Fusso S. Editing Turgenev, Dostoevsky, and Tolstoy. Mikhail Katkov and the Great Russian Novel.

DeKalb, IL: Northern Illinois University Press, 2017. — XI, 309 p.

Выход первой англоязычной монографии о М.Н. Каткове — редакторе и литераторе — событие в мире каткововедения, которое после 1991 г. переживает ренессанс, хотя и весьма своеобразный. Автор рецензируемой монографии профессор Уэслианского университета (США) Сьюзан Фуссо в предисловии справедливо усматривает в росте числа современных российских работ о политической журналистике и идеологии Каткова феномен «маятника»: после 70-летнего запрета обсуждать личность и творчество этого «реакционера» многие исследователи 1990—2010-х, пользуясь свободой слова, апологетически пишут о Каткове, объявляют его «спасителем Отечества» (с. 14) и даже предлагают использовать его программу «русского национализма» в современном политическом, образовательном и культурном строительстве[1]. На фоне таких откровенно ангажированных квазинаучных работ книга Фуссо выглядит отрадным и долгожданным исключением, поскольку sine ira et studio пытается разобраться в том, как Катков представлял себе развитие русской литературы, как редактировал «Русский вестник» и выстраивал отношения с крупнейшими критиками и писателями — Белинским, Тургеневым, Достоевским и Толстым. На русском языке редакторская деятельность Каткова становилась объектом изучения лишь в диссертации Т.А. Трофимовой «“Положительное начало” в русской литературе XIX века (“Русский вестник” М.Н. Каткова)» (М., 2007) и в монографии Е.В. Переваловой «Журнал “Русский вестник” Каткова в первые годы издания» (М., 2010). На обе работы Фуссо опирается, однако избирательно использует их результаты, отдавая предпочтение сугубо дескриптивной работе Переваловой и выводя в сноски новаторское, более фундированное исследование Трофимовой, серьезно и непредвзято изучившей редакторскую политику Каткова в отношении романов А.Ф. Писемского, И.С. Тургенева, В.В. Крестовского, Л.Н. Толстого и В.Г. Авсеенко.

Фуссо определяет свою задачу как беспристрастное исследование сотрудничества Каткова с известными писателями и выяснение его объективной роли в распространении русского романа (с. 4). Как полагает Фуссо, тактика Каткова была детерминирована его «политико-филологической программой», которая подразумевала культивирование русской национальности (nationhood) через создание литературы мирового уровня. Анализируя во Введении программную катковскую статью «Пушкин» (1856), ставшую манифестом журнала «Русский вестник», Фуссо слишком полагается на мнение Переваловой (и не использует ценные наблюдения Трофимовой), утверждая, что Катков уже в 1856 г. выступает как «представитель идеологии государственного национализма» и «государственной нации» (с. 7). Проблема в том, что Перевалова и вслед за ней Фуссо некритично экстраполируют взгляды Каткова 1860-х гг. на более ранний период 1856—1861 гг. Достаточно внимательно прочесть статью «Пушкин», чтобы заметить отсутствие в ней понятия «нация» и широкое использование слов «народ» и «народность». Семантика и политические коннотации такого словоупотребления у Каткова в 1856 г. и позже требуют специального исследования, однако ясно, что в сравнении со статьями 1839—1842 гг., где Катков в гегелевском духе противопоставляет народ и нацию, позиция редактора претерпевала существенные изменения и колебания, которые невозможно свести к контрастным обобщениям.

Собственно литературная программа Каткова во Введении рассмотрена скупо (с. 9—10) и компенсируется ссылками на существующие исследования. Введение к книге завершается полезным историографическим обзором, описывающим резкие колебания в оценке роли Каткова в дореволюционном, советском и постсоветском литературоведении. Здесь Фуссо справедливо критикует квазинаучность современного каткововедения, почти целиком зараженного идеей апологии «великого государственника» и «спасителя России».

В первой главе Фуссо описывает становление Каткова как философствующего критика и гегельянца, прослеживая его интеллектуальный диалог с ключевыми фигурами 1840-х гг. — Белинским, Бакуниным и Боткиным. Хотя в целом канва отношений и взаимовлияний членов кружка хорошо известна, Фуссо предлагает интересные ракурсы. Так, например, водевиль Белинского «Пятидесятилетний дядюшка» рассматривается как художественное изображение соперничества Каткова и Белинского в 1838 г. за сердце А.М. Щепкиной (с. 25—27). Не менее важным представляется и конфликт Каткова с Бакуниным из-за М.Л. Огаревой в 1839—1840 гг., который интересует Фуссо как первый случай мифологизации фигуры Каткова в письмах и высказываниях Белинского. Катков предстает как жизнеспособный молодой человек и плодовитый автор, противопоставленный «импотенту» Бакунину (с. 32). Кульминацией первой главы становится подробный разбор воздействия стиля и историософии Каткова на Белинского, который в 1839—
1841 гг. восхищался приятелем и даже называл его надеждой русской литературы. Фуссо подробно рассматривает перевод Катковым отрывка из трактата Х.Т. Рётшера «О философской критике художественного произведения» и рецензию Каткова на «Песни русского народа» Сахарова, значительно повлиявшие на взгляды и методологию Белинского в 1840—1841 гг.[2] В свете следующих глав книги особую роль играет редко анализируемый перевод Каткова из статьи Фарнгагена фон Энзе о Пушкине.

В начале второй главы предлагается беглый взгляд на биографию Каткова с момента его отъезда за границу для завершения образования и до начала издания «Русского вестника». По мнению исследовательницы, в этом периоде можно обнаружить психологические корни некоторых особенностей последующей стратегии Каткова как редактора. Так, бедствиями Каткова в Берлине в начале 1840-х гг. объясняется его готовность финансово поддержать Достоевского авансами в сложные для писателя моменты. В одной из публичных лекций профессора Берлинского университета К.Ф. Вердера Катков выделяет выступление против робости как главного врага человечества, и это также как-то связано с редакторской стратегией «неробкого» Каткова (с. 47). По нашему мнению, эти объяснения отмечены упрощенным пониманием генезиса человеческого характера.

Литература, понимаемая Катковым как ключевой элемент национального строительства, соседствовала в «Русском вестнике» с весьма агрессивной публицистикой, и редактор стремился унифицировать политическую позицию журнала в разных статьях. Это приводило к конфликтам, таким как с Евгенией Тур, взгляды которой до определенного момента вполне соответствовали позиции Каткова: не разделяя катковской англомании, она указывала на неприемлемость французских общественных моделей для модернизации России (ср. ее рецензии на «Госпожу Бовари» и на пьесу Дюма-сына «Внебрачный сын»).

Очередная атака на французские нравы, предпринятая Тур в статье 1860 г. о С.П. Свечиной, положила начало публичной полемике, в которую на определенном этапе включились противники и конкуренты Каткова, в частности Г.В. Вызинский и Н.Г. Чернышевский (ошибочно названный на стр. 65 редактором «Современника» с 1853 (!) г.). Катков сопроводил статью Тур примечанием, в котором не согласился с резкими взглядами Тур на католицизм вообще и религиозные сочинения Свечиной в частности и констатировал односторонность взгляда сотрудницы. Каткова, как полагает Фуссо, привлекала идея Свечиной, что христианство влияет на прогресс не прямо, но меняя сознание человека. Во вспыхнувшей полемике, впрочем, вопрос о Свечиной был быстро оставлен ее участниками.

Разбираемая Фуссо журнальная перепалка впервые вскрыла ту редакторскую манеру, которая впоследствии сталкивала Каткова с Тургеневым, Достоевским и Толстым. Катков видел себя своего рода сверхавтором, имеющим право вносить изменения в любой текст, публикуемый в журнале. Вызинский, Чернышевский и Тур упрекали Каткова в эксплуатации сотрудников, неуважении к их мнениям и позициям, произвольном редактировании текстов и предсказывали журналу моральное, а затем и коммерческое падение. Более того, Тур объявила в прессе об открытии собственного издания и назвала в числе вкладчиков нескольких авторов «Русского вестника», что вызвало раздраженную реакцию Каткова.

Между тем «Русский вестник» не только не пал, но именно в это время стоял на пороге мощного рывка 1860-х гг. Этот парадокс констатируется, но никак не объясняется в рецензируемой книге. Не в том ли дело, что жесткое идеологическое выстраивание журнала как раз на рубеже 1850—1860-х гг. все более и более превращается в правило, а редакционная модель «Русского вестника» не так уж радикально будет отличаться от модели демократического по взглядам «Современника»? Да и представлять дело так, будто схватка вокруг статьи о Свечиной впервые подняла вопрос о редакторском произволе, кажется нам неправильным. В конце концов, хорошо известно, что Сенковский и Краевский в 1840-е гг., пусть и с разной степенью вмешательства, но правили тексты соответственно «Библиотеки для чтения» и «Отечественных записок», стремясь к снятию противоречий внутри журнала[3].

В главе о Тур Фуссо опирается в первую очередь на работы Дж. Гейт (J. Gheith). При этом без внимания оставлена уникальная в своем роде диссертация О.В. Смирновой «Евгения Тур: судьба женщины-писательницы в России XIX века» (2005), в которой обсуждается в том числе и сюжет, заинтересовавший Фуссо (не используются и работы Е.Н. Строгановой о Евгении Тур).

В третьей главе начинается наконец история, ради которой писалась книга: Фуссо анализирует первую крупную литературную удачу «Русского вестника» — публикацию «Отцов и детей» Тургенева. Собственно, с этого ставшего классикой романа можно вести отсчет влияния редакторской и издательской политики Каткова на историю русского романа. Суммируя все известные факты о начале сотрудничества Тургенева с Катковым и публикации романа «Накануне», Фуссо, по нашему мнению, чересчур полагается на мемуары А.Я. Панаевой, версия событий которой уже была скорректирована[4]. Интересен в этой главе контекстуальный анализ балканской и славянской темы романа «Накануне» на фоне статей «Русского вестника» 1857—1858 гг. о болгарском сопротивлении турецкому владычеству (с. 77—79). Автор справедливо полагает, что, работая над романом, Тургенев, вероятно, пролистывал номера журнала и рассчитывал на реакцию уже подготовленной публики, следившей за болгарским вопросом. Тем досаднее, что Фуссо не учитывает недавнее сходное по цели исследование Л.Ф. Кациса и М.П. Одесского, контекстуализировавших образ болгарина Инсарова[5].

Основная часть главы посвящена исследованию того, как катковские тактика и идеология могли соотноситься с идеологией романа «Отцы и дети». Анализ предсказуемо построен вокруг смыслового наполнения понятия «нигилизм» в статьях Каткова 1861 г. и романе Тургенева, и здесь ничего принципиально нового Фуссо не сообщает, разве что контекстуализирует полемику советских тургеневоведов 1950—1960-х гг. Точно так же никаких новых наблюдений не содержит и анализ возможной проекции англомании Каткова на Павла Петровича, которая была отмечена еще Достоевским. Наиболее ценным в этой главе является последний раздел, в котором в духе Нортропа Фрая Фуссо предлагает увидеть в сюжете «Отцов и детей» черты инвариантной комедийной ситуации — запрета представителя старого порядка/мира (часто отца), который преодолевается молодым поколением, что приводит к установлению нового порядка в финале. В романе Тургенева такая структура, по мнению Фуссо, реализована в двух свадьбах — Аркадия и Кати, преодолевающих сопротивление Базарова (здесь он играет роль «запрещающего отца»), и Николая Петровича и Фенечки.

Четвертая и пятая главы книги посвящены отношениям Каткова с Достоевским — полемике 1861—1863 гг., а затем их продолжительному сотрудничеству, начавшемуся с публикации «Преступления и наказания» в «Русском вестнике».

Одной из основных тем полемики между «Временем» и журналом Каткова стал вопрос о «чистом» и «полезном» искусстве и примыкающий к нему вопрос о значении Пушкина. В особенно яркую фазу дискуссия о Пушкине вступила после публичных чтений в Перми, посвященных открытию воскресной школы. Представительница женского движения Е.Е. Толмачева выступила на этих чтениях с «Египетскими ночами» Пушкина, что было воспринято как провокация и вызвало напряженную перепалку о масштабах и пределах эмансипации, границах женской сексуальности и проч. Как показала Фуссо, «Времени» удалось перевести разговор в новую плоскость: от моральности публичного чтения женщиной «Египетских ночей» к моральности самих «Египетских ночей». Защищая пушкинский текст, Достоевский и его соратники волей-неволей оказались в рядах сторонников эмансипации женщин. Катков в рамках этой полемики выступил против Михайлова, Страхова и Достоевского. Требуя отказа от гендерных ограничений, женщина, по Каткову, не могла одновременно рассчитывать на сохранение за ней «доэмансипационного» права на уважение и покровительство. Достоевский же принципиально отверг идею о том, что эмансипация — это в первую очередь сексуальное освобождение.

На этой полемике, парадоксальным образом соединившей вопрос о нравственности Пушкина с вопросом о женском равноправии и разделившей представителей одного политического фланга, Фуссо останавливается подробно, объясняя это тем, что ее обстоятельства фактически неизвестны англоязычному читателю. К сожалению, это привело к чрезмерной описательности.

В отдельной главке разбирается полемика между Катковым и Достоевским по поводу статьи П.А. Кускова «Некоторые размышления по поводу некоторых вопросов» во «Времени». Катков, который счел автором статьи Достоевского, выступил резко против присутствующего в статье любования демонической фигурой убийцы, совершающего свое преступление ради 25 копеек. «Четвертак» затем становится на долгое время своего рода «мемом», с помощью которого публицисты отсылали к этой шумной полемике. Увы, Фуссо не знакома со статьей А.Ю. Балакина «Отголосок одного литературного скандала в “Записках из Мертвого дома” Достоевского» (2003), в которой обстоятельства этой полемики изложены более обстоятельно, а также показано, как полемика отразилась на страницах печатавшегося в это время шедевра Достоевского.

Из всей истории сотрудничества Достоевского с Катковым в 1860—1880-е гг. Фуссо выбирает эпизоды, связанные с публикацией романов «Преступление и наказание» и «Бесы». Исследователь показала, как, предлагая «Преступление и наказание» Каткову, Достоевский учитывает позицию журнала в полемике о нигилистах. В частности, по мнению Фуссо, сам роман и знаменитое письмо Достоевского Каткову с просьбой о публикации учитывают некоторые тезисы второй статьи Каткова об «Отцах и детях» — «О нашем нигилизме. По поводу романа Тургенева». Изображение Раскольникова не как уверенного в правильности своих позиций нигилиста, но как сомневающегося и имеющего «шаткие понятия» молодого человека, по Фуссо, едва ли не подсказано публицистикой Каткова.

Говоря об изменениях, внесенных Достоевским по требованию редакции «Русского вестника» в сцену чтения Соней Евангелия, Фуссо осторожно предполагает, что они сделали сцену лучше. Может быть, и так, но предположение это, за отсутствием первой версии сцены, остается не менее гипотетическим, чем обсуждаемая в книге гипотеза В.Я. Кирпотина, согласно которой в изначальном варианте сцены Соня отдалась Раскольникову[6]. Не прояснен и вопрос о том, кто именно требовал внесения правки. Фуссо напоминает, что к моменту публикации «Преступления и наказания» в «Русском вестнике» Катков отошел от непосредственного руководства журналом, передал текущие дела Н.А. Любимову и переключился на «Московские ведомости». Однако попытки отделить мнение Любимова от позиции Каткова в истории редактирования «Преступления и наказания» автор не предпринимает, видимо предполагая полную солидарность Каткова с его помощником. Между тем проблема принятия редакторских решений и ответственности за правку в «Русском вестнике» могла бы стать темой отдельного исследования. Понятно, что скудость источников (в том числе архивных) делает эту проблему нерешаемой в принципе. Тем не менее полные жалоб письма Достоевского, Тургенева, Лескова, Толстого, Писемского и других авторов, пострадавших от пера Каткова и Любимова, все же дают материал для предварительных выводов.

Разумеется, не обойдена вниманием и история с главой «У Тихона» в «Бесах». Пожалуй, самое интересное наблюдение автора заключается в том, что как в полемике вокруг «Египетских ночей», так и в споре о сцене с чтением Евангелия из «Преступления и наказания» и в истории с исключением главы «У Тихона» из «Бесов» речь идет о радикальном несовпадении взглядов Каткова и Достоевского на допустимые границы обсуждения сексуального в литературе. Впрочем, Фуссо признает (вслед за А.С. Долининым и последующими исследователями), что история о совращении малолетней могла не устроить редакцию «Русского вестника» и по другой причине: такая яркая история отвлекала бы читателя от основной для Каткова задачи романа — сведения счетов с нигилистами. В сущности, если не иметь этого в виду, выстраиваемый образ Каткова как жесткого редактора, подчиняющего все тексты журнала единой политической линии, рушится, а сам Катков предстает скорее пуристом и защитником общественной морали, чем консервативным публицистом.

Шестая глава монографии, посвященная истории публикации «Анны Карениной» в журнале Каткова, пожалуй, наиболее ценна, поскольку здесь Фуссо не ограничивается концептуальным пересказом накопленного русским и англоязычным толстоведением. Речь идет о новом прочтении некоторых сцен романа как полемического ответа Толстого на публицистику «Русского вестника» по наиболее злободневным социальным и политическим вопросам (с. 164). Автор утверждает, что 8-я часть романа содержит гораздо больше критики направления катковского журнала, чем принято думать. Она касается не только Русско-турецкой войны, но и англомании, апологии железных дорог, кредитных учреждений, спиритизма, женского вопроса, классического образования, русификации. При этом не все положения автора выглядят одинаково убедительными. Так, неясно, почему Толстой в «Анне Карениной» должен был реагировать на апологию железнодорожного строительства именно в «Русском вестнике», да еще и на разбираемые Фуссо статьи Журавского и Маркова 1850-х — начала 1860-х гг., хронологически отделенные от романа? Наиболее интересно контекстуализированное прочтение сцены обеда у Стивы Облонского (4-я часть романа), где упомянуты «обрусение Польши» и «классическое образование». Фуссо не без оснований видит в споре Каренина, Кознышева и Песцова о Западном крае отзвук агрессивных высказываний Каткова о Польше и польском вопросе. Особый интерес как для толстоведов, так и для историков понятий «обрусение» и «русификация» представляет наблюдение о том, что в журнальной версии романа наблюдается разнобой в написании существительного «обрусение», то через «ять» (от глагола «обрусеть»), то через «е» (от глагола «обрусить»). Фуссо выяснила, что в черновиках существительное «обрусение» написано через «е» и ее первоначальная гипотеза о том, что Катков мог исправить правописание, не подтвердилась (с. 278). Такой же находкой оказалось и установление прямого источника фразы Каренина на том же обеде о естественных науках в школе как о «язве нашего времени». Она нашлась в словах А.И. Георгиевского из некролога профессору и соредактору Каткова П.М. Леонтьеву, который в 1870—1871 гг. разрабатывал новые учебные планы для гимназической реформы Д.А. Толстого. Интересна и попытка Фуссо прочитать спиритические сеансы в «Анне Карениной» как ответ Толстого на поддержку Катковым русских спиритов и заезжих медиумов.

Последняя, седьмая глава посвящена закату литературно-редакторской карьеры Каткова в 1880-е гг. Фуссо сосредоточилась на рассмотрении Пушкинского праздника 1880 г. и участия в нем Каткова. Прослеживая его выступления и полемику с ним Тургенева и Достоевского, исследователь показывает в то же время, что катковский перевод статьи Фарнгагена фон Энзе о Пушкине 1839 г. повлиял на складывание идеи Достоевского о всемирной отзывчивости русского поэта. Заканчивается глава весьма символичным отзывом о репутации Каткова: когда Третьяков в 1881 г. обратился к Репину с просьбой написать его портрет, тот наотрез отказался. Тем не менее Фуссо констатирует, что без Каткова и его журнала история русского романа и его канонизированных вершин была бы иной.

В Заключении автор внезапно расширяет перспективу исследования и ставит более широкую методологическую и историко-культурную проблему власти редактора как покровителя писателя в литературном поле XIX в., в том числе в компаративном контексте (Фуссо вспоминает о редакторах толстых журналов викторианской Англии). При этом, однако, апелляция к феодальной модели патронажа выглядит странно, когда мы говорим о расцвете прессы в эпоху рынка второй половины XIX в. Кроме того, исследование только выиграло бы, если бы заключительные методологические рассуждения предваряли книгу. Тогда читателю можно было бы не задаваться вопросами, как выстраивали свои отношения с великими романистами британские или французские редакторы, а также их русские коллеги — Некрасов, Краевский, Салтыков-Щедрин, Стасюлевич, Суворин, Короленко и другие, печатавшие и редактировавшие тех же классиков русской литературы.

Подводя итоги, можно утверждать, что главная проблема современного каткововедения заключается не только в тенденциозной интерпретации его наследия, но и по-прежнему в дефиците новых фактов и источников. Хотя все, кто им занимается, прекрасно знают о богатствах катковского фонда в НИОР РГБ, до сих пор у нас нет комментированных публикаций обширной переписки Каткова. В новом шеститомном собрании сочинений, подготовленном А.Н. Николюкиным и Т.Ф. Прокоповым, составители пошли по пути наименьшего сопротивления и лишь переиздали ранее опубликованную (избранную) переписку Каткова почти без всякого комментария. О существенном прорыве в изучении Каткова и о большей надежности наших интерпретаций можно будет говорить, когда в оборот будет введен новый массив неопубликованных документов.