О Коме я узнал намного раньше, чем о Вячеславе Всеволодовиче. Когда мать [1] рассказывала о своем первом знакомстве с Всеволодом Ивановым в 1939 году, она неизменно добавляла: «А сын его, которого все называют Кома, похож на Пьера Безухова в детстве». Видимо, были и какие-то другие пояснения, поскольку мне довольно устойчиво представлялся крупный круглолицый подросток, почему- то в синем костюмчике. И еще: о Пьере Безухове я узнал из того же материнского рассказа. Был конец 1940-х, «Войны и мира» я еще определенно не читал — по причине недостаточности своего девятилетнего возраста (и впоследствии испытал некоторое разочарование, когда не обнаружил у Толстого главы о детстве Пьера). Но в память мою оба героя вошли, действительно, одновременно.

Около десяти лет спустя Вера Николаевна Клюева [2], преподававшая в Институте иностранных языков (нынешний Лингвистический университет), рассказала, что Кома Иванов, замечательный лингвист, восходящая звезда нашей науки, уволен из МГУ за свои встречи с Романом Якобсоном. Так я, кстати, узнал и о Якобсоне, точнее, соединил «Ромку Якобсона» Маяковского с именем знаменитого американского филолога [3]. Еще о Коме говорила Ира Емельянова [4], с которой он встречался тогда же, во время травли Пастернака, устроенной после издания «Доктора Живаго» в Италии и присуждения автору Нобелевской премии.

Познакомился же с Вячеславом Всеволодовичем я только в середине следующего десятилетия. Тут для меня сошлось многое: окончание университета, поездка в Тарту и первый доклад на «взрослой» конференции, да какой! — II Летней школе по вторичным моделирующим системам, знакомство с Лотманом, Якобсоном (там же) и еще многие, многие встречи, определившие направление жизни на десятилетия вперед. Здесь Вячеслава Всеволодовича я должен назвать в числе первых. Кем он был для меня в это время? Лидером нового направления в нашей гуманитарной науке, ориентируясь на которое и я делал свои первые неуверенные шаги. Главой неофициального, но всеми признанного московского центра этого направления — Сектора структурной типологии Института славяноведения, коллегиальные и дружеские отношения с которым я сохранил навсегда. Однако этого всего, конечно, мало. Масштаб его личности был очевиден и, по-моему, не оспаривался никем — даже теми, кто не разделял позиций структурно-семиотической методологии. По словам Елеазара Моисеевича [5], семидесятилетний академик Жирмунский, вообще скептически относившийся к этому научному направлению, говорил, что перед тридцатилетним Ивановым-лингвистом он снимает шляпу.

В те же 1960-е годы среди молодежи нашего круга существовал такой сюжет, который можно сформулировать в виде инфантильного вопроса: «Ты за кого — за Иванова или за Топорова?» Я никогда не мог на него ответить и не принимал участия в подобных обсуждениях. На тот момент оба автора были для меня одной творческой персоной (Ивановым-Топоровым — вроде Ильфа- и-Петрова или Бойля-Мариотта), хотя к тому времени я уже хорошо был зна- ком и с Вячеславом Всеволодовичем, и с Владимиром Николаевичем. Дело, видимо, в том, что сначала я прочитал именно их совместные труды по славянской мифологии, произведшие на меня очень сильное впечатление, а лишь потом — «индивидуально-авторские» статьи каждого из них, к которым отнесся как к параллельным разработкам той же основной темы, не выходящим за пределы данного совместного проекта. В этом была своя правота, хотя, разумеется, не полная. Теперь, оглядываясь назад, я думаю: не проглядел ли я тогда в их работах каких-то сущностных различий, которые отразились в спорах моих «научных сверстников» и которые впоследствии обусловили постепенное, но неумолимое взаимное отдаление этих двух замечательных ученых.

А что потом? Потом были десятилетия, наполненные значимыми для нас событиями, встречами и делами-делами-делами… Для рассказа о них не хватит этих страниц, но по своей яркости, сохраненной памятью, они все, пожалуй, уступают тому, что было в начале.