Vladimir Arakcheev. “The Right of War”: How the Violent Practices of Russian Landowners Are Reflected in the Plot of the Novel Dubrovsky

В ряду прозаических произведений Пушкина особняком стоит роман «Дубровский». Исследователи до сих пор спорят, почему Пушкин отказался готовить к публикации это почти завершенное произведение, крупнейший по объему прозаический текст после «Капитанской дочки». По мнению Ю.М. Лотмана, Пушкину стала очевидна нереалистичность сюжета, так как дворянин должен был стать вождем восставших крестьян [Лотман 1999: 204]. Эта интерпретация Лотмана, как представляется, все-таки не до конца объясняет особенности сюжетного построения «Дубровского», а именно то, что в нем соответствовало реалиям провинциального помещичьего быта, а что — литературным моделям романтизма. Романтизму роман обязан модной трактовкой образа главного героя как джентльмена-разбойника [Лотман 1999: 272—273]. Но насколько обосновано предположение об идее «нравственного воссоединения» дворянства с народом как авторской интенции?

Н.Н. Петрунина полагает, что в «Дубровском» изображено отнюдь не крестьянское восстание; Владимира окружают его дворовые люди, потомки холопов, а «в разбойничьей крепости сохраняют силу законы барской усадьбы» [Петрунина 1987: 173—174]. Она усматривает причину прекращения работы над «Дубровским» в сфере поэтики: построив сюжет на основе традиционных тем европейского романа и драмы, Пушкин обнаружил ограниченность такого типа повествования. Характер героев «лишен самодвижения и саморазвития, а сюжетные коллизии романа не перерастают одна в другую, подчиняясь внутренней необходимости, выглядя отдельными новеллами» [Петрунина 2009: 487].

Поскольку в основе сюжета романа лежит история конфликта двух помещиков, важно понять, на какой стадии развития сюжета литературный текст утрачивает реализм и строится по канонам романтической традиции. Под сюжетом мы, в соответствии с определением Б.Б. Томашевского, понимаем «художественно-организованное распределение событий» [Томашевский 1927: 134]. Неправдоподобен уже сюжет второй главы «Дубровского», посвященный суду, по решению которого хоть и мелкое, но родовое, унаследованное от отца имение переходит в руки Троекурова. Как следует из «Определения» суда, купленное отцом К.П. Троекурова в XVIII веке сельцо Кистеневка было в дальнейшем уступлено им отцу А.Г Дубровского. Доверенность на совершение купчей на имя Дубровского, данная Троекуровым, была признана судом не имеющей законной силы [Пушкин 1995: 167—171].

Однако существовавшая в России XVIII в. небезупречная, но налаженная система учета поместий и вотчин предполагала фиксацию документов на право владения не столько в местных канцеляриях, сколько в центральных, а именно в Вотчинной коллегии. Такое повседневное явление, как пожар в господском доме и вызванное им отсутствие купчих крепостей, никогда не приводило не только к лишению помещика права владения своими деревнями, но исключало даже возможность самого рассмотрения иска в суде: ни один местный суд не решился бы вынести определение по делу. Итак, завязка сюжета романа — приговор суда о переходе поместья Дубровского в руки Троекурова — заведомо недостоверна.

Как же в таком случае мог разворачиваться реальный конфликт между Дубровским и Троекуровым? Пушкин наметил возможное развитие сюжета уже в первой главе романа, где в ходе разгоравшейся ссоры старший Дубровский, «вопреки всем понятиям о праве войны», наказывает троекуровских крестьян розгами, а Троекуров планирует «со всеми своими дворовыми учинить нападение на Кистеневку, разорить ее дотла и осадить самого помещика в его усадьбе» [Пушкин 1995: 165]. По умолчанию эти строки обычно трактуются как ироничное изображение самодурства «большого барина» [Соболева 1963: 43], хотя пушкинским текстам не свойственно зубоскальство. Пушкин, по выражению В.О. Ключевского, «вырос среди живых преданий и свежих легенд XVIII века» [Ключевский 1990: 78].

Пушкиноведами суммированы возможные источники сюжета «Дубровского». И.А. Шляпкин предположил, что Пушкину могло быть известно дело 1737 года о крестьянах псковского помещика Дубровского, укрывавших беглых людей и оказывавших сопротивление властям [Шляпкин 1913: 105—107]. Дело это, однако, было опубликовано лишь в 1884 году, а событие произошло более чем в 100 км от пушкинского поместья, что делает невероятным факт знакомства поэта с ним. А. Еремин ссылается на архивное дело 1802 года, в котором идет речь о конфликте нижегородского помещика Дубровского со статским советником Юдиным, захватившим поместье, принадлежавшее тестю первого [Еремин 1951: 166]. Однако замкнутый образ жизни поэта в Болдине вряд ли способствовал получению такого рода сведений у соседей. Единственно достоверным предположением может быть признано влияние на формирование сюжета «Дубровского» сообщенного Пушкину его другом П.В. Нащокиным эпизода из жизни «одного белорусского небогатого дворянина по фамилии Островский (как и назывался сперва роман), который имел процесс с соседом за землю, был вытеснен из именья и, оставшись с одними крестьянами, стал грабить, сначала подьячих, потом и других» [Пушкин в воспоминаниях 1974: 185].

Метод поиска возможных прототипов героя мог быть продуктивным в случае, если бы Пушкин прямолинейно выстраивал сюжет своего романа на основе реальных исторических фактов, однако реконструкция творческого процесса автора не подтверждает этого. Как показал А.Л. Осповат, в работе над «Капитанской дочкой» Пушкин, исходя из исторических фактов, не стремился к их точному воспроизведению, допуская их произвольную интерпретацию в интересах собственно эстетических задач [Осповат 1998; 2006]. В еще большей степени сказанное относится к роману «Дубровский», сюжет которого был намеренно избавлен от исторических маркеров, таких, например, как «славный 1762 год», вычеркнутый из текста последней редакции [Пушкин 1995: 755]. Н.Н. Петрунина указывает в первую очередь на ассоциативные ряды, которые должен был порождать сюжет, «наполнившись выразительными примерами русской жизни»: «Каждая из клеточек сюжета, обретая особую емкость, призвана была рождать у читателя множество жизненных, литературных, фольклорных ассоциаций» [Петрунина 2009: 487].

В «Археологии знания» Мишель Фуко представил два способа осмысления нарратива. Когда ученый задается вопросом о том, что могло мотивировать высказывание, он исследует его контекст; когда необходимо обнаружить, что выражается в высказываниях, вступает в дело герменевтика [Фуко 2004: 300]. По мысли Р. Барта, контекстуальное осмысление высказывания должно включать рассмотрение «среды» писателя как совокупности «мыслительных привычек, имплицитных табу, естественных ценностей, материальных интересов, присущей группе людей, реально связанных между собой идентичными или взаимодополняющими функциями, — короче, как “части социального класса”» [Барт 1994: 213].

Изучение контекста высказывания, как и попытки применения герменевтических методов исследования текста в нашем случае не дают результата, ибо мы наблюдаем в тексте «Дубровского» некий смысловой разрыв, когда в сознании людей XIX века сохранялась память о каком-то «праве войны». Пушкин не стал развивать в романе представления об этом праве и не пояснил, почему наказание чужих крестьян розгами рассматривалось как попирание этого права. Для читателей романа фраза вообще осталась некой фигурой речи, лишенной содержания, своего рода тупиковым сюжетным отростком. Именно такие смысловые разрывы делают менталитет, по словам М. Вовеля, «памятью о пустой форме» [Vovelle 1990: 5]. Преодоление такого тупика, с нашей точки зрения, возможно в рамках «археологии знания» Фуко. Археологический способ познания, в понимании Фуко, указывает на связи между дискурсом и институтами, экономической практикой и политическими событиями; одним словом, Фуко пытается определить представления в их собственной практике, подчиненной исторически и культурно обусловленным правилам [Фуко 2004: 299]. Персональные и типологические сравнения в археологии, в соответствии с теорией Фуко, всегда ограничены и региональны; ход нашего исследования основан не столько на поиске прототипов героя, сколько на реконструкции практик, знакомых каждому провинциальному помещику XVIII — первой половины XIX века. Использованная в работе методика в наибольшей степени близка подходу, обоснованному Л. Минком; с его точки зрения, задачей историка являются синтез и интеграция, результатом которых должно стать «конфигуративное понимание» различных элементов прошлого [Mink 1987: 56—57].

Несмотря на критическое отношение Пушкина к провинциальному помещичьему быту, в период ссылки и последующих приездов в Михайловское поэт должен был погружаться в его специфическую атмосферу хотя бы у Осиповых-Вульф. Круг общения Сергея Львовича и Надежды Осиповны был гораздо шире, охватывал десятки усадеб Псковской губернии, а содержание бесед, если судить по переписке, составляло обсуждение, в том числе, родственных связей и счетов, а также давних конфликтов. Как писал Блок, «дворяне — все родня друг другу»; среди знакомых родителей и сестры Пушкина была в том числе «г-жа Окунева», жена четвероюродного брата Надежды Осиповны Пушкиной Н.А. Окунева, с предком которого связан один из конфликтов между помещиками середины XVIII века [Щербатова 1993: 141—143]. Конфликт получил отражение в документах, хранящихся в Древлехранилище (Отделе рукописей) Псковского музея-заповедника и составляющих фонд Горяинова. Исследование этих документов возможно с применением методов интеллектуальной истории, подразумевающих детальный анализ события и его интерпретацию в понятиях и терминах эпохи.

Несколько документов фонда посвящены острому конфликту между двумя помещиками, находившимися в родственных отношениях. Главные действующие лица конфликта — помещики Пусторжевского уезда Иван Кириллович Горяинов, солдат Сенатской роты, и Михаил Алексеевич Окунев, прапорщик Нарвского гарнизонного полка. Окунев был женат на сестре Горяинова Фекле Кирилловне, но к началу 1745 года овдовел. Горяинов решил выкупить поместные дачи Окунева, очевидно, получив согласие последнего. 16 февраля в Псковской провинциальной канцелярии была совершена сделка, составлена купчая крепость, и земли Окунева с крестьянским населением, исключая две семьи дворовых людей, должны были перейти к Горяинову. Тем временем продавец передумал «поступаться» имением, уже составленная крепость так и не была подписана Окуневым, а он сам отказался принять плату за проданное имение — 250 рублей. Горяинов обратился в Псковскую провинциальную канцелярию, рассчитывая принудить Окунева принять деньги и получить от продавца крепость на имение, однако, как писал он позднее, «токмо крепость еще ныне за следованием оного дела мне не отдана»[1]. Таким образом, Горяинов вступил во владение поместьем, не оформив окончательно документы на право владения.

Тем временем Окунев совершил вооруженное нападение на имение своего свойственника и покупателя. В «доношении» Горяинов писал: «В нынешнем 745 году в июне месяце оный Окунев неведомо по какому делу или по чьему научению в противность указам и военного артикула приехал с немалым числом с людьми и со крестьянами своими во Псковскую провинцию Вревского уезда в Богородицкую губу в деревню мою Марфино, да того ж уезда и губы в деревню Выставку, в которой деревне он Окунев с показанными людьми и своими крестьянами как в проданной мне указной части, так и протчих моих крестьян, и крестьянских жен и детей их мучительно били неведомо за что, и пожитки их крестьянские как хлеб, так скот и деньги и протчее все без остатку пограбили, да впредь похваляютца больше чинить разорение крестьяном… Да оной же Окунев, не довольствуяся того крайняго разорения, означенных крестьян моих загнав в усадище ево Игумново с обоих деревень показанных крестьян и жен их человек более тридцати, и держал на работы более месяца яко злодеев день и ночь, от которого мучения они все пришли во всеконечное разорение и скудость…»[2]

Действия Михаила Окунева подпадали под статью 199 из X главы Соборного уложения 1649 года, в которой был описан состав подобного преступления: «Будет кто к кому приедут умышленно воровски насильством, а смертного убийства не учинят, только чем обесчестят или убытки какие учинят, велено бесчестье и убытки правити вдвое, да им же за тот их воровской приезд учинить жестокое наказание: бить кнутом и отдать на поруки, чтоб им впредь так не воровать. А за бесчестье и за увечье взять на них на всех потому ж вдвое» [Маньков 1987а: 53]. Если следовать букве закона, дворянин Окунев как минимум подлежал наказанию кнутом и возмещению убытков в двойном размере.

Еще более жестокое наказание за подобные деяния предусматривал артикул 182 «Артикула воинского» 1715 года: «Никто бы, ниже офицер, рейтар или солдат не дерзал никакого б человека, его величества подданного или нет, грабить и насилить, или что у него силою отнимать, хотя на улице, в походе чрез землю, или в обозе, городех, крепостях и деревнях, под наказанием на теле и смертию» [Маньков 1987б: 361]. Противоречили действующим законам и другие действия Окунева, в частности его попытки «лживить» собственную купчую (ст. 253 гл. 10 Уложения) и «вступаться» в уже проданную вотчину (ст. 15 гл. 17 Уложения).

Однако никаких санкций уголовного характера в отношении Окунева применено не было. В «Определении» Псковской провинциальной канцелярии было предписано, во-первых, принять у Горяинова злополучные 250 рублей за уступленную ему вотчину и, «сыскав оного Окунева, те деньги отдать Окуневу с роспискою». Во-вторых, Окунева предписывалось допросить, «за каким законным препятствием или сумнительством и недопущением ему Окуневу в той крепости расписыватца невозможно»?[3] Судя по всему, на этом конфликт был исчерпан и никакому наказанию кнутом Окунев не подвергался.

Безнаказанность помещика, с одной стороны, может быть объяснена выявленным В.М. Живовым феноменом недейственности норм Соборного уложения: так, в Уложении отсутствовало понятие состояния невменяемости, что приводило к невозможности разделить в юридической практике умышленные и неумышленные преступления [Живов 2002: 702]. С другой стороны, за описанным рядовым конфликтом стоит давняя традиция «права войны» — своеобразного «кулачного права» русских помещиков, позволявших себе совершать вооруженные нападения на владения соседей. «Право войны» существовало с древности, когда боярин был потомственным владельцем родовых земель, и фиксировалось в источниках в течение трех веков, сойдя на нет лишь в период екатерининских преобразований в сфере местного управления. Эта, если можно так выразиться, обычно-правовая практика интересна тем, что ее изучение может пролить свет как на обстоятельства зарождения сюжета романа, так и на особенности функционирования закона в русском обществе раннего Нового времени.

Первые судебные протоколы, содержащие сведения о таких нападениях, относятся к началу XVI в. В 1519 году состоялся суд по делу о нападении М.И. Судимантова с людьми на владения Спасо-Евфимьева монастыря, в 1525 году — о нападении холопов и крестьян Ч. Окинфова на митрополичьи деревни в Юрьевском уезде и в 1534—1535 годах — о нападении холопов и крестьян И.А. Лапина на деревни Троицкого Каширского монастыря [Кистерев, Тимошина 1998: 37; Черепнин 1951: 17; Федотов-Чеховский 1860: 47—52]. Эти дела объединяет целый ряд вскрытых судом обстоятельств, в частности, причиной вооруженных нападений во всех трех случаях были земельные споры о владении деревнями и угодьями, а результатом — грабеж и убийства. Все три дела были квалифицированы не как разбойные нападения (в этом случае по Судебнику 1497 года полагалась смертная казнь), а как душегубство, то есть простое убийство без отягчающих обстоятельств, «не в разбое».

Подобные факты применительно к XVII веку привела Валери Кивельсон, интерпретировав их как «безнаказанность провинций». «Не пугаясь суровых наказаний по закону, сосед нападал на соседа среди бела дня, не маскируясь и не пытаясь скрыть себя. Как в отчаянии докладывал суздальский воевода в 1666 году о неподчиняющихся горожанах: «Они не хотят жить ни под какими властями, государь, но хотят жить своею волею» [Kivelson 1996: 184—185]. Екатерининская «легисломания» (слепая вера в силу закона) имела своим следствием торжество закона даже в глухой провинции, хотя еще в царствование ее предшественницы Елизаветы Петровны «право войны» расценивалось помещиками как неотъемлемое, хотя и наказуемое право их сословия. Первым из профессиональных историков такие факты привел М.М. Богословский, изучивший «войны в средневековом духе», происходившие между «соседними государствами-вотчинами». В 1742 году вяземский помещик Грибоедов во главе отряда дворовых людей напал на усадьбу соседки и поселился в ней. В 1755 году воевала с соседями пошехонская помещица Побединская во главе отряда из своих крепостных.

Богословский подробно описывает «локальную войну» между землевладельцами Орловского уезда с участием трех местных помещиков братьев Львовых. Закончившие службу в младших чинах, в 1754 году Львовы предприняли поход на своего соседа помещика Сафонова. С подмогою родственников Львовы собрали армию из крестьян и дворовых людей числом в 600 человек. «Выступление было торжественно. Два священника отслужили молебствие с водосвятием, и все приложились к образу; затем помещики произнесли напутственные речи к войску, ободряя его и побуждая иметь “неотступную драку” и не выдавать друг друга. Лучшим крестьянам для большего подъема воинственного духа было поднесено по чарке водки, и войско двинулось в путь. Помещики и приказчики двигались верхами, крестьяне следовали в пешем строю. Приблизившись осторожно к крестьянам врага, занятым на сенокосе, и захватив их врасплох, Львовы ударили на них из лесу. Произошла кровопролитная свалка. 11 человек было убито, 45 тяжело ранено, 2 пропало без вести» [Богословский 1906: 41—43].

После учреждения губернских и уездных структур в 1775 году вооруженные нападения на соседские владения стали немыслимы, а убийства дворянами крепостных крестьян, как показывает исследование Е.Н. Марасиновой, наказывались конфискацией имений и ссылкой в Сибирь [Marasinova 2016: 305—332]. В пушкинскую эпоху тип, представленный в XVIII веке Михаилом Окуневым, выродился в гоголевского Ноздрева. В дневнике известной деятельницы феминистского движения А.П. Философовой есть фрагмент о нравах Новоржевского уезда в период ее первого посещения имения родителей мужа в сельце Богдановском. «Из воспоминаний местных жителей… Александр Львов ездил по уезду в золотой колеснице, в тигровой шкуре. Вся дворня была увешена какими-то орденами, вроде льва и солнца, а сами голые. И он голый. Раз он затеял правильный штурм уездного города Новоржева. Собрал армию, выкатил пушку и осадил город. Начал даже пальбу. Хорошо, что исправник был догадливый. Он взял какие-то ржавые ключи, положил на бархатную подушку и торжественно вышел навстречу врагу» [Тыркова 1915].

Таким образом, «военные действия», планировавшиеся Троекуровым, не были чем-то из ряда вон выходящим; на самом деле за ними стояла многовековая традиция помещичьего «права войны». Вернемся к вопросу, поставленному в начале нашего исследования: могли ли впечатления Пушкина от ссылки 1824—1826 годов, наложившись на рассказ П.В. Нащокина, оказать влияние на формирование замысла романа «Дубровский»? Помимо изложенных выше соображений есть еще две существенные детали, позволяющие подтвердить нашу гипотезу. Первая деталь: генеалогия пострадавших от нападения Окунева помещиков Горяиновых восходит к псковским помещикам Дубровским. Один из героев архивной истории, Иван Кириллович, и его сестра Фекла были внуками по материнской линии пусторжевского помещика Мины Дубровского.

Дубровские, так же как Горяиновы и Окуневы, утвердились на поместьях в псковских уездах (Остров, Врев, Ржева Пустая) в конце XVI века. В переписной книге Пусторжевского уезда 1678 года зафиксированы поместья Авраама Тимофеевича и Ивана Исаевича Дубровских, располагавшиеся в Боруцком стану[4]. Мина Дубровский, видимо, вступил во владение поместьем на рубеже XVII—XVIII веков, а в 1720-х годах часть их земель унаследовала Ирина Дубровская, выданная замуж за Кирилла Горяинова. До настоящего времени сохранился храм Успения Богородицы в селе Новое, построенный надворным советником Миной Ивановичем Дубровским в 1744 году. Родовые предания дворянских семей могли содержать в себе как воспоминания о помещичьих «войнах», так и фамилии дворянских родов, в числе которых были Дубровские.

Вторая деталь — обнаруженные в ходе архитектурных раскопок на усадьбе Пушкина в сельце Михайловском глиняные ядра диаметром 7,5 см. Ядра имеют хорошо видимые следы обжига, что, на наш взгляд, свидетельствует, что они использовались как орудийные ядра для стрельбы из пушек и, возможно, как раз во время помещичьих войн. Миниатюрные мортиры имелись во многих помещичьих усадьбах, две мортиры в настоящее время входят в экспозицию Пушкинского музея-заповедника, хотя их калибр гораздо меньше, нежели калибр найденных ядер. Достоверных данных, что в XVIII веке владельцы этих орудий стреляли глиняными ядрами, нет, но сведения о метании глиняных горшков многочисленны. Наиболее красноречивое свидетельство относится к метанию глиняных горшков во время знаменитого Кожуховского похода Петра I 1694 года, когда одним из пострадавших был Франц Лефорт, в которого попал «горшок, начиненный более чем четырьмя фунтами пороху». «Попав мне прямо в плечо и ухо, — писал Лефорт, — он причинил мне ожог… и я более шести дней ходил слепым» [Богословский 1940: 201].

Приведенные факты агрессивного нарушения законности дворянами подтверждают известную концепцию, в Новейшее время развитую А.Б. Каменским, о поверхностной европеизации русского дворянства в XVIII веке [Каменский 2006]. Под внешним лоском и западноевропейским платьем дворянина проглядывали черты старорусского боярина, воевавшего во главе своей дворни против соседей. «Право войны» не являлось спецификой русского или польско-литовского дворянского сообщества, будучи свойственным и западноевропейскому средневековью с его кулачным правом баронов. Пушкин, с его обостренным историческим чутьем, с одной стороны, не мог не видеть этой архаики, которая в скрытой форме воплотилась в его тексте; с другой стороны, образ джентльмена-разбойника, скитальца не позволял раскрыть глубоко волновавшие его мысли об исторической миссии дворянства и его месте в русском обществе, уже воплотившиеся в «Езерском». Логика литературного творчества толкала Пушкина к поиску наиболее достоверных форм изображения реальности в прозаических текстах. Едва закончив XIX главу романа, Пушкин 7 февраля 1833 года обратился за разрешением ознакомиться с архивными документами по делу Пугачева, и в «Капитанской дочке» выстраивается иная тема — стоического сопротивления просвещенного дворянства хаосу бунта.

Библиография / References

[Барт 1994] — Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. М., 1994.

(Bart R. Izbrannye raboty. Semiotika. Pojetika. Moscow, 1994.)

[Богословский 1906] — Богословский М.М. Быт и нравы русского дворянства в первой половине XVIII в. М., 1906.

(Bogoslovskij M.M. Byt i nravy russkogo dvorjanstva v pervoj polovine XVIII veka. Moscow, 1906.)

[Богословский 1940] — Богословский М.М. Петр I. Материалы для биографии. Т. 1. М., 1940.

(Bogoslovskij M.M. Petr I. Materialy dlja biografii. Vol. 1. Moscow, 1940.)

[Еремин 1951] — Еремин А. Пушкин в Нижегородском крае. Горький, 1951.

(Eremin A. Pushkin v Nizhegorodskom krae. Gor’kij, 1951.)

[Живов 2002] — Живов В.М. История русского права как лингвосемиотическая проблема // Из истории русской культуры. Т. II. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. М., 2002. С. 652—738.

(Zhivov V.M. Istorija russkogo prava kak lingvosemioticheskaja problema // Iz istorii russkoj kul’tury. Vol. II. Book 1. Kievskaja i Moskovskaja Rus’. Moscow, 2002. P. 652—738.)

[Каменский 2006] — Каменский А.Б. Повседневность русских городских обывателей. Исторические анекдоты из провинциальной жизни XVIII в. М., 2006.

(Kamenskij A.B. Povsednevnost’ russkih gorodskih obyvatelej. Istoricheskie anekdoty iz provincial’noj zhizni XVIII v. Moscow, 2006.)

[Кистерев, Тимошина 1998] — Акты суздальского Спасо-Евфимьева монастыря 1506—1608 гг. / Подгот. С.Н. Кистерев, Л.А. Тимошина. М., 1998.

(Akty suzdal’skogo Spaso-Evfim’eva monastyrja 1506—1608 gg. / Ed. by S.N. Kisterev, L.A. Timoshina. Moscow, 1998.)

[Ключевский 1990] — Ключевский В.О. Сочинения: В 9 т. Т. 9. М., 1990. С. 77—84.

(Kljuchevskij V.O. Sochinenija: In 9 vols. Vol. 9. Moscow, 1990. P. 77—84.)

[Лотман 1999] — Лотман Ю.М. Пушкин. СПб., 1999.

(Lotman Ju.M. Pushkin. Saint Retersburg, 1999.)

[Маньков 1987а] — Соборное уложение 1649 г.: Текст. Комментарий / А.Г. Маньков. Л., 1987.

(Sobornoe ulozhenie 1649 g.: Tekst. Kommentarij / Ed. By A.G. Man’kov. Leningrad, 1987.)

[Маньков 1987б] — Российское законодательство X—XX веков / Отв. ред. А.Г. Маньков. Т. 4. М., 1987.

(Rossijskoe zakonodatel’stvo X—XX vekov / Ed. by A.G. Man’kov. Vol. 4. Moscow, 1987.)

[Осповат 1998] — Осповат А.Л. Исторический материал и исторические аллюзии в «Капитанской дочке» // Тыняновский сборник. Вып. 10. М., 1998. С. 40—67.

(Ospovat A.L. Istoricheskij material i istoricheskie alljuzii v «Kapitanskoj dochke» // Tynjanovskij sbornik. Issue 10. Moscow, 1998. P. 40—67.)

[Осповат 2006] — Осповат А.Л. Из материалов для комментария к «Капитанской дочке» (1—5) // Текст и комментарий. Круглый стол к 75-летию Вячеслава Всеволодовича Иванова. М., 2006. С. 247—266.

(Ospovat A.L. Iz materialov dlja kommentarija k «Kapitanskoj dochke» (1-5) // Text i kommentarij. Kruglyj stol k 75-letiju Vjacheslava Vsevolodovicha Ivanova. Moscow, 2006. P. 247—266.)

[Петрунина 1987] — Петрунина Н.Н. Проза Пушкина. Л., 1987.

(Petrunina N.N. Proza Pushkina. Leningrad, 1987.)

[Петрунина 2009] — Петрунина Н.Н. <Дубровский> // Пушкинская энциклопедия. Произведения. Вып. 1. А—Д. СПб., 2009. С. 482—488.

(Petrunina N.N. Dubrovskij // Pushkinskaja jenciklopedija. Proizvedenija. Issue 1. A-D. Saint Petersburg, 2009. P. 482—488.)

[Пушкин 1995] — Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 19 т. Т. 8. Кн. 1—2. М., 1995.

(Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochinenij: In 19 vols. Vol. 8. Book 1—2. Moscow, 1995.)

[Пушкин в воспоминаниях 1974] — Пушкин в воспоминаниях современников. Т. 2. М., 1974.

(Pushkin v vospominanijah sovremennikov. Vol. 2. Moscow, 1974.)

[Соболева 1963] — Соболева Т.Г. Повесть А.С. Пушкина «Дубровский». М., 1963.

(Soboleva T.G. Povest’ A.S. Pushkina «Dubrovskij». Moscow, 1963.)

[Томашевский 1927] — Томашевский Б.Б. Теория литературы. Поэтика. М.; Л., 1927.

(Tomashevskij B.B. Teorija literatury. Pojetika. Moscow; Leningrad, 1927.)

[Тыркова 1915] — Тыркова А.В. Анна Павловна Философова и ее время. Пг., 1915.

(Tyrkova A.V. Anna Pavlovna Filosofova i ee vremja. Petrograd, 1915.)

[Федотов-Чеховский 1860] — Акты, относящиеся до гражданской расправы древней России / Собр. и изд. А. Федотов-Чеховский. Т. 1. Киев, 1860.

(Akty, otnosjashhiesja do grazhdanskoj raspravy drevnej Rossii / Ed. by A. Fedotov-Chehovskij. Vol. 1. Kiev, 1860.)

[Фуко 2004] — Фуко М. Археология знания. СПб., 2004.

(Foucault M. Archéologie du savoir. Saint Petersburg, 2004. — In Russ.)

[Черепнин 1951] — Акты феодального землевладения и хозяйства XIV—XVI вв. / Подгот. Л.В. Черепнин. Ч. 1. М., 1951.

(Akty feodal’nogo zemlevladenija i hozjajstva XIV—XVI vv. / Ed. by L.V. Cherepnin. Part 1. Moscow, 1951.)

[Шляпкин 1913] — Шляпкин И.А. Мелочи о Пушкине // Пушкин и его современники. Т. 4. СПб., 1913.

(Shljapkin I.A. Melochi o Pushkine // Pushkin i ego sovremenniki. Vol. 4. Saint Petersburg, 1913.)

[Щербатова 1993] — Мир Пушкина / Под ред. Е. Щербатовой. Т. 1. СПб., 1993.

(Mir Pushkina / Ed. by E. Shherbatova. Vol. 1. Saint Petersburg, 1993.)

[Kivelson 1996] — Kivelson V. Autocracy in Provinces. Stanford, 1996.

[Marasinova 2016] — Marasinova E. Punishment by Penance in 18th Century Russia: Church Practices in the Service of the Secular State // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. Spring 2016. Vol. 17. № 2. P. 305—332.

[Mink 1987] — Mink L.O. Historical Understanding. Ithaka, 1987.

[Vovelle 1990] — Vovelle M. Ideologies et mentalities. Paris, 1990.