Konstantin A. Bogdanov. From the Guest Editor

Что комментировать и как? Этот простой вопрос определял и определяет основную проблематику филологии как науки о текстах и их авторах. При всем разнообразии филологических методов и концепций — от античной традиции атрибуции и атетезы до новейших форм идеологического, структурного и герменевтического редукционизма — изучение словесности подразумевает, что для понимания уже сказанного требуются дополнительные усилия по выделению и учету таких особенностей текста, которые в той или иной степени наделяются предписывающим значением — т.е. позволяют сказать об этом тексте что-то еще. Порядок таких предписаний, как показывает история филологии, не бывает абсолютным, но он так или иначе подразумевает иерархию признаков, призванных подсказать, что считать в тексте важным, а что — второстепенным или случайным. Исследовательский интерес в этих случаях сродни любопытству и, в определенном смысле, конспирологии — вниманию к тому, что в старинных риториках именовалось «изумлением, порождаемым незнанием причин» [Sarbiewski 1958]. Но как незнание сменяется знанием? В чем обнаруживают себя сокрытые причины?

Средневековые риторики обязывали различать (с опорой на аристотелевское учение о причинах сущего) четыре причины текста — автора (действующая причина, causa efficiens), источники и тематику (материальная причина, causa materialis), приемы и способы изложения (формальная причина, causa formalis) и задачу текста (причина цели, causa finalis). Сцепление их всех открывает простор для контекстуализации, где «внутреннее» исследование текста (intinsecus), ограниченное изучением «материальной» и «формальной» причин, дополняется исследованием «внешним» (extinsecus), сочетающим внимание к автору (действующей причине) и к тому, что он хотел сказать (причина цели) [Danneberg 2000: 334]. Последующая история филологии, в частности история понятия «контекст», достаточно ярко показывает парадоксальную взаимозависимость «внешнего» и «внутреннего» исследований: необходимость одновременно считаться с «контекстом слов» (contextus verborum) и с «полным контекстом» (totus contextus) надлежащего истолкования [Богданов 2014].

На возникающие в данном случае методологические (прежде всего эдиционные) сложности первыми указали библейские герменевты: как истолковывать библейский текст в его частностях, если эти детали зависят от его общего понимания, тогда как общее понимание, в свою очередь, обязывает к пониманию всех его частностей? В формулировке Фридриха Шлейермахера указанный парадокс представлен как «принцип герменевтического круга»: понимание целого складывается из понимания его частей, а понимание частей — из предварительного понимания целого [Thouard 2005].

Принцип герменевтического круга — ахиллесова пята (или, выражаясь менее обреченно, дамоклов меч) филологии. Ввиду невозможности исчерпывающего комментария остается обнадеживаться возможностью истолкования фрагментарного / необходимого / достаточного, полагаясь на ограниченность фактических данных либо (что часто одно и то же) на безграничность исследовательского воображения. Мерой вкуса и правдоподобия интерпретаций в этих случаях, как я полагаю, остаются ценности, напоминающие об исходном смысле слова «филолог» как опыте просвещенного любопытства: по сообщению Светония, упоминающего в трактате «О грамматиках» о Луции Атее Филологе, «имя Филолога, как кажется, он принял потому, что, подобно Эратосфену, впервые удостоенному этого прозвища, занимался многими и разнообразными науками» [Светоний 1991: 296]. Не последнюю роль в становлении античной филологии сыграло и то, что удовлетворение такого любопытства было соперническим, инициировало споры и дискуссии — становление традиции, которую Ян Ассман обозначил понятием «гиполепсис», в практике рапсодического агона обозначавшим продолжение исполнения с того места, где остановился предыдущий певец, а в риторике — отсылку к сказанному предыдущим оратором [Ассман 2004: 302, 305].

И тексты, и биографии их авторов открыты к тому, чтобы искать и находить в них то, что в терминах лингвистической прагматики определяется как «намеки контекстуализации» («contextualization cues») — т.е. такие текстуальные и биографические детали, которые позволяют истолковывать их в качестве контекстуальных предпосылок возможной коммуникативной ситуации, объединяющей автора и его потенциальных собеседников и / или читателей [Gumperz 1982: 131; Levinson 2003]. Но особенностью реконструкции такой коммуникации в филологии является то, что это коммуникация состоявшаяся и, соответственно, требующая возвращения к тому, что уже произошло. Однако сам факт ее завершения обязывает к прояснению контекста, по отношению к которому она завершена. Эпистемологически, герменевтически и эмоционально такое прояснение требует переповторения и перепроверки, вполне оправдывая давний афоризм Августа Бёка, что суть филологической работы состоит в «познании познанного» (Erkennen des Erkannten) [Horstmann 2009: 437–448].

Филологическое чтение, таким образом, — не столько чтение, сколько «перечитывание». Владимир Набоков, большой любитель bon mots, не без вызова наставлял своих студентов, что «книгу вообще нельзя читать — ее можно только перечитывать» [Набоков 2011: 36]. Эвристическая выгода такого перечитывания видится в том, что оно позволяет увидеть в тексте нечто новое или иное, корректирующее или опровергающее уже известное. Последователи Вольфганга Изера настаивали в свое время на схожем перечитывании — на продуктивности «имплицитного читателя», обнаруживающего в тексте те или иные «нарративные пробелы» — умолчания, которые представляются важными в их контекстуальных и коммуникативных связях [Willand 2015].

Вместе с тем стоит задуматься: чем и почему эти связи важны, на чем они выстраиваются? Не предопределяется ли их обнаружение тем же герменевтическим кругом и, соответственно, на практике — предвосхищением основания: использованием аргументов, которые сами нуждаются в доказательстве? Несомненно, что эти вопросы каждый раз заново оказываются открытыми. Можно надеяться, что антидотом от произвольных интерпретаций в таких случаях служит опора на традиционные практики верификации и фальсифицируемости, историко-сравнительный анализ и филологическую критику текста.

Но важно — и это следует подчеркнуть, — что вопросы о многообразии связей, которые могут быть обнаружены 1) внутри текста, 2) между текстом и другими текстами, 3) между текстом (а также другими текстами) и любыми жизненными обстоятельствами, которые допускают собственную «текстуализацию» — придание тем или иным событиям, фактам, домыслам, чувствам и т.п. статуса предположительно возможного текста, — могут быть поставлены как прагматически разные. В одних случаях это вопросы текстологии, в других — филологии, истории, социологии и т.д. Ведь даже внутренняя связь (или, в лингвистической терминологии, когерентность) текста «проявляется одновременно в виде структурной, смысловой и коммуникативной целостности, которые соотносятся между собой как форма, содержание и функция» [Москальская 1981: 17]. Говоря иначе, понимание текста подразумевает внимание к различным аспектам его актуализации.

В качестве одного из таких аспектов напомню здесь о некогда программной и влиятельной статье Марка Грановеттера «Сила слабых связей» (1973), которая, хотя и была посвящена конкретной социально-теоретической (социально-метрической) проблематике соотношения макроуровня (социальной мобильности, организации сообщества и политической структуры) с микроуровнем (межличностными взаимодействиями внутри малых групп), дала толчок к размышлению о том, в чем же выражается воздействие на индивидов тех звеньев социальных структур, что не находятся в сфере их индивидуального и коллективного контроля. Гипотезой, которую сам Грановеттер считал «разведывательной» (exploratory), стало парадоксальное предположение, что слабые связи в большей степени, чем сильные, способствуют индивидуальным возможностям — социальной мобильности, распространению и получению информации, интеграции в другие сообщества и созданию социальной сплоченности [Granovetter 1973].

Социология — не филология, но социологическое и психологическое прочтение литературы, предполагающее, помимо прочего, внимание к репутациям и (пред)убеждениям авторов тех или иных текстов, позволяет считать, что понятие «сильных» и «слабых» связей может быть распространено и на семантические, нарратологические, стилистические и иные особенности словесных произведений, — на особенности сюжета и фабулы, асимметрию повторяющихся мотивов, взаимодействие и соотношение персонажей, логические нестыковки повествования, роль дальнего и ближайшего контекста, вопросы не только к тексту, но и к их автору: «кто — кому — о чем — где — когда — почему — зачем — как?» [Азнаурова 1988: 38].

Этот тематический блок, представленный статьями Дмитрия Панченко, Константина А. Богданова, Елены Кардаш и Александра Панченко, задумывался как пример прочтения хрестоматийных текстов с опорой на детали и мелочи, которые могут показаться периферийными в структуре сюжета, но оказываются важными в идеологическом, биографическом и общедискурсивном контексте своего появления. Насколько они случайны в общей конструкции авторского замысла и авторской биографии? Можно ли считать их помехой или подсказкой для понимания текста и обстоятельств его происхождения? И, наконец, — как главная тема теоретического размышления — почему одни и те же тексты прочитываются по-разному, что открывает их во внетекстовое пространство коммуникации и социального действия?

Библиография / References

[Азнаурова 1988] — Азнаурова Э.С. Прагматика художественного слова. Ташкент: Фан, 1988.

(Aznaurova E.S. Pragmatika khudozhestvennogo slova. Tashkent, 1988.)

[Ассман 2004] — Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / Пер. с нем. М.М. Сокольской. М.: Языки славянской культуры, 2004.

(Assmann J. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. Moscow, 2004. — In Russ.)

[Богданов 2014] — Богданов К.А. Антропология контекста: К истории «общепонятных понятий» в филологии // Богданов К.А. Переменные величины: Погода русской истории и другие сюжеты. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 26–48.

(Bogdanov K.A. Antropologiya konteksta: K istorii «obshcheponyatnykh ponyatiy» v filologii // Bogdanov K.A. Peremennye velichiny: Pogoda russkoy istorii i drugie syuzhety. Moscow, 2014. P. 26–48.)

[Москальская 1981] — Москальская О.И. Грамматика текста: (Пособие по грамматике немецкого языка для институтов и факультетов иностранных языков). М.: Высшая школа, 1981.

(Moskal’skaya O.I. Grammatika teksta: (Posobie po grammatike nemetskogo yazyka dlya institutov i fakul’tetov inostrannykh yazykov). Moscow, 1981.)

[Набоков 2011] — Набоков В.В. О хороших читателях и хороших писателях // Набоков В.В. Лекции по зарубежной литературе / Пер. с англ. С. Антонова и др. СПб.: Азбука, 2011. С. 33–40.

(Nabokov V.V. Good Readers and Good Writers // Nabokov V.V. Lectures on Literature. Saint Petersburg, 2011. P. 33–40. — In Russ.)

[Светоний 1991] — Гай Светоний Транквилл. О грамматиках и риторах // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей / Пер. с лат. М.Л. Гаспарова. М.: Правда, 1991. С. 289–306.

(Gaius Suetonius Tranquillus. His Lives of the Grammarians, Rhetoricians, and Poets // Gaius Suetonius Tranquillus. The Lives of the Twelve Caesars. Moscow, 1991. P. 289–306. — In Russ.)

[Danneberg 2000] — Danneberg L. Kontext // Reallexikon der Deutschen Literaturwissenschaft / Hg. von H. Fricke. Bd. II. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2000. S. 333–337.

[Granovetter 1973] — Granovetter M.S. The Strength of Weak Ties // The American Journal of Sociology. 1973. Vol. 78. № 6. P. 1360–1380.

[Gumperz 1982] — Gumperz J.J. Discourse Strategies. Cambridge: Cambridge University Press, 1982.

[Horstmann 2009] — Horstmann A. Zwischen Evidenz und Wahrscheinlichkeit: August Boeckhs «Erkenntnis des Erkannten» // Unsicheres Wissen: Skeptizismus und Wahrscheinlichkeit, 1550–1850 / Hg. von C. Spoerhase, D. Werle und M. Wild. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2009. S. 437–448.

[Levinson 2003] — Levinson S.C. Contextualizing «Contextualization Cues» // Language and Interaction: Discussions with John J. Gumperz / Ed. by S. Eerdmans, C. Prevignano, and P. Thibault. Amsterdam: Jonh Benjamins Publishing Company, 2003. P. 31–39.

[Sarbiewski 1958] — Sarbievius (Sarbiewski) M.C. De acuto et arguto sive Seneca et Martialis (1619/1623) // Praecepta poetica / Przekł. i oprac. S. Skimina. Wrocław; Kraków, 1958. S. 1–14.

[Thouard 2005] — Thouard D. Wie Flacius zum ersten Hermeneutiker der Modern wurde: Dilthey, Twesten, Schleiermacher und die Historiographie der Hermeneutik // Geschichte der Hermeneutik und die Methodik der textinterpretierenden Disziplinen / Hg. von J. Schönert und F. Vollhardt. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2005. S. 265–280.

[Willand 2015] — Willand M. Isers impliziter Leser im praxeologischen Belastungstest — Ein literaturwissenschaftliches Konzept zwischen Theorie und Methode // Theorien, Methoden und Praktiken des Interpretierens / Hrsg. von A. Albrecht, L. Danneberg, O. Krämer und C. Spoerhase. Berlin u.a.: De Gruyter, 2015. S. 237–270.