И.Е. Суриков

 

(Институт всеобщей истории РАН; главный научный сотрудник отдела сравнительного изучения древних цивилизаций; РГГУ; профессор отделения социокультурных исследований; доктор исторических наук)
Igor E. Surikov (Institute of World History, Russian Academy of Sciences; chief research fellow, Department of Comparative Researches in Ancient Civilizations; Russian State University for the Humanities; professor, Faculty of Socio-cultural Investigations; D.habil. in History) 
isurikov@mail.ru

Ключевые слова: античность, Греция, Рим, достоинство, авторитет, равенство, демократия, олигархия, терминология, судебные процессы 
Key words: antiquity, Greece, Rome, dignity, authority, equality, democracy, oligarchy, terminology, trials

УДК/UDC: 94(3)

Аннотация: Категория достоинства рождается в Европе в период античности. У древних греков она предстает как лишь только формирующаяся; соответственно, терминологический аппарат еще не устоялся. Предпочитается лексема ἀξίωμα, но она скорее означает «авторитет», нежели достоинство в собственном смысле слова (ἀξίωμα скорее коррелирует с латинским auctoritas, чем с латинским dignitas). С оформлением римской цивилизации, олигархической по основным интенциям, понятие dignitas вступает в полную силу. Для античных греческих полисов, особенно демократических, было совершенно неприемлемым признание какого-то особенного «достоинства» одних граждан по сравнению с другими. В статье также рассматриваются особенности судебных процессов против аристократов в античных Афинах и в античном Риме. В итоге делается парадоксальный вывод: в условиях античного мира достоинство и демократия (во всяком случае, радикальная демократия) не считались полноценно совместимыми.

Abstract: The category of dignity was born in Europe during Antiquity. The Ancient Greeks viewed this category as one that was still coming into being, and consequently, its terminological apparatus had yet to be fixed. The lexeme ἀξίωμα was favored, but it means more nearly “authority” than dignity in the proper sense of the word (ἀξίωμα correlates more closely with the Latin auctoritas than the Latin dignitas). With the formation of a Roman civilization that was fundamentally intended to be oligarchical, the concept of dignitas came into full force. For the ancient Greek poleis, especially the democratic ones, it was totally unacceptable to acknowledge any special “dignity” on the part of certain citizens as compared to others. This article also examines the peculiar qualities of legal proceedings against aristocrats in ancient Athens and ancient Rome. This leads to a paradoxical conclusion: in the circumstances of Antiquity dignity and democracy (at least, radical democracy) were not considered wholly compatible.

 

Igor E. Surikov. The Terms for Dignity in Ancient Greek and Latin: The Birth of a Category in the First Two European Civilizations

 

Категория достоинства рождается в Европе в период античности. Тщетным было бы искать отвечающие ей лексемы в древневосточных языках (хотя соответствующие реалии, еще не обозначенные терминологически, на Древнем Востоке уже можно встретить — ср. хотя бы образ Гильгамеша в шумеро-аккадском эпосе или, в более утонченном виде, образ Давида в ряде книг Ветхого Завета).

В данной статье речь идет все-таки об античных цивилизациях, поскольку именно они в основном определили менталитет Запада. У древних греков категория достоинства предстает как лишь только формирующаяся; соответственно, терминологический аппарат еще не устоялся. Предпочитается лексема ἀξίωμα, но она скорее означает «авторитет», нежели достоинство в собственном смысле слова (ἀξίωμα скорее коррелирует с латинским auctoritas, чем с латинским dignitas, — а ведь именно с этим последним соотносится понятие достоинства в большинстве современных западных языков).

С оформлением римской цивилизации, олигархической по основным интенциям (здесь уместны глубокие наблюдения Р. Сайма [Syme 1939]), понятие dignitas вступает в полную силу. Его складывание хронологически и стадиально соответствует эволюции уникального феномена Римской республики — полиса, завоевавшего Средиземноморье. Рим, будучи (в резком контрасте с государствами греческого мира) одновременно иерархическим и инклюзивным, создав феномен магистратской карьеры (вступив на ее путь, гражданин постоянно повышал свое достоинство, свою dignitas), выработал те реалии, отзвук которых ощущается и по сей день.

Для античных греческих полисов, особенно демократических, было совершенно неприемлемым признание какого-то особенного «достоинства» одних граждан по сравнению с другими. Все равны! А кто считал себя не равным другим, выше других, — тех в Древней Греции подвергали остракизму. «Греки изобрели остракизм, а римляне — триумф», — остроумно подметил один современный исследователь (У. Рансимен [Runciman 1991: 366]). И этим многое сказано. Триумф, торжественный въезд победоносного полководца в Рим, — это высшее проявление его dignitas. И, как ни парадоксально, изгнание видного политика процедурой остракизма (подробнее об этой процедуре см. в: [Суриков 2006]) было не в последнюю очередь признанием его ἀξίωμα: к посредственностям остракизм не применяли.

Таковы пока наши самые общие соображения. В дальнейшем придется обратиться к особенностям судебных процессов против аристократов в античных Афинах и в античном Риме. Тут представится довольно богатая почва для сравнения.

 

* * *

К теме, обозначенной в заголовке, нам уже отчасти доводилось обращаться в другой связи [Суриков 1999; 2015: 288—307]. Также она нашла отражение в работах Т.В. Кудрявцевой[1]. Но особенно полезна статья А.Л. Смышляева, в которой аналогичные вопросы трактуются на римском материале [Смышляев 2008]. Статья чрезвычайно богата весьма интересными, оригинальными идеями, тонкими и меткими наблюдениями; она вызывает желание далее развивать предложенные соображения. А самое главное — появляется возможность посмотреть на вещи в сравнительном ракурсе, на основе источниковых данных, взятых, с одной стороны, из афинских реалий, с другой — из римских. Насколько можно судить, выявляются черты как сходства, так и различия; имеет смысл остановиться и на тех, и на других, но все-таки главное внимание уделить отличительным особенностям и попытаться их объяснить[2].

В афинских судах очень часто существовало обыкновение — говорить в обвинительных и оправдательных речах не только о конкретном разбираемом деле, но и о личности противника (порой даже в большей степени). Иногда мы встречаем у судебных ораторов порицание такого обыкновения (Lys. IX.1; XII.38; XVI.9), призывы говорить только о деле (Lys. VI.42; XXX.8; Dem. XIX.202, 213), извинения, что приходится прибегать к этому приему (Lys. IX.3; XXIV.24—26; Dem. XVIII.34, 50, 59, 126, 256), но в целом такие случаи нечасты. Пересказ прошлых дел — как своих, так и оппонента — составляет почти неотъемлемую часть любой судебной речи. Иногда оратор просит суд наказать обвиняемого сразу за все его дела (Lys. XXX.6—7); иногда, напротив, речь используется как повод для отчета в собственной жизни (Lys. XXIV.1). Собственно, суд и воспринимается как проверка (έξέτασιϛ) жизни и деятельности (Dem. XVIII.226).

В чем же причина такого положения вещей? Думается, не только в том, что афинские ораторы были людьми, неразборчивыми в средствах. Американский антиковед Д. Коэн привлек внимание к одному существенному различию в современном и античном понимании судебного процесса. В демократических Афинах IV века до н.э. приговор суда представлял собой не интерпретацию правовых норм и их приложение к конкретному случаю, а широкое политическое, социальное и этическое суждение о данном индивиде [Cohen 1995: 243]. Судили не деяние — судили человека, гражданина. Отсюда и проистекала необходимость для ответчика давать отчет в своей жизни, а для истца — изобразить его личность в максимально мрачных тонах.

Обвиняемого, по мнению ораторов, могли оправдать — даже при безусловности его вины — за прошлые заслуги (Lys. XIV.23; XXX.1). Человек, в прошлом запятнавший себя, не может быть хорошим гражданином, и уже за это его следует наказать (Dem. XVIII.197—198; XIX.7; XXI.134, 142—143; XXII.31—32). Порочные вредны для полиса (Dem. XXXVIII.25—27).

Отнюдь не случайно мы встречаем в судебных речах нападки на родителей и родственников оппонента, инсинуации о его происхождении[3] (Lys. X.23; XIII.64; Dem. XIX.237, 281, 287; XXI.149), а также похвалы собственным предкам (Andoc. I.146; II.26; Lys. XVIII.1; XXVI.21—22; Dem. XVIII.10). Афинская демократия унаследовала от эпохи аристократического правления веру в наследственность личных качеств [Ober 1989: 251—254]. Стоило доказать, что предки противника были порочными людьми, — и гораздо большей становилась вероятность, что таким же является их потомок. Точно так же нередки у судебных ораторов и выпады против друзей, сподвижников оппонента (Lys. XII.62, 64, 81; Dem. XIX.230; XX.146—151; XXIII.144; XXIV.6). Замечание Еврипида (из недошедшей комедии «Феникс»): «На тех похож он, с кем водиться любит» (см.: Dem. XIX.245; ср.: Dem. XXII.64) — находится вполне в русле афинских воззрений.

Из одной судебной речи Лисиева корпуса[4] (VI.54) мы узнаем, что целью судебного процесса является, собственно, не установление вины, а «польза людей, чтобы другие, услышав и увидев это, были на будущее время воздержнее». На первый план выдвигается воспитательное значение суда, а не его функции по выявлению истины.

Особенно часто жертвами пристрастного отношения, а то и прямого произвола со стороны судей становились виднейшие политики. Мильтиад в 490 году до н.э., после марафонской победы, был в зените славы, а уже в следующем году суд приговорил его к колоссальному штрафу. Перикл, долго пользовавшийся в афинском полисе положением «первого гражданина», безоговорочного лидера, тоже стремительно оказался в опале и был осужден дикастерием. Примеры подобного рода можно было бы множить и множить[5]. Однако были и случаи противоположного характера. Достаточно вспомнить триумфальное возвращение в Афины Алкивиада в 407 году до н.э. или Демосфена в 323 году до н.э. Над обоими тяготел тяжкий судебный приговор, но в изменившейся политической ситуации об этом предпочитали не вспоминать.

 

* * *

А.Л. Смышляев справедливо замечает:

…хотя <…> римский суд был похож на афинский гораздо больше, чем на современный, тем не менее имелось и немало отличий. Время процесса было достаточно продолжительным, доказательства, в том числе документальные, — довольно разнообразными и нередко поддающимися проверке, свидетели могли подвергаться перекрестному допросу, а качественная правовая помощь и экспертиза были, по всей видимости, доступны не только в Риме и Италии, но и в провинциях [Смышляев 2008: 91].

В Афинах все было совсем иначе: процесс, даже по самому серьезному делу, должен был быть начат и окончен в один день, профессиональных экспертов в области права (собственно юристов) не существовало[6], использование объективных доказательств, по сути, сводилось к минимуму, перекрестный допрос свидетелей не практиковался.

Однако мы совершенно согласны с А.Л. Смышляевым и тогда, когда он оспаривает точку зрения тех, кто считает, что все дело именно в техническом несовершенстве афинского суда[7]. Сам он ставит вопрос иначе: «Точно так же можно предположить, что многие технические особенности афинского судопроизводства были, наоборот, обусловлены высокой ролью внеправовых критериев при вынесении приговоров и иным, чем у нас, представлением об истине и путях ее достижения» [Смышляев 2008: 74].

Бесспорно, заседания коллегий гелиеи в Афинах были отнюдь не только ареной сведения счетов[8], но и местом, где отыскивалась истина. Но о какой истине идет речь, коль скоро представление о ней было действительно иным, нежели у нас? Попробуем конкретизировать: выявлялась истина не столько о деянии, сколько о личности. Соответственно, и судили не столько деяние, сколько личность.

Какие же личные качества тяжущихся представлялись особенно привлекательными? Вот тут-то в некоторых отношениях бросается в глаза резкий контраст между афинским и римским подходами. То, как смотрели на вещи в Риме, прекрасно показано А.Л. Смышляевым, проиллюстрировано в его статье многочисленными примерами из источников и выводами авторитетных современных исследователей. Поэтому мы в сопоставительных целях процитируем ряд его релевантных, максимально ответственных суждений:

«…Моральные качества и высокое социальное положение (курсив в цитатах здесь и далее наш. — И.С.) производили хорошее впечатление на судей и вызывали у них respectus dignitatis (или reverentia honoris). Это могло воздействовать на характер наказания или жесткость вердикта в суде extra ordinem или даже на само содержание вердикта в суде любого рода <…>. Большое значение для судей имел престиж (auctoritas) не только обвиняемых и ответчиков, но также обвинителей и свидетелей» [Смышляев 2008: 76]; «…Характер или образ жизни в представлении римлян был тесно связан с социальным положением: boni mores, хороший характер были не более, чем достоинствами высших сословий» [Смышляев 2008: 77]; «Исход этого поединка (судебного процесса. — И.С.) определялся престижем (auctoritas) его участников» [Смышляев 2008: 77]; «Индивид <…> заслуживает доверия, когда он говорит (в суде. — И.С.), не потому, что все им сказанное правдиво, а потому, что его положение в городской гражданской общине исключает возможность чего-либо иного» [Смышляев 2008: 77]; «Отправление правосудия происходит в мире, в котором истина, когда дело спорное, является и получает признание закутанной в тяжелые шелка престижа, привилегиии соответственного морального поведения» [Смышляев 2008: 79]; «…Судьи должны принять во внимание социальный статус и имущественное положение свидетелей <…>. Такими же критериями они должны руководствоваться, выбирая обвинителя <...>. Судья должен сделать свой выбор, “разумеется, оценив после предварительного расследования личности обвинителей, исходя либо из их достоинства, либо — из того, каков их интерес, либо из возраста, нравов или из другого справедливого основания” (D. 48.2.16)» [Смышляев 2008: 81]; «В речи “За Мурену” <…> Цицерон отмечает, что все обвинение делится на три части: одна из них посвящена порицанию жизненного пути и образа жизни обвиняемого, вторая — сопоставлению достоинства обвиняемого и обвинителей, а третья — преступлению, заключающемуся в нарушении закона о домогательстве» [Смышляев 2008: 82]; «Интересные данные о значении для исхода судебного процесса высокопоставленных и авторитетных “приглашенных” можно найти у Светония» [Смышляев 2008: 83]; «Не меньшее влияние на ход и исход судебного процесса оказывали также почтенные и влиятельные “хвалители”» [Смышляев 2008: 83]; «...Судьи должны были учитывать не только их (свидетелей. — И.С.) престиж, социальный статус и имущественное положение, но и наличие или отсутствие личной заинтересованности в исходе дела» [Смышляев 2008: 88][9]; «В судах наряду с правовыми особенностями положения каждого из протагонистов, его персональной виновностью или невиновностью принимались во внимание его происхождение, полезные связи, репутация, престиж и социальный статус» [Смышляев 2008: 92]; «Его (римского суда. — И.С.) функции заключались не только в поддержании законности и правопорядка, но и в регулировании притязаний граждан на место в социальной и политической иерархии» [Смышляев 2008: 92]; «…Богатство считалось в Афинах скорее недостатком, <…> а в Риме — несомненным достоинством» [Смышляев 2008: 75, примеч. 11]; «Цицерон рекомендует (обвиняемому. — И.С.) обратить их (судей. — И.С.) внимание на следующее: “…затем, если у него будет такая возможность, он расскажет, что является родственником по крови великих людей и вождей или же в силу давней семейной традиции (их) другом и — сколь велика его добрая воля, (а также) сколь благороден род и каков ранг тех, кто хочет, чтобы он остался невредимым, и обо всем прочем, что считают связанным с личным почетом и достоинством” (De inv. II.107). Здесь очевиден расчет не только на влияние высокопоставленных заступников, но и на престиж, которым наделяет подсудимого близость с такими людьми» [Смышляев 2008: 83, примеч. 76].

Столь развернутое цитирование потребовалось нам потому, что оно четко и однозначно демонстрирует особенность, постоянно и настойчиво подчеркиваемую как самим А.Л. Смышляевым, так и западными специалистами, с которыми он справедливо солидаризуется: в Риме на исход судебного процесса весьма значительное влияние оказывали такие свойства участников тяжбы (и лиц, в том или ином качестве выступавших на их стороне), как их высокий социальный статус, принадлежность к элите, имущественное положение, престиж (auctoritas), достоинство (dignitas). Здесь-то и проходит серьезнейший «водораздел» между позицией римских и афинских судей.

 

* * *

Принципиальный тезис часто бывает удобно продемонстрировать на ярком, исчерпывающе характеризующем ситуацию примере. Именно такой пример приводит А.Л. Смышляев, и мы вновь последуем за ним:

По сообщениям Валерия Максима и Диона Кассия, знатный и прославленный полководец Сервилий Исаврик однажды заявил во время судебного разбирательства в iudicium publicum, что узнал в обвиняемом человека, который, встретив его на прогулке, не только не оказал ему подобающих почестей, но, наоборот, повел себя в высшей степени нагло. В ответ на это выступление присяжные немедленно и единогласно проголосовали за обвинительный приговор (Val. Max. VIII.5.6; Dio Cass. XLV.16.1—2). Таким образом, после выяснения морального облика подсудимого отпала необходимость разбираться в конкретных доказательствах по его делу [Смышляев 2008: 84].

Итак, в Риме данный аргумент оказался фатальным для обвиняемого. А как отреагировали бы афинские дикасты, если бы обвинитель или кто-либо из его синегоров вздумал привести аналогичный довод? Сразу оговорим, что в реальной жизни такое было немыслимо, и мы рассматриваем чисто теоретическую возможность. Если бы, однако, такое все же произошло, т.е. если бы в суде из уст обвиняющей (или защищающейся) стороны прозвучало, что обвиняемый недостаточно почтительно отнесся, скажем, к кому-либо из стратегов, — нет сомнения, немедленно поднялся бы знаменитый судейский шум (θόρυβος), тот самый, который столь красочно описал Аристофан (Vesp. 621 sqq.) устами дикаста Филоклеона:

…В самом деле, когда зашумим (θόρυβήσωμεν) мы в суде,

То прохожий народ, услыхав, говорит:

«Слышишь, гром-то какой раздается в суде!

Царь наш Зевс!»

Нельзя даже исключать, что в случае намерения какой-либо из тяжущихся сторон вести дело подобным образом дикасты своим криком просто прогнали бы представителей этой стороны с бемы, не дав им закончить речь (примеры такого поведения дикастов известны). И уж в любом случае аргументы о «непочтительности» оказались бы фатальными именно для этой стороны, а не для противной.

В чем, собственно, заключалось прегрешение человека, осуждения которого одним своим свидетельством добился Сервилий Исаврик? Как-то, проезжая верхом по узкой улице и встретив этого «консуляра, цензория, триумфатора», идущего пешком, он не спешился, а быстро промчался мимо. Во всяком случае, он не толкнул почтенного сенатора: об этом ничего не сообщается. А ведь надо полагать, что, когда сам Исаврик и ему подобные пробирались сквозь толпу в привычной римской тесноте[10], частенько и они сами (точнее, слуги, несущие их лектики) довольно бесцеремонно расталкивали «чернь». Кто прав, а кто не прав — это, опять же, определялось социальным и имущественным положением.

А вот афинская параллель к описанной ситуации, взятая из такого информативного, хоть и тенденциозного, источника, как «Афинская полития» Псевдо-Ксенофонта (1.10):

…Очень велика в Афинах распущенность рабов и метеков, и нельзя тут побить раба, и он перед тобой не посторонится. А почему существует этот местный обычай, я объясню. Если бы позволялось обычаем свободному бить раба, или метека, или вольноотпущенника, часто били бы афинянина, приняв его за раба, потому что и по одежде тут народ нисколько не лучше, чем рабы и метеки, да не лучше нисколько и по всему внешнему виду.

То, что сказано в цитированном пассаже о рабах, являет собой преувеличение, но один надежный вывод вполне можно сделать: свободная афинская беднота на улицах отнюдь не расступалась в стороны, когда шел аристократ, знаменитый и влиятельный гражданин, не выказывала этому гражданину каких-либо знаков почтения. А сам аристократ, конечно, мог в душе на это обижаться, но каких-либо правовых или социально-этических механизмов, чтобы изменить положение, он не имел.

В Риме авторитетный лидер, прославленный деяниями предков, собственными заслугами, богатством, связями, мог позволить себе говорить с гражданской общиной с позиции силы. А в Афинах такой человек был вынужден говорить с согражданами, наоборот, с позиции слабости. Ведь ему приходилось иметь дело с державным демосом, который являлся воистину монархом и тираном полиса; именно так характеризует положение дел в радикальных демократиях наблюдательный Аристотель (Arist. Pol. IV.1292a5 sqq.)[11].

Вот перед нами знатный и состоятельный молодой афинянин, выступающий в свою защиту, — некий Мантифей, герой одной из речей Лисия (Lys. XVI). Правда, речь произносится не в дикастерии, а в Совете пятисот, на докимасии[12] (Мантифею выпал жребий стать одним из булевтов). Однако, во-первых, докимасия, по сути, тоже была одной из разновидностей судебного процесса, и речь Лисия все равно относится к категории судебного красноречия, а не какого-либо иного. Во-вторых, булевты и дикасты сплошь и рядом были одними и теми же людьми, так что и аргументы, адресованные им, совершенно аналогичны.

В каком тоне обращается Мантифей к своей аудитории? Процитируем несколько фраз:

…Если я докажу вам только то, что я сторонник существующего государственного строя и что я вынужден необходимостью делить с вами одни и те же опасности, я прошу вас не ставить еще мне этого в особенную заслугу; но если не будет никакого сомнения в том, что мой образ жизни и во всех других отношениях заслуживает полной похвалы и совершенно противоположен составившемуся обо мне мнению и россказням моих врагов, тогда я прошу вас меня одобрить при этом испытании, а их считать людьми недобросовестными (Lys. XVI.3);

Начну с того, что, получив в наследство имущество — небольшое вследствие несчастий, постигших как моего отца, так и всю нашу родину[13], — двух сестер я выдал замуж, давши за каждой по тридцати мин приданого; а с братом мы так поделили отцовское наследство, что, по его собственному признанию, он получил из него больше меня (Lys. XVI.10);

Так поступал я (речь идет о военных подвигах Мантифея. — И.С.) <…> с той целью, чтобы этим заслужить в ваших глазах славу доброго гражданина… (Lys. XVI.17);

Я заметил, члены Совета, что некоторые осуждают меня еще за то, что я в такие молодые годы[14] решился говорить перед народом. Но, во-первых, говорить публично меня заставила нужда для защиты моих личных интересов; а во-вторых, я и сам нахожу, что честолюбие развилось во мне больше, чем бы следовало; но у меня в душе живет память о том, что мои предки никогда не переставали принимать участие в общественной жизни; а к тому же я вижу (надо уж говорить правду), что вы только таких людей сколько-нибудь цените. Зная такой взгляд ваш, кто не почувствует в себе стремления делом и словом служить на благо отечества? (Lys. XVI.20—21).

С.И. Соболевский, переведший Лисия на русский язык, дает этой речи такую характеристику: «На суде он (Мантифей. — И.С.) держит себя с чувством собственного достоинства, говорит в свою защиту с уверенностью <…>. Речь его кажется несколько заносчивой; но она была естественной для молодого аристократа того времени» [Соболевский 1994: 182]. Последнее суждение о «заносчивости» представляется преувеличенным; никакого особенного высокомерия в словах Мантифея не находим. Напротив, он старается подчеркнуть свою воздержность и скромность. Уж если кто-то у Лисия и ведет себя заносчиво — то это совсем другой его клиент (Lys. XXIV), бедняк-калека, которого хотели было лишить государственной пенсии, а он начал бороться за ее сохранение. Вот он действительно говорит вольно, весело, с шутками и прибаутками, не сомневаясь в правоте своего дела.

Заметим, в частности, как старательно занижает Мантифей свое богатство, и вспомним в связи с этим одну из вышеприведенных мыслей А.Л. Смышляева: «…Богатство считалось в Афинах скорее недостатком, <…> а в Риме — несомненным достоинством». Порой складывается даже впечатление, что в Афинах богатство считалось не «скорее» недостатком, а ярко выраженным недостатком, который нужно было либо скрывать, либо — если уж скрыть никак не удавалось — оправдываться в нем. Очень многие из тяжущихся в афинских судах были гражданами отнюдь не бедными; но если принимать на веру то, что они говорят о себе в своих речах, то создается впечатление о них как о людях едва ли не нищенствующих. И это они ставят себе в «плюс», а не в «минус», богатство же и богачей подвергают порицанию. В Риме подобные самохарактеристики, надо полагать, не встретили бы понимания и одобрения со стороны судей.

Так, Демосфен известен как человек весьма состоятельный, а в его речи против богача Мидия (XXI) «очень резко звучит критика богатства и богатых и сильны антиплутократические элементы…» [Маринович 1998: 19]. Исследовав причины подобного положения дел, Л.П. Маринович приходит к выводу:

…Та стратегия обвинения, к которой прибегнул Демосфен в речи «Против Мидия», была вызвана вполне определенным соображением, а именно уверенностью в том, что достигнуть успеха в деле, где его противника — богача и политика — поддерживают богатые и влиятельные граждане, можно, только пустив в ход антиплутократическую риторику, которая имела мало общего с подлинными взглядами оратора на богатство и богатых. Демосфен, хорошо знавший настроения демоса, его психологию, счел такую тактику наилучшей, решив сыграть на чувствах судей, т.е. тех же граждан [Маринович 1998: 30].

Похоже, в римских условиях подобная тактика судебного оратора кажется немыслимой.

 

* * *

Все те факторы личностного характера, которые для римлянина на суде играли положительную роль, — происхождение, карьера, богатство, связи и т.п. — в совокупности создавали некое особое качество: достоинство (dignitas)[15]. Интересно, что эта латинская лексема, похоже, не имеет адекватного соответствия в древнегреческом языке; это кратко отмечалось в начале статьи, а теперь мы остановимся на данном вопросе гораздо подробнее.

В чисто этимологическом плане, казалось бы, таким соответствием может считаться греческое существительное ἀξίωμα[16], ибо оно связано с прилагательным ἄξιος «достойный», как dignitas — с dignus «достойный». Однако если отвлечься от этимологии, то выяснится, что в плане семантическом и контекстуальном др.-греч. ἀξίωμα коррелирует, повторим и подчеркнем, не с лат. dignitas, а с лат. auctoritas «авторитет, престиж», а это не одно и то же: налицо межцивилизационное смещение акцентов.

Сделанное здесь наблюдение, как нам представляется, удачно увязывается с тем фактом, что, по четкой формулировке А.Л. Смышляева, «господствующая в римском обществе аристократическая система ценностей не признавала равенства перед законом» [Смышляев 2008: 77]. Мы выходим на одно из ключевых звеньев в цепи наших размышлений, и то, что сейчас будет сказано, позволит в дальнейшем лучше понять многое.

Хорошо известно, насколько важную роль в древнегреческих политических представлениях играл термин ἰσονoμία. Образованный от ἴσος«равный» и νóμος «закон», этот термин мог бы быть передан по-русски с помощью неологизма «равнозаконие». Он обозначал одновременно равенство граждан перед законом (независимо от их знатности и богатства) и равенство законов для всех.

В классическую эпоху термин «исономия» имел отчетливые демократические коннотации. В частности, в Афинах первой половины V века до н.э. он употреблялся для обозначения тогдашней политической системы — ранней демократии, ибо слова δημοκρατία тогда еще не существовало[17]. Однако лексему ἰσονoμία не следует считать исключительно демократической. В частности, родственное прилагательное ἰσονóμος фиксируется в позднеархаическом сколии (застольной песни) о Гармодии и Аристогитоне (Carm. conviv. fr. 10 PMG) [Shear 1994]. Дело заключается в том, что первоначально концепция исономии зародилась в среде аристократии[18] и означала, так сказать, «внутриаристократическое равенство» — в противовес претензиям отдельных представителей знати на особое положение в полисе, на царскую или тираническую власть. Уже позже демос приспособил интересующий нас термин к собственным представлениям и чаяниям.

Главное, принципиально важное заключается в том, что как для лат. dignitas мы не нашли греческого эквивалента[19], так для греч. ἰσονoμία мы не найдем латинского! Иными словами, ситуация противоположна. И опять-таки перед нами отнюдь не какая-то случайность, а закономерное явление. В связи со сказанным имеет смысл еще добавить, что, хотя с греч. ἴσος достаточно четко соотносится лат. aequus «равный», однако полной синонимики и на сей раз не имеется. Лат. aequus, помимо коннотаций равенства, имеет весьма отчетливые коннотации справедливости, в то время как в греч. ἴσος эти последние проявлены несравненно слабее.

 

* * *

Указанное обстоятельство следует связывать с наличием двух концепций равенства в греческом полисном мире. В классическую эпоху в кругах, недовольных чрезвычайной радикализацией демократии (это, как правило, были круги интеллектуалов) [Ober 1998], появилось учение о двух типах равенства — «арифметическом» и «геометрическом»[20]. Под первым понималось привычное нам равенство «по количеству»: все равны, и поэтому, скажем, мнение пятисот граждан заведомо одерживает верх над мнением ста граждан. Под вторым же понималось равенство «по достоинству», исходящее из того, что неравное никогда не будет равным, а поскольку люди неравны от природы, по способностям, не могут они быть равны и в государстве. На концепции «геометрического равенства» строились олигархические полисы. Но в условиях афинской демократии она оставалась лишь теоретической (и даже утопической) моделью, культивировавшейся в отдельных слоях элиты, а державный демос неукоснительно придерживался концепции «арифметического равенства», поскольку она давала ему полный перевес.

«Арифметическое равенство» в идеале вообще исключало какие-либо ценностные суждения, сравнительную оценку индивидов. Все представлялись равными просто как граждане. Разумеется, такой тезис, высказанный в столь категоричной форме, имеет в себе некоторую долю схематизма, а жизнь, как всегда, была сложнее. Так, справедливо отмечалась не очень обычная характеристика демократии в знаменитой «Надгробной речи» Перикла, произнесенной в 431 году до н.э. и сохраненной в труде Фукидида (II.35—46). Этому тексту посвящена колоссальная исследовательская литература; постоянно идут споры и о том, насколько аутентично Фукидид передал слова Перикла, но в нашем контексте этот вопрос не столь важен.

Афинский «первый гражданин» в числе прочего говорит:

В частных делах все пользуются одинаковыми правами по законам. Что же до дел государственных, то на почетные государственные должности выдвигают каждого по достоинству (κατα` δὲ τὴν ἀξίωσιν), поскольку он чем-нибудь отличился не в силу принадлежности к определенному сословию, но из-за личной доблести (ἀρετη῀ς). Бедность и низкое общественное положение (ἀφανείαͺ) не мешают человеку занять почетную должность (ἀξιώματος), если он способен оказать услуги государству (Thuc. II.37.1).

Если внимательно вчитаться в эти строки, будет заметен один важный нюанс (кстати, в оригинале он выступает значительно отчетливее, чем в приведенном переводе Г.А. Стратановского[21]): если в частных делах господствует принцип равноправия, то в политических — принцип достоинства. Перед лицом демоса политики, члены элиты, «лучшие» вступают друг с другом в состязание в доблести, стремясь к высокому положению в полисе. Этот агонально-элитистский дух представлений о демократии, выраженных в «Надгробной речи» Перикла, повторим, уже отмечался в историографии [Loraux 1986: 192, 206]. У Фукидида он звучит еще несколько приглушенно; в гораздо более акцентированной форме мы встречаем те же идеи у Платона (Plat. Menex. 238cd): «Само наше государственное устройство <…> является аристократией: эта форма правления почти всегда господствовала у нас, как и теперь. Одни называют ее демократией, другие еще как-нибудь — кто во что горазд, на самом же деле это правление лучших с одобрения народа».

Последняя формулировка просто-таки чеканна по своей законченности. Она и ряд других аналогичных суждений нарративной традиции порой позволяют исследователям говорить об «аристократической демократии» в классических Афинах[22]. В принципе, и мы ничего не имеем против подобной постановки вопроса (во всяком случае, для V века до н.э.); ее допускал и Аристотель (Arist. Pol. V.1308b39 sqq.).

Однако необходимо оговорить ряд принципиальных нюансов. Во-первых, то, что мы встречаем у Перикла (Фукидида), все-таки сильно отличается от римской идеологии достоинства. Римский политик не сказал бы, что бедность и низкое общественное положение не мешают человеку занять почетную должность.

Во-вторых, в «Периклов век» еще сохранялись некоторые рудименты патерналистской парадигмы демократии, существовавшей во времена Аристида и Кимона; в «Надгробной речи» эти элементы также нашли отражение. Впоследствии ситуация изменилась, одержали полную победу эгалитарные представления. А судебные речи, из которых мы черпаем основную массу данных о правовой и политической культуре афинян, принадлежат именно к более позднему времени — к IV веку до н.э. (самые ранние — к концу V века до н.э.).

В-третьих, есть основание считать, что даже и приведенный пассаж из Фукидида выражает мнение автора, т.е. желаемое, а не действительное. Скажем, у того же Псевдо-Ксенофонта, современника Фукидида, картина вырисовывается во многом иная. Мы не скажем, что «аристократическая демократия» — историографическая фикция. Но нельзя и назвать этот аристократизм интегральным, неотъемлемым элементом социокультурной нормы. Это не базовый принцип, а конкретно-ситуативная тактика, принятая демосом в V веке до н.э.[23] И, в конце концов, положение «власть должна принадлежать лучшим» вполне банально. Надо полагать, никогда ни в одном обществе не существовало нормы «власть должна принадлежать худшим». Кто именно считается (и считает себя) лучшими — это другой вопрос.

 

* * *

Как бы то ни было, Рим резко отличает от Афин то, что в нем идеи «арифметического равенства», равенства по простому количеству, никогда не получали сколько-нибудь значительного распространения. Этому препятствовало все — от двухступенчатой системы голосования в комициях (к тому же с их разделением на цензовые классы, а также на seniores и iuniores) и тому подобных технических нюансов до особенностей менталитета, характеризовавшегося, несомненно, значительно бóльшим почтением к лидерам, чем у греков. По остроумному замечанию У. Рансимена, уже приведенному в начале статьи, греки изобрели остракизм, а римляне — триумф. И ведь, действительно, крайне трудно, если не сказать — невозможно, представить себе остракизм в Риме, равно как и триумф в каком-нибудь греческом полисе.

Одним словом, из двух описанных выше моделей в Риме полностью господствовала вторая, «геометрическая», предполагавшая «равенство по достоинству». Эта модель не только не исключала, но, напротив, подразумевала ценностные суждения, сравнительную оценку индивидов[24]. На шкале этой оценки достоинство, разумеется, имело немалый вес.

Конечно, утверждать, что все представители римской политической элиты в любых трудных для них ситуациях были преисполнены горделивого и величавого чувства собственного достоинства, тоже было бы упрощением. Сразу вспоминается известное свидетельство Плутарха о том, как вел себя Цицерон, когда в силу происков Клодия над ним нависла угроза изгнания: «Оказавшись в опасности, он переменил одежду, перестал стричься и брить бороду и обходил город, умоляя народ о защите» (Plut. Cic. 30). Далее биограф сообщает, как оратор тщетно обращался за поддержкой к консулам, к влиятельному Помпею и т.д. (Plut. Cic. 31).

И дело здесь, думается, не только в том, что Цицерон не являлся урожденным нобилем, а был homo novus. Не только он, но и многие члены старинных, знатных родов, несомненно, не нашли бы в себе смелости и того самого достоинства, чтобы в тяжелую минуту повести себя так, как Сципион Африканский Старший или Метелл Нумидийский. Но все же такие случаи «благородного презрения к черни», даже ценой собственной карьеры, в Риме зафиксированы, что само по себе уже о чем-то говорит. А в Афинах в подобных обстоятельствах поведение, аналогичное цицероновскому, т.е. заискивание перед народом, было не только нормой, но и, кажется, инвариантом. Перикл, который, если верить Фукидиду, занимал в Афинах позицию чуть ли не фактического монарха («По названию это было правление народа, а на деле власть первого гражданина» (Thuc. II.65.9)), когда было нужно, ничтоже сумняшеся заискивал перед демосом и его представителями — дикастами. Когда судили Аспасию, «Перикл вымолил ей пощаду, очень много слез пролив за нее во время разбирательства дела <…> и упросив судей» (Plut. Pericl. 32). Слезы и достоинство вряд ли совместимы.

И дело даже не только в специфике афинской демократии как таковой. Так держать себя на суде, как римский нобиль, не мог себе позволить не только афинский стратег, но даже и спартанский царь! Против царей в Спарте весьма часто возбуждались судебные иски[25], и неоднократно они заканчивались осуждением. Царям приходилось оправдываться и прибегать даже ко лжи (ср., например: Herod. VI.82); ложь тоже вряд ли совместима с достоинством.

Весьма метко еще одно наблюдение упоминавшегося выше У. Рансимена [Runciman 1991: 364 ff.], согласно которому на фоне Рима любой греческий полис, даже самый олигархический, выглядел чрезмерно демократичным и эгалитарным. Ни в одном из эллинских государств не была достигнута такая степень олигархии, как в республиканском Риме или, скажем, в средневековой Венеции; нигде не удалось добиться эффективной концентрации власти в руках узкого круга замкнутой, наследственной, самовоспроизводящейся элиты. Греческая полисная идеология была в значительной степени популистской, т.е. антиэлитарной.

Рансимен даже считает, что это было едва ли не главным преимуществом Рима, причиной его гораздо большей жизнеспособности по сравнению с «обреченным на вымирание»[26] греческим полисом. Но вот здесь нам трудно с ним согласиться. На наш взгляд, более важным было то, что каждый греческий полис слишком уж жестко отгораживался от внешнего мира; в частности, его граждане упорно не желали ни с кем делиться гражданскими правами, в то время как римляне в этом отношении были куда более гибкими.

В любом случае Рим все-таки тоже был полисом, как и города-государства Эллады, и его социум был социумом полисным и, стало быть, агональным. В частности, и судебные процессы в Риме, как и в Афинах, имели существенный агональный оттенок. С этим, кажется, согласен и А.Л. Смышляев [Смышляев 2008: 93], но, с другой стороны, он оговаривает, что «их (римлян. — И.С.) отвращение к тяжбам было значительно сильнее, чем в современном обществе» [Смышляев 2008: 75].

Так ли это и можно ли на самом деле говорить об отвращении римлян к тяжбам? В таком случае выявилась бы еще одна линия, по которой их можно было бы противопоставлять афинянам: для последних, как известно, тяжбы были одним из излюбленных занятий, что стало даже одним из общих мест, топосов в античной литературе.

Но в действительности ситуация опять сложнее. Да, у римских авторов мы найдем немало мест, вроде бы свидетельствующих об отвращении к тяжбам. Но не меньше мы таких мест найдем и у афинских авторов! В том числе и у судебных ораторов, которые писали речи для этих самых тяжб — а при этом вкладывали в уста своим клиентам осуждения сутяжничества. Самый отъявленный сикофант почти обязательно уже где-нибудь в начале своего выступления высказывался в том духе, что судиться плохо и что он пошел на это только по необходимости, или из желания порадеть за полис, или по каким-нибудь подобным мотивам. Ясно, что перед нами в таких случаях — чистой воды риторика (в дурном смысле слова).

 

* * *

Мы же, возвращаясь к основной нити изложения, хотели бы завершить статью принципиальным и парадоксальным тезисом. В условиях античного мира достоинство и демократия (во всяком случае, радикальная демократия) не считались полноценно совместимыми. Точнее, так: в демократических полисах достоинством в полной мере обладал только Его Величество Державный Демос.

 

Библиография / References

[Дементьева 2006] — Дементьева В.В. «Меритократия» Римской Республики: Право, ритуал, политическая культура // Древнее право. 2006. № 17. С. 55—64.

(Dement’eva V.V. «Meritokratiya» Rimskoy Respubliki: Pravo, ritual, politicheskaya kul’tura // Drevnee pravo. 2006. № 17. P. 55—64.)

[Зелинский 1911] — Зелинский Ф.Ф. Из жизни идей. Т. 2: Древний мир и мы. 3-е изд. СПб.: Типография М.М. Стасюлевича, 1911.

(Zieliński T.S. Iz zhizni idey. Vol. 2: Drevniy mir i my. 3rd ed. Saint Petersburg, 1911.)

[Кнабе 1993] — Кнабе Г.С. Материалы к лекциям по общей теории культуры и культуре античного Рима. М.: Индрик, 1993.

(Knabe G.S. Materialy k lektsiyam po obshchey teorii kul’tury i kul’ture antichnogo Rima. Moscow, 1993.)

[Кудрявцева 2007] — Кудрявцева Т.В. Карать или миловать: Чем руководствовались афинские дикасты, вынося приговор // Studia historica. 2007. Т. 7. С. 44—54.

(Kudryavtseva T.V. Karat’ ili milovat’: Chem rukovodstvovalis’ afinskie dikasty, vynosya prigovor // Studia historica. 2007. Vol. 7. P. 44—54.)

[Кудрявцева 2008а] — Кудрявцева Т.В. Тяжущиеся на беме: Речи и поведение сторон в афинском народном суде // Вестник древней истории. 2008. № 1. С. 3—18.

(Kudryavtseva T.V. Tyazhushchiesya na beme: Rechi i povedenie storon v afinskom narodnom sude // Vestnik drevney istorii. 2008. № 1. P. 3—18.)

[Кудрявцева 2008б] — Кудрявцева Т.В. Народный суд в демократических Афинах. СПб.: Алетейя, 2008.

(Kudryavtseva T.V. Narodnyy sud v demokraticheskikh Afinakh. Saint Petersburg, 2008.)

[Маринович 1998] — Маринович Л.П. Мидий и его друзья, или Демосфен против плутократов // Вестник древней истории. 1998. № 2. С. 19—31.

(Marinovich L.P. Midiy i ego druz’ya, ili Demosfen protiv plutokratov // Vestnik drevney istorii. 1998. № 2. P. 19—31.)

[Печатнова 2007] — Печатнова Л.Г. Спартанские цари. М.: Эксмо, 2007.

(Pechatnova L.G. Spartanskie tsari. Moscow, 2007.)

[Смышляев 2008] — Смышляев А.Л. «Добрые нравы» и «суровые законы» в римском суде // Древнее право. 2008. № 22. С. 73—93.

(Smyshlyaev A.L. «Dobrye nravy» i «surovye zakony» v rimskom sude // Drevnee pravo. 2008. № 22. P. 73—93.)

[Соболевский 1994] — Соболевский С.И. [Введение к речи XVI] // Лисий. Речи / Пер., ст. и коммент. С.И. Соболевского; предисл. Л.П. Маринович и Г.А. Кошеленко. М.: Ладомир, 1994. С. 180—182.

(Sobolevsky S.I. [Vvedenie k rechi XVI] // Lysias. Rechi / Ed. by S.I. Sobolevsky. Moscow, 1994. P. 180—182.)

[Суриков 1999] — Суриков И.Е. О некоторых особенностях правосознания афинян классической эпохи // Древнее право. 1999. № 5. С. 34—42.

(Surikov I.E. O nekotorykh osobennostyakh pravosoznaniya afinyan klassicheskoy epokhi // Drevnee pravo. 1999. № 5. P. 34—42.)

[Суриков 2004] — Суриков И.Е. Проблемы раннего афинского законодательства. М.: Языки славянской культуры, 2004.

(Surikov I.E. Problemy rannego afinskogo zakonodatel’stva. Moscow, 2004.)

[Суриков 2006] — Суриков И.Е. Остракизм в Афинах. М.: Языки славянских культур, 2006.

(Surikov I.E. Ostrakizm v Afinakh. Moscow, 2006.)

[Суриков 2009] — Суриков И.Е. Кое-что о родственниках Эсхина и Демосфена («Раб Тромет», «предатель Гилон» и другие, или: А был ли «нимфейский след»?) // Древности Боспора. 2009. Т. 13. С. 393—413.

(Surikov I.E. Koe-chto o rodstvennikakh Eskhina i Demosfena («Rab Tromet», «predatel’ Gilon» i drugie, ili: A byl li «nimfeyskiy sled»?) // Drevnosti Bospora. 2009. Vol. 13. P. 393—413.)

[Суриков 2015] — Суриков И.Е. Античная Греция: Ментальность, религия, культура. М.: Языки славянской культуры, 2015.

(Surikov I.E. Antichnaya Gretsiya: Mental’nost’, religiya, kul’tura. Moscow, 2015.)

[Туманс 2002] — Туманс Х. Рождение Афины. Афинский путь к демократии: От Гомера до Перикла (VIII—V вв. до н.э.). СПб.: Гуманитарная академия, 2002.

(Tumans H. Rozhdenie Afiny. Afinskiy put’ k demokratii: Ot Gomera do Perikla (VIII—V vv. do n.e.). Saint Petersburg, 2002.)

[Туманс 2006] — Туманс Х. К идее государства в архаической Греции // Вестник древней истории. 2006. № 3. С. 77—105.

(Tumans H. K idee gosudarstva v arkhaicheskoy Gretsii // Vestnik drevney istorii. 2006. № 3. P. 77—105.)

[Cohen 1991] — Cohen D. Demosthenes’ Against Meidias and Athenian Litigation // Symposion 1990: Vorträge zur griechischen und hellenistischen Rechtsgeschichte / Hg. von M. Gagarin. Köln: Böhlau, 1991. S. 154—164.

[Cohen 1995] — Cohen D. The Rule of Law and Democratic Ideology in Classical Athens // Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v.Chr / Hg. von W. Eder. Stuttgart: Steiner, 1995. S. 227—244.

[De Filippi 2009] — De Filippi M. Dignitas tra repubblica e principato. Bari: Cacucci, 2009.

[Knox 1985] — Knox R.A. “So Mischievous a Beaste”? The Athenian Demos and Its Treatment of Its Politicians // Greece & Rome. 1985. Vol. 32. № 2. P. 132—161.

[Loraux 1986] — Loraux N. The Invention of Athens: The Funeral Oration in the Classical City. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1986.

[Martini 2006] — Martini R. Roma e Atene: Note comparatistiche in “campo costituzionale” // Tradizione romanistica e Costituzione / A cura di M.P. Baccari e C. Cascione. T. 1. Napoli: Edizioni Scientifiche Italiane, 2006. P. 411—423.

[Morris 2004] — Morris I. Equality and the Origins of Greek Democracy // Ancient Greek Democracy: Readings and Sources / Ed. by E.W. Robinson. Oxford: Blackwell, 2004. P. 45—74.

[Ober 1989] — Ober J. Mass and Elite in Democratic Athens. Princeton: Princeton University Press, 1989.

[Ober 1998] — Ober J. Political Dissent in Democratic Athens: Intellectual Critics of Popular Rule. Princeton: Princeton University Press, 1998.

[Rihll 1995] — Rihll T.E. Democracy Denied: Why Ephialtes Attacked the Areiopagus // Journal of Hellenic Studies. 1995. Vol. 115. P. 87—98.

[Roberts 1986] — Roberts J.T. Aristocratic Democracy: The Perseverance of Timocratic Principles in Athenian Government // Athenaeum. 1986. Vol. 64. № 3/4. P. 355—369.

[Robinson 1997] — Robinson E.W. The First Democracies: Early Popular Government outside Athens. Stuttgart: Steiner, 1997.

[Runciman 1991] — Runciman W.G. Doomed to Extinction: The Polis as an Evolutionary Dead-end // The Greek City: From Homer to Alexander / Ed. by O. Murray and S. Price. Oxford: Clarendon Press, 1991. P. 347—367.

[Ruschenbusch 1979] — Ruschenbusch E. Athenische Innenpolitik im 5. Jahrhundert v.Chr.: Ideologie oder Pragmatismus? Bamberg: aku-Fotodruck, 1979.

[Shear 1994] — Shear T.L. Ἰσονομους τ᾿ Ἀθήνας ἐποιησάτην: The Agora and the Democracy // The Archaeology of Athens and Attica under the Democracy / Ed. by W.D.E. Coulson, O. Palagia, T.L. Shear, and H.A. Shapiro. Oxford: Oxbow Books, 1994. P. 225—248.

[Syme 1939] — Syme R. The Roman Revolution. Oxford: Clarendon Press, 1939.

[Thür 1995] — Thür G. Die athenischen Geschworenengerichte — eine Sackgasse? // Die athenische Demokratie im 4. Jahrhundert v.Chr / Hg. von W. Eder. Stuttgart: Steiner, 1995. S. 321—331.