Голынко Д. Приметы времени: стихи / Предисл. Д. Ларионова

Самара: Цирк Олимп + TV, 2018. — 80 с.

В названии новой книги Дмитрия Голынко прямо тематизировано время; для поэта это закономерный ход, обозначающий основной фокус его интересов — историософский анализ современности. В своей проницательной статье Кевин М.Ф. Платт именует Д. Голынко «поэтом настоящего», подчеркивая, что важнейшая особенность его «поэтического слуха» — «исключительная чувствительность к актуальной языковой ситуации» [1]. Это, несомненно, так, но дело не только в «слухе», но и во вполне осознанном стремлении к исследованию настоящего. В культурологических эссе Д. Голынко современность — ключевая тема, объединяющая широкий круг вопросов, и крайне важно, что она рассматривается им в программном отказе от концептов «новизны» и «актуальности». Это достаточно радикальный ход. Его смысл — в редукции привычных интеллектуальных паттернов эстетической теории XX века. Понимание того, какие альтернативы здесь возможны и почему, небесполезно для осознания тех координат, в которых строится поэтическое высказывание Д. Голынко.

Размышляя о художественной сцене Петербурга 1990-х, поэт указывает, что характерная для переходной эпохи установка на новизну всего — художественных «объектов, стилей и направлений», «социальных связей, ролевых стратегий и манер одеваться» — оказалась подчинена «моментальной жизненной эффективности» и была скомпрометирована ею [2]. В художественной практике 2000-х ставка на новизну откровенно спекулятивна; важнее понять, «как мы будем трактовать “наше время”» и что его будет конструировать [3].

«Приметы времени» — способ поэтически дать ответ на этот вопрос. Интересно, что он лишь отчасти совпадает с теми смысловыми векторами, которые поэт намечает в своих эссе. Размышляя над направлениями «критики современности», Д. Голынко видит точку их пересечения в создании «совместно-коллективного проекта будущего», в балансировании «между тотальным отрицанием и обнадеживающей аффирмацией» [4]. Однако в стихах нет и следа этой аффирмации — только, следуя формуле Д. Ларионова из его предисловия к книге, «калейдоскоп социального зла».

Важно и еще одно отличие. Рассуждая о стрит-арте как наиболее репрезентативной попытке «изобрести дизайн современности» посредством захвата и переозначивания социальных пространств, Д. Голынко видит его главную силу во «внесистемности жеста» и «номадическом режиме» бытования [5]. «Страсть к максимальному расширению словаря» и «поэтическая деконструкция языков», о которых применительно к поэту писал И. Кукулин [6], на этом фоне видятся вполне «системными» средствами.

Книга «Приметы времени» состоит из трех разделов, каждый из которых маркирует открытость стихотворного ряда («фрагменты») и сериальный характер письма («из цикла»). Это предъявление возможностей, типологии приемов в работе с единым кругом вопросов.

В разделе «Из цикла “Приметы времени”» речь идет о «большой истории», увиденной сквозь призму повседневных примет и медиаповодов. В разделе «Это не я, женщина» предметом интереса оказывается пустота частного бытия, усиленная ощущением социальной стагнации, а способом ее отразить — женские нарративы. В разделе «Из цикла “άκρασια или одно не то”» варьируется мотив непрозрачности бытия, «неспособности владеть собой» (άκρασια), и пространством его раскрытия оказывается языковая игра.

Во всех разделах точкой отсчета оказывается переживание вязкости «современности», в которой утрачивают значение любые координаты. Цикл “άκρασια или одно не то” — о том, что в этих условиях происходит с субъективностью. Невладение собой отражает хаотичность реальности. «Не то» в цикле и субъектно (ему «не терпится, не сидится» и т.п.), и объектно (оно «лопается», «обрезается» и т.п.), оно и есть, и нет («к одному не тому объятья неприменимы»). Неопределенность статуса программирует изображение его в наборе отрицательных характеристик («непопадание», «неприменение»), маркеров бесструктурности («различия давно потеряли смысл») и неподлинности («одно не то подменено многим не тем»).

«Не то» — условный, абстрактный персонаж, позволяющий рассмотреть в модели несовпадение субъекта со своей сущностью, его рассогласованность с обстоятельствами. «Не то» вне времени, поскольку оно вне знака «начала». Ему «не быть неофитом», «одно не то дислексией страдает», «заикается о сонорный», «мается от абулии, от безделья». Утраченная связь с временем сведена к перечню знаков разрушения формы: «иссечено», «обрезано»; к имитации порядка: «выровнено по кромке», «выстроено по росту».

Раздел «Это не я, женщина» состоит из ряда зарисовок, в которых есть попытка социологического анализа неуспеха. Поэта интересует несостоявшееся и несбывшееся в жизни обычного человека. Жизненное поражение изображено на фоне разрушения этических норм, сужения поля социальных возможностей. Женские истории избраны здесь как наиболее репрезентативные. Каждая из них выстраивается вокруг какого-то одного события.

История Наденьки — история о том, как стремление избежать возможности быть жертвой приводит к тому, что жертвенность оказывается устойчивым паттерном поведения, заставляющим искать «способ себя растоптать, расставить / все комплексы по местам». История Ники — история растраты себя по ничтожным поводам, не оставляющим надежды на компенсацию в будущем: «общая тусклость, прибитость / вялость и блеклость, симптомы десятилетия / гаденького на ней отразились в удесятеренном / масштабе» (с. 61—62). История Светланы — история долгого выбора между разными жизненными возможностями, завершившаяся самым непрезентабельным из возможных решений: «она перешла на экстремальный спорт / выживанья в условиях, когда уже не пеняют / на зеркало» (с. 72).

Все примеры объединяет мизерабельность социального статус-кво героинь и их непроявленность в семейных отношениях. Горечь итога усиливает сознание неизбежного понижения планки: «реальность похабна, и человек, чтоб остаться / человеком, должен стать похабней реальности / хотя бы на йоту» (с. 64). О том, почему это происходит, заходит речь в цикле «Приметы времени».

Этот цикл по принципам своего построения естественно рассматривать как опыт, равноудаленный и от критического нарратива о «женских судьбах», и от области языковых игр с «неучтенной описью». Д. Голынко интересует здесь то, что вездесуще и незаметно, — ткань повседневности, жизненный мир обывателя. В интерпретации поэта это мир ризоматический, и организует его только «забота о себе» — в диапазоне от гастрономических до сексуальных практик, от стандартов потребления до повестки «интеллектуального подиума».

Критиками отмечена одна черта поэтики Д. Голынко, которая в этом разделе книги становится формообразующим принципом: «иллюзорная линейность рассказа». А. Парщиков, предложивший эту формулу, поясняет ее так: «Стансы Голынко ведут нас от строфы к строфе, перенося от одного эмоционально-информационного узла к другому, раскрываясь, продолжаясь и сплетаясь, как орнамент словарных образований, масс, замкнутых в себе кластеров, каждый из которых дает ощущение законченной формы» [7]. В «Приметах времени» это способ показать их гротескность и пустоту.

Логика каждого из фрагментов цикла подчинена трем принципам. С одной стороны, речь идет о своего рода визионерском развертывании сюжетного ядра, когда какой-то факт, почерпнутый из повседневности, трансформируется, проходя через ряд ассоциативных призм. Так, в одном из стихотворений упоминается о ловле покемонов в церкви, что является отсылкой к делу видеоблогера Руслана Соколовского, осужденного в 2017 году в Екатеринбурге по 148-й статье за оскорбление чувств верующих.

В стихотворении в единый метонимический ряд выстраиваются отсылки к общеизвестной пословице («зверь на ловца бежит»), к иконографии ада («зверь правосудья»), к фантастической саге («врата межгалактические»): «на ловца покемонов / и зверь правосудья бежит прихрамывая из алтарных / врат межгалактических» (с. 35). В этом обращении смыслов обнажается текучая природа гротескной реальности, в которой нет ничего устойчивого.

С другой стороны, не менее важным приемом, пронизывающим весь цикл, становится широкое оперирование разными социальными словарями, когда одна и та же область описывается с разных точек зрения, нередко конфликтно сопряженных и оспаривающих право на выражение истины. Именно в этой связи становится очевидной тяга поэта к «лексической экспансии», к использованию редких слов и слов-однодневок.

Характерный пример — фрагмент, в котором предпринимается попытка описать сексуальный опыт с разных социально маркированных позиций, где секс именуется то «близостью», то «терками и тырком», то «интимом», то «химией», и сам предмет исчезает в разломах несогласуемых языков описания: «серна / и та встрепенулась бы в предвосхищенье тырка / терки и свары, мощная химия между двумя / образовалась, подогреваемая дикой и неуемной / ревностью, обнаружением ясных свидетельств / неверности» (с. 18). Эта аннигиляция реальности — еще один способ охарактеризовать современность.

Все «фрагменты», помимо этого, объединены еще общей организацией начальной и финальной частей текста, где начало связано с условной персонификацией «примет», которые могут «заварить кровавую кашу», «припадать к сакральному», «занять видное место», а финал — с оборванным выходом в новый предметный план, в котором подчеркнут распад вещей: «зелье скисло», «хна слезла», «сок выжат», «плод уже перезрелый».

Накопление таких «примет» способно рассматриваться как форма критического анализа современности, средство преодоления «опасного вируса невмешательства». Но авторское задание, видимо, шире этого очевидного хода. Определить его точнее возможно, соотнеся книгу с манифестарным текстом Д. Голынко о прикладной социальной поэзии.

В понимании Д. Голынко, это способ сделать слово актом социальной рефлексии и высказыванием-поступком: «Опыт такой поэзии — это опыт отчуждения языка от самого себя. … Язык делается пространством безостановочной борьбы, борьбы идейной или классовой, разворачивающейся в интерсубъективном поле… В таком пространстве борьбы сталкиваются элементы разнородных социальных языков» [8]. Эта цель, несомненно, в книге достигнута.

В то же время внимание к негативному социальному опыту, в котором нередко не удается отличить причины от следствий, не позволяет решить другие задачи: «выращивание новой революционной субъективности» и выстраивание «опыта этического сверхусилия». Тексты книги снова и снова воспроизводят данность, все параметры которой заранее известны. Речь в них о «диагнозе» современному человеку, в котором объединены «стремление к социальной справедливости и недоверие к ее достижимости, синдромы меланхолии и экзистенциальной потерянности, атрофии желания и тотальный дефицит будущего» [9].

Это ни в коей мере не изъян, но простое отсутствие в структуре высказывания — отчужденно-коллажного, с постоянно смещающейся субъектной фокусировкой — места для жеста, который может быть истолкован как «прямое вмешательство в настоящее», характерно. Оно свидетельствует о том, что не все связи в «прикладной социальной поэзии» еще выстроены, что это поле эксперимента, в котором стремление к соотнесению «произведения, медиума и рефлексии» [10] может и будет создавать новые эстетические ценности.