Anna Stogova. The Public Polemic of the Late 17th Century as a Source of Fear: The Origin of Lecteur Effrayé

 

Идея пугать читателей, рисуя в тексте леденящие душу образы, пришла авторам задолго до сэра Хораса Уолпола и появления готических романов. В эпоху Реформации религиозные авторы уже вовсю пользовались этим приемом в назидательных и пропагандистских целях. Во Франции XVII века необычайную популярность приобрели новеллы Жана-Пьера Камю, епископа дю Белле, во всех подробностях описывавшие ужасные преступления, совершенные под влиянием дьявола [1]. Все классицистические трагедии, а равным образом сатира также были построены на влиянии страха, принцип которого озвучил Николя Буало, один из самых известных теоретиков классицизма, отмечая, что читатель пугается, обнаруживая в себе самом то, что автор отобразил в своих героях [2]. Все эти страхи авторы предполагали вызывать у своих читателей при помощи намеренного изображения ужасного. Но в текстах XVIII века на протяжении всего столетия часто встречается совершенно другой страх, приписываемый читателю и связанный вовсе не с ужасающим содержанием, вызывающим узнавание того или иного рода: «Я понимаю, что некоторые из этих предположений должны напугать читателей (effrayer le lecteur), которые, к несчастью для меня и для них самих, не являются философами ни в малейшей степени» [Boullier 1727: 108]; «Одних только фолиантов существует изрядное количество, и не найдется читателя, который не будет напуган (il n’y a point de lecteur qui ne soit effrayé) при виде такого числа огромных книг, расставленных как войска перед сражением» [Ganeau, Plaignard 1750: 2056]; «Большое количество вычислений, содержащихся в этом труде, должно напугать некоторых читателей (effrayer quelques lecteurs), но можно, не делая большого одолжения автору, положиться на его точность и корректность, и тогда останется лишь уделять внимание его рассуждениям, которые будут всем понятны» [Fontaines 1757: 300]; «Мы опасаемся напугать читателя (effrayer le lecteur) перечислением всех работ, будет достаточно осветить труды самых известных композиторов прошлого века» [Laborde, Roussier 1780: 259]; «Не напуганы ли вы, читатель (un peu effrayé, lecteur), всеми этими проектами и длинными греческими словами? Они не сулят большого удовольствия» [Idées singulieres 1782: 51].

Свидетельства этого страха, вызванного самим опытом взаимодействия с текстами, с пугающей сложностью процесса чтения, который лишь в малой степени поддается контролю со стороны автора, можно найти в самых разнообразных текстах, претендующих на серьезное содержание. Джоэл Уайншаймер интерпретировал его как страх показаться докучливым педантом в глазах читателей, который проявляли сами авторы [Weinsheimer 1985: 154]. Осуждение педантства, возникшее в придворных и салонных кругах, было связано с новой культурой общения, изменением статуса знания и текста в светской культуре, с формированием светских сообществ, основанных на смешении профессиональных литераторов и ученых с аристократами, для которых любой намек на профессиональную деятельность и познания был недопустим, а также на влиянии женщин, не получавших классического образования, позволявшего самостоятельно разбираться в сложных вопросах. Появление этой новой аудитории было неразрывно связано с изменением культуры чтения и расширением читательской аудитории. Публичное обнародование подобных опасений, проявляющееся именно в текстах XVIII столетия, на первый взгляд прекрасно увязывается с проектом просвещения, с которым исследователи связывают и более серьезные изменения в культуре страха [3]. В частности — с просвещением чтением, расширением читательской публики за счет тех, кому было тяжело осилить объемные и сложные тексты, и развитием особой литературы, обращенной к не очень ученой публике, чурающейся педантизма. Почти все довольно шаблонные упоминания об этом типе читательского страха относятся к сочинениям, которые мы можем назвать научно-популярными. если проследить историю употребления выражений effrayer le lecteur / lecteur effrayé (пугать читателя / запуганный читатель), то ее начало легко обнаруживается в 1680-х годах — в том периоде, который еще Поль Азар назвал временем кризиса сознания, спровоцированного декартовским рационализмом и знаменующим собой начало эпохи Просвещения [Hazard 1935].

Однако у этого очевидного и напрашивающегося объяснения существует, по меньшей мере, один изъян. Во французском языке, как и во многих других, есть немало слов для выражения страха. и в частности, различается безотчетный сиюминутный естественный испуг (frayeur), связанный со встречей с чем-то ужасным, пугающим и так далее, и страх более рассудочный, боязнь (crainte), которая является результатом осознания чего-либо как пугающего или угрожающего [4]. Тот тип страха, который описывают тексты XVIII века, вне зависимости от того, будем ли мы его приписывать авторам, опасающимся прослыть педантами, или читателям, сомневающимся в своих способностях, — это страх второго типа, а потому он должен был бы выражаться словом crainte / craindre (страх, опасение / опасаться, бояться). Такие примеры в текстах XVIII столетия тоже не сложно отыскать: «Будучи уже знакомым с общими правилами в отношении способов проращивания семян деревьев, читатель может опасаться (le lecteur doit craindre), как бы мы не занялись утомительными и бесполезными повторениями» [Dupuy-Demportes 1761: 147]. Откуда в таком случае в описании подобного авторского/читательского страха взялся испуг и о чем он свидетельствует?

Впервые описание читательского страха при помощи слов frayeur / effrayer (страх, испуг / пугать, запугивать) обнаружилось в известной и весьма непростой для неискушенного читателя полемике двух последователей Декарта — Антуана Арно и Николя Мальбранша, которая велась с 1680-х годов на протяжении длительного времени и стала одним из ключевых событий в интеллектуальной культуре Европы конца XVII столетия. Весьма вероятно, что именно длительность и влиятельность этого диспута способствовали закреплению выражения effrayer le lecteur / lecteur effrayé, и изучение обстоятельств, в которых оно появилось, поможет нам понять, почему страх перед сложным текстом оказался не опасением, а испугом.

* * *

Николя Мальбранш и Антуан Арно происходили из одного социального круга дворянства мантии, оба были младшими детьми, оба изучали теологию в Сорбонне, являлись сторонниками учения Декарта и духовными лицами, причем принадлежали к достаточно новым течениям внутри католицизма. Мальбранш был членом конгрегации ораторианцев, основанной в Париже в 1611 году кардиналом Берюлем по примеру итальянской конфедерации ораторианцев Филиппа Нери, созданной в 1558 году в Риме. Арно был сторонником янсенизма — учения Корнелия Янсения, основанного на интерпретации текстов св. Августина, с которым активно боролись иезуиты. Он был основным публичным защитником этого учения во Франции, где оно приобрело, несмотря на гонения, большую популярность. Невзирая на эти сходства, жизненный опыт оппонентов был весьма различным. Антуан Арно родился в 1612 году и был воспитан в гуманистических традициях. Он стал доктором Сорбонны и к моменту начала полемики имел огромный опыт и репутацию самого известного полемиста, заслужив прозвище Великий Арно. Мальбранш был на 26 лет его моложе и в силу проблем со здоровьем с детства вел очень уединенный образ жизни. До 16 лет он получал домашнее образование, после обучения в Сорбонне и смерти обоих родителей вступил в конгрегацию ораторианцев и вел образ жизни ученого-отшельника, лишь изредка появляясь в ученых или светских кругах. В 1674—1675 годах Мальбранш опубликовал трактат «О разысканиях истины». Первая же публикация вызвала массу дискуссий, потребовав публикации в 1678 году «Пояснений к “Разысканиям истины”».

Памятуя о критике, прежде чем публиковать новый большой текст — «Трактат о природе и благодати», в котором он попытался применить метод Декарта к вопросам метафизики, — Мальбранш представил его на обсуждение в ученых салонных кругах в следующем, 1679 году. Его опыт вновь вызвал немало критики, в том числе со стороны Арно. Многие претензии были связаны с тем, что автор взял на себя амбициозную задачу представить новое объяснение всей метафизики, опирающееся на философию Декарта, но не до конца продумал текст и аргументы, что порождало непонимание и противоречия. Арно обещал прислать свои замечания, которые помогли бы выявить уязвимые места до публикации текста, если ему будет предоставлена рукопись. Однако вскоре из-за преследований он был вынужден покинуть Францию, так и не получив текст Мальбранша, хотя последний уверял, что отправил его. Мальбранш ждал ответа около года и, обиженный тем, что Арно не сдержал обещания, опубликовал текст без учета его замечаний. Арно, в свою очередь, недоумевая, что у него испросили мнения, но не посчитали нужным его получить, счел возможным свою критику также вынести на публичное обсуждение, издав отдельной книгой. С этого момента полемика была перенесена в публичное пространство печатного текста и продолжалась почти 15 лет, до смерти Арно в 1694 году. К спору то и дело присоединялись другие люди, от епископа Боссюэ и воспитателя дофина Франсуа Фенелона до Пьера Бейля, Гюйгенса и Лейбница, способствуя образованию побочных ветвей полемики. Диспут был столь ожесточенным, что даже после смерти Арно Мальбранш продолжал писать новые ответы и переиздавать написанные им в ходе полемики возражения.

В этой статье не будут затрагиваться сами спорные вопросы, поскольку появление фигуры испуганного читателя и ее интерпретация связаны скорее с приемами ведения полемики, нежели ее содержанием [5]. Впервые о читательском, вернее, исследовательском страхе упоминает Мальбранш еще в «Разысканиях истины»:

Рассмотрим без предубеждения способ, который кажется самым вероятным, и не будем страшиться трудности этого вопроса (sans nous effrayer de la difficulté de cette question). Быть может, мы решим его довольно ясно, хотя и не надеемся дать здесь неоспоримых доказательств для всех, но думаем, что дадим очень убедительные доказательства, по крайней мере для тех, кто обсудит их с серьезным вниманием; ибо, если будешь говорить иначе, пожалуй, прослывешь дерзким [Мальбранш 1999: 269—270; Malebranche 1674: 348].

Хотя формально полемика велась вокруг другого текста, Арно в своем первом публичном критическом ответе напомнил об этой претензии на ясность и использовал выражение Мальбранша, чтобы придать остроты своему тезису о чрезмерном количестве несостыковок и противоречий в его сочинении:

Я не знаю, сударь, что ответить вам на подобное рассуждение. я в ужасе (j’en suis effrayé), ибо нахожу, что оно содержит столько путаницы и противоречий, что все мои усилия будут направлены на то, чтобы разобраться в намеках и обнаружить ложные умозаключения [Arnauld 1683: 129].

Мальбранш довольно болезненно реагирует на это замечание, обвиняя Арно в том, что, публично выказывая свой страх, он тем самым запугивает читателей, манипулируя их чувствами:

Есть ли, Сударь, какой-нибудь смысл в этих словах г-на Арно? Понимает ли он мою мысль? Чтобы избавить его от этой неловкости и устранить беспокойство, которое он закладывает в ум читателя, я ему отвечу... Сначала он делает вид, что напуган этой мыслью (il fait semblant d’être effrayé de cette pensée), затем говорит, что не может понять, что такое умопостигаемое пространство. И таким образом, демонстрируя волнение и неловкость, он возбуждает волнение и неловкость в уме своих читателей, которые часто машинально, естественным образом разделяют чувства автора, обладающего определенной репутацией [Malebranche 1684: 194].

Дени Моро, рассуждая о полемическом искусстве Арно в контексте данного спора, справедливо отмечал, что Мальбранш неоднократно обвинял оппонента в том, «что он хочет произвести психологическое воздействие на читателя, [возбуждая в нем] отвращение, насмешку, страх и соблазн и, наконец, скуку» [Moreau 1999: 64]. Действительно, начиная с 1684 года, выражение используется именно как упрек оппоненту в запугивании читателей, но справедливости ради следует отметить, что встречается оно в текстах обоих авторов.

Мальбранш намеренно или в силу того, что он не имел опыта ведения публичных полемик, выстраивал единую схему аргументации, из текста в текст повторяя одни и те же тезисы. Он утверждал, что Арно неправильно его понял или разыгрывает непонимание, рассчитывая повлиять на читателей, а потому необходимо раз за разом излагать основные аргументы, стараясь быть все более убедительным. Именно благодаря этому обвинения в запугивании читателей также проходят через всю полемику и встречаются преимущественно в рассуждениях Мальбранша. но поскольку сам Арно всячески старался разнообразить свою критику, значение этого запугивания то и дело менялось, в зависимости от контекстов, в которых преподносился упрек. Однако логическая и историческая последовательность аргументов имела значение только в первых текстах. Оба автора в каждой работе использовали обширное цитирование или пересказ не только непосредственно того текста оппонента, на который пишется ответ, но нередко и предыдущих сочинений. В результате для читателя различные значения и контексты наслаивались друг на друга, нивелируя значимость истории их возникновения. В этой связи более уместным представляется выделение основных смысловых полей, в которых срабатывает этот упрек в запугивании читателей, выявляя проблематизированные аспекты производства знания и поле неуверенности самих авторов.

* * *

Первым таким контекстом, в котором возникает вопрос о читательском испуге, является религия и религиозное знание, что неудивительно, поскольку полемика велась вокруг вопросов теологии, к тому же религиозный страх, как показал Жан Делюмо, был самым сильным, самым главным и самым обсуждаемым в это время страхом христианина [Делюмо 2003]. Эта связь испуганного читателя с религиозным контекстом делает понятным, откуда в определении читательского страха взялось слово effrayer.

Антуан Арно в «Философских и теологических рассуждениях о новой системе природы и благодати», изданных в 1685 году, приводит довольно обширное рассуждение о страхе, в котором нашли отражение различия между двумя интересующими нас его разновидностями:

Он [Мальбранш. — А.С.] скажет, вероятно, что осуждает лишь свободные и совершенно добровольные страхи (craintes), в отношении всего тварного [мира], а не тот естественный испуг (frayeur), который предупреждает наш разум об опасности… Совершенно очевидно, что, если опасение (crainte) обосновано, мы имеем полное право его ощущать и превращать в свободный страх (crainte) то, что поначалу родилось как естественный испуг (frayeur)» [Arnauld 1685: 392].

Арно называет рассудочный страх свободным и добровольным, поскольку его создает сам человек в процессе своего мышления, тогда как испуг является страстью в том понимании, который вкладывали в это слово в XVII веке, — пассивной реакцией организма на внешнюю опасность. Он вставляет эти рассуждения как критику суждений Мальбранша, для которого обе разновидности страха (за исключением страха перед Богом) плохи. Один — тем, что разум добровольно вводит себя в состояние страха, второй — тем, что под воздействием страстей человек не может разумно мыслить. В этом отношении Арно представляет более умеренную рационалистическую позицию, утверждая, что в определенных рамках и обстоятельствах страх даже благотворен.

Подобное разделение типов страха в XVII веке сказывалось, прежде всего, в противопоставлении боязни, вызванной осознанием могущества и величия господа, и испуга, спровоцированного злонамеренным воздействием дьявола. Религиозный контекст, в котором появляется испуганный читатель в ходе полемики, связан как раз с идеей намеренного возбуждения страха как способа манипулировать читателем, что не могло не отсылать к фигуре дьявола (хотя он и не упоминался напрямую), особенно если наряду с запугиванием упоминалось и соблазнение:

Напротив, он [Арно. — А.С.] приписывает суждению автора необъяснимую противоречивость, словно автор едва сам себя понимает. И все это явно проделывается с корыстной целью построить на этом мраке свою власть запугивать и соблазнять читателей (de pouvoir effrayer & seduire les lecteurs) [Malebranche 1685a: 9].

Но, сударь, чего вы еще не успели сказать, чтобы запугать умы (d’effrayer l’imagination des hommes) и внушить им ужас перед автором «Трактата»? [Malebranche 1685b: 151].

Аргументы обоих авторов вскрывают проблемность самой ситуации применения рационалистического метода Декарта к вопросам теологии и метафизики, которая в первую очередь оказывается связана с понятием новизны. Арно, как и многие другие критики, в своих первых откликах подчеркивал, что «Трактат о природе и благодати» Мальбранша представляет собой совершенно новый способ объяснения вопросов метафизики, что само по себе для него вовсе не было негативным фактом, он сам был картезианцем, хотя Мальбранш и упрекал его в том, что, выступив с критикой, Арно присоединился к числу хулителей учения Декарта. Но именно эта новизна в совокупности с грандиозностью замысла требовала, по мнению Арно, очень тщательной проверки всех цепочек умозаключений. В связи с этим у него было две основных претензии к тексту: во-первых, что в нем много противоречий, паралогизмов и неосторожных формулировок, которые могут натолкнуть читателя на выводы, явно не соответствовавшие авторской интенции и существующей традиции; а во-вторых, что, несмотря на претензии Мальбранша убеждать лишь силой логических умозаключений, он, мастерски владея словом, вольно или невольно воздействует на читателей силой своего красноречия, что мешает им увидеть изъяны в его цепочке рассуждений [6]. В ответ на это Мальбранш, очень внимательный к тому, как употребляются те или иные слова, выдвигает упрек в том, что, подчеркивая новизну его трактата, Арно хочет воздействовать на читателей, точнее — напугать их:

Это заставляет его постоянно распространять в тексте и даже названии своей скромной «диссертации» ощущение страха и новизны (un air de frayeur et de nouveauté), дабы запугивать (effrayer) и ошеломлять тех, кто испытывает страх (qui ont peur) при виде того, как трепещут другие. Люди живут за счет чужих мнений, верят в них и действуют сообразно им. Кто же не начнет трепетать, если господин Арно дает понять, что он пугается (a peur) моих новых мыслей? Ведь это сам господин Арно — ученый доктор, ревностный защитник веры и морали от пелагианцев и кальвинистов! [Malebranche 1685a: 64].

Учитывая, что именно новизна стала одним из основополагающих критериев зарождающегося типа знания, нельзя не вспомнить рассуждения Карло Гинзбурга о трансформации понимания запретного знания [Гинзбург 2005: 133— 158], поскольку очевидно, несмотря на все изменения, связанные, в том числе, и с методом Декарта, религиозное знание продолжало стоять особняком. Попытки подвести его под эти новые критерии оказывались чреваты многочисленными проблемами, «новое» религиозное знание по-прежнему ассоциировалось с ересью, и именно поэтому акцент на новизне мог дискредитировать работу Мальбранша.

Это поле напряженности между новой наукой и метафизикой и теологией касалось как собственно производства знания, так и его публичного обсуждения и упиралось в центральный тезис Декарта о том, что знание должно быть результатом мыслительной деятельности индивидуального разума. В отношении теологии это было возможно лишь в том случае, если новое знание не входило в противоречие с существующей традицией. Любая публичная критика неизбежно его из этой традиции изымала и, соответственно, переводила в статус, близкий к ереси. Не удивительно, что переход полемики в публичное пространство вызывал у Мальбранша болезненную реакцию, которую отмечали многие современники, говоря, что «отец Мальбранш слушает лишь льстецов» [Bossuet 1910: 374] и не приемлет никакой критики. Как ученый он отстаивал логичность своих умозаключений, но как теолог должен был доказать, что эти умозаключения не противоречат никому из признанных отцов церкви. В этом отношении его основной тезис, что текст был неправильно понят (в действительности или же умышленно), и стремление каждый раз заново обосновать все ключевые положения, по всей видимости, были вполне осознанной стратегией защиты, которая, впрочем, тоже оказалась очень уязвимой. Епископ Боссюэ, поначалу скептически отнесшийся к сочинениям Мальбранша, выступил с предостережением, что не только новизна, сама по себе увлекающая читателей, но и этот тезис пугает его, поскольку это основное оправдание всех еретиков:

Если у автора хорошие намерения, как мне очень хочется верить, мы вскоре увидим все то, что должно быть сказано с целью пресечь суетное любопытство и опасные новшества. Я рассчитываю именно на это. Если же мы увидим, что, так и не разобравшись до конца в недостатках своей системы, вы по-прежнему будете отвечать «Меня не поняли», как вы это делали до сих пор, знайте, сударь, что тем самым вы лишь усилите и подтвердите мои опасения (craintes). Ибо еретики, чьим нововведениям уже подражают и чьей гордыне, я опасаюсь, также вскоре будут следовать, всегда претендовали именно на то, что их не понимают. Но в действительности то, что церковные теологи никогда не могли их понять, было одним из доказательств их заблуждений [Bossuet 1910: 376].

Позиция индивидуального разума, плод размышлений которого противоречит церковной традиции, оставалась очень уязвимой с религиозной точки зрения. И в этом отношении упрек в запугивании читателей, которое, по мнению Мальбранша, вполне уместно по отношению к настоящим еретикам вроде кальвинистов, но недопустимо в отношении ученого и правоверного католика, отражает сложность позиции, которую попытался занять Мальбранш, и его собственные страхи. Тем более, что Антуан Арно, сам находившийся в непростой ситуации, отстаивая идеи янсенизма, сомнительные с точки зрения папской курии, старался упрочить свое положение, яростно выступая против «настоящих» еретиков. Мальбранша не могла не беспокоить реакция читателей, которые могут поставить его в один ряд с ними. Поэтому неудивительно, что именно этой теме он уделяет больше всего внимания.

В одном из сочинений он посвящает целых две главы разбору того, «как он [Арно. — А.С.] пользуется тьмой, чтобы сражаться с истиной и запугивать умы», подразумевая под тьмой тезис о том, что его текст запутан и непонятен, хотя оговаривается, что говорить об этом очень много опасно для него же самого [7]. И когда Арно действительно напрямую говорит об опасном сходстве рассуждений Мальбранша с существующими ересями, это вызывает неприкрытые угрозы, что за необоснованные намеки, вызванные чрезмерным религиозным рвением, Арно придется держать ответ перед Богом [Malebranche 1686: 215]. В частности, поплатиться придется за попытку причислить его к еретикам: «Что господин Арно хочет сказать своим Пелагием? Напугать читателей (e frayer les lecteurs), так же как и своим Уиклифом — двумя именами, которых в свете обычно избегают, — и соединить с ними имя автора “Трактата” с той большей легкостью, что он не понял сути моей позиции» [Malebranche 1686: 218].

Из этих рассуждений вырисовывается другой аспект, провоцировавший упреки в запугивании читателей, — это вопрос публичной репутации, который тоже оказывается связан с основными принципами метода Декарта. То, как остро Мальбранш реагирует на публичную критику, показывает, что для него существует очень тесная связь между репутацией текста, который является плодом его частного разума, и его собственной репутацией в обществе. И религиозная составляющая здесь имеет немаловажное значение, поскольку еретические учения не существуют сами по себе, упреки к тексту Мальбранша подразумевают, что он сам является еретиком. он обвиняет Арно в том, что, запугивая читателей и критикуя текст, он имеет целью дискредитировать в первую очередь самого Мальбранша, «поднять весь свет против автора “Трактата”» [Malebranche 1685a: 8].

Пристальное внимание Мальбранша, позиционировавшего себя как ученого, к собственной репутации автора на первый взгляд противоречит известному тезису Мишеля Фуко о том, что в раннее Новое время в формирующемся поле новой науки авторство как маркер текстов теряет свое значение [Фуко 1999: 24]. Роже Шартье писал о том, что этот тезис хорош как объяснение общего вектора изменений, но не срабатывает, когда мы приглядываемся к конкретным историям конца XVII — XVIII века [Шартье 2006: 71]. Сам Шартье прослеживал усиление зависимости авторов (преимущественно литераторов) от рынка, а значит, от мнения читателей, которое со второй половины XVIII века стало выражаться в доходах писателей от своих трудов. В случае с Мальбраншем материальный фактор едва ли был определяющим, но тем не менее его неизменные упреки в сторону Арно в том, что он негативно настраивает читателей, демонстрируют как стремление поддержать свой авторитет автора, так и осознание зависимости от доверчивой читательской аудитории.

Несмотря на то, что полемика велась посредством печатных текстов, она была рассчитана на довольно узкий круг читателей, которые в основном были знакомы друг с другом если не лично, то по переписке и по сочинениям. В силу этого репутация Мальбранша и Арно как авторов, богословов и ученых, которая благодаря опять же картезианству становилась очень персональной, была тесно связана с различными аспектами их репутации как членов сообщества. Во многом именно из-за этого полемика продолжалась так долго, поскольку закончить ее без потери репутации оказалось невозможно. С другой стороны, возможно ввиду довольно замкнутого образа жизни, Мальбранш оказался гораздо более чувствительным к тому, что аудитория печатного текста все-таки была шире круга знакомых, а потому контролировать ее реакцию гораздо сложнее: эти люди, ничего не зная о нем лично, будут думать о нем только как о еретике.

По всей видимости, сыграла свою роль и выключенность Мальбранша из полемической традиции, в рамках которой действует Арно. Для него связь между ним, текстом и публичной критикой текста оказывается очень прямой и болезненной. Цитата о ересях, которая приведена выше, имеет очень характерное продолжение, показывающее, что сама публичность полемики предосудительна и крайне неприятна для Мальбранша: «…каким же это образом интересы истины и веры заставили его выставить меня на обозрение всего света между Уиклифом и Пелагием?! Прости его, Господь! Возможно, он не ведает, что творит» [Malebranche 1686: 218].

Для Арно, напротив, умение разделять споры об истине и личные отношения является основным правилом полемики, и он расценивает все упреки Мальбранша как попытку отвлечь читателя от самого предмета спора из страха публичного разоблачения:

Этот способ заключается в том, чтобы начать с оскорбительного введения, которое перенесет внимание читателей с рассмотрения аргументов оппонента, в отношении которых они должны вынести суждение, на саму его персону и тем самым склонить их к тому, чтобы согласиться со всем, что будет сказано в дальнейшем, даже если сами они склонны подтвердить, а не опровергнуть силу этих аргументов [Arnauld 1684: 520].

Однако же, и его рассуждения свидетельствуют о том, что личная репутация автора имела ключевое значение для восприятия текста.

В этой второй составляющей обвинений в запугивании читателей всплывает еще один аспект. Оба оппонента обвиняют друг друга в недостойном поведении, то есть в поведении, не соответствующем системе норм публичного светского общения, выражавшегося в первую очередь в идеале человека достойного (honnête homme) [8]. Этот идеал, следования которому требовало от них общество, вообще плохо сочетался с идеей публичного диспута, поскольку был связан с идеей любезного, приятного общения. Бернар де Фонтенель, еще один картезианец, писал, что спор двух умов, от которого все были вправе ожидать обнаружения истины, грозит превратиться в судебный процесс [Fontenelle 1990: 525]. Пьер Бейль, который в своих «Новостях республики Словесности» вел хронику этой полемики, также упрекал обоих авторов:

Еще не было двух авторов, пишущих против друг друга, которые не жаловались бы по тысяче раз каждый, что их суждения были извращены, перевраны и не поняты оппонентом. У нас были основания надеяться, что этого не случится в споре, который разразился между г. Арно и о. Мальбраншем, ибо они оба являются блестящими умами и великими философами, людьми очень строгой морали. Мы ожидали убедиться в том, что они понимают друг друга, действуют добросовестно и один не станет предъявлять другому упреков, которые невежество или злой умысел обычно рождает среди тех, кто пытается друг друга опровергнуть. Однако опыт показывает нам, что эти два великих человека удовлетворены друг другом ничуть не больше, чем самые посредственные авторы [Bayle 1685: 333].

При этом речь идет не только о полемике как форме публичного общения, но и о самих текстах, которые ее составляли. Принадлежность обоих авторов и по рождению, и в силу круга общения к тем кругам, в которых формулировался идеал поведения достойного человека и обращалось внимание на качества, связанные с коммуникацией в обществе, накладывала свои требования к самим ученым сочинениям, вокруг которых шел спор. Человек достойный не просто не имел права запугивать читателя, а, напротив, должен был бы приложить максимум усилий для того, чтобы его текст подстраивался под читателя. И  упреки в запугивании, в сложности и противоречивости, в манипуляции во многом были спровоцированы статусом коммуникации и письма в салонной культуре, к которой имело отношение очень много ученых текстов этого времени. Именно со статусом текста и знания в салонной культуре общения связано неприятие педантства, с которым Уайншаймер соотносил страх перед ученой книгой XVIII века.

С другой стороны, внимание к языку, которого требовала салонная аудитория, умение увлечь и заинтересовать (то есть возбудить страсти) виделось как противоречащее строгой картезианской логике, а использование таких приемов как инструмента в публичной полемике провоцировало очень болезненную реакцию:

Но я прошу его умерить свое рвение к вере и истине, которое вынуждает его с излишней легкостью приписывать мне в публичных сочинениях ошибки, в которые я никогда не впадал и которые мне даже ни разу не приходили на ум. Он научил меня тому, что публично опорочить кого бы то ни было, не имея твердых доказательств, это грех, который закрывает путь на небеса. Я призываю его подумать об этом и убояться того, что ему предстоит давать отчет перед Богом за всю клевету, которой он был причиной, ибо возбуждал страсти в умах, пользуясь своей репутацией и своими книгами [Malebranche 1686: 215].

Наконец, важнейшим механизмом запугивания читателя, которое имело для Мальбранша такое большое значение, оказывается вполне академическая ипостась репутации — авторитет Арно в ученых и богословских кругах. Сама возможность пугать читателя, возбуждая страсти и затуманивая разум, появляется у Арно благодаря тому, что он обладает у этих читателей большим авторитетом. Вся полемика, с точки зрения Мальбранша, — это беззастенчивое и бесчестное использование этого авторитета в личных целях. Арно же видит в выступлениях оппонента недостойную попытку безоговорочно утвердить свой собственный авторитет, принижая все прочие. Здесь вновь актуализируется противоречие и вместе с тем тесная взаимосвязь знания, являющегося плодом логических умозаключений, и знания, базирующегося на авторитете и традиции:

В своем «Ответе на книгу об истинных и ложных идеях» вы говорили обо мне с таким презрением, а о себе самом с такой самоуверенностью и таким уважением ко всем своим новым открытиям, что следует опасаться (craindre), как бы этот дух убежденности, способный увлечь простаков, не обманул бы слишком многих, не привел бы их к мысли, что в ваших дурных суждениях нет ничего такого, что разумнее было бы исправить… Вы пытаетесь запугать (effrayer) меня своим чудовищным энтузиазмом, как будто я должен бояться (craindre) Божьего гнева за то, что сражаюсь с вашими загадочными нововведениями [Arnauld 1704: 14].

Поскольку авторитет Арно действительно был очень высок, с этой проблемой Мальбранш так и не смог справиться. Известен анекдот, связываемый с Николя Буало, который на очередную жалобу Мальбранша на непонимание ответил: «Кто же, по-вашему, может вас понять, если это не удается даже господину Арно?» [9] По всей видимости, эта фраза действительно была сказана, поскольку Мальбранш отсылает к ней в последнем своем ответе Арно, написанном и впервые опубликованном через десять лет после смерти последнего. Оправдывая этот временной интервал, Мальбранш отыгрывается, используя тот же аргумент, что и Арно в самом начале полемики: он своевременно не получил его последнюю критику и потому отвечает только сейчас. Этот текст разительно отличается от предшествующих своим откровенным сарказмом и направленностью именно против репутации Арно:

По правде говоря, существуют люди, против мнения которых этически невозможно выступать. Самым верным будет сразу сдаться или сохранять почтительное молчание, а заодно и собственное спокойствие. Отец Мальбранш думал, что он выстоит против закаленного в диспутах Великого Арно, этого кошмара всех авторов, обладающего свободой и способностями говорить и печатать все, что угодно, которого поддерживает, возможно, тридцать легионов сторонников. тридцать легионов! Это очень много. но какое только войско он не смог бы собрать за пятьдесят лет, благодаря плодотворным и убедительным принципам практической риторики. Какой бессовестный человек отец Мальбранш, какой дерзкий и наглый! [Malebranche 1704: 184].

Не имея возможности открыто нападать на уже умершего оппонента, в том числе и из-за того, что такое поведение будет расценено как недостойное, Мальбранш начинает с того, что он убедился, что все прекрасные качества, приписываемые господину Арно, — это единственная истина, в которой не приходится сомневаться (а вовсе не то, что полагал Декарт), а потому логическим путем он приходит к выводу, что все тексты, написанные в ходе полемики, не принадлежат Арно, поскольку они явно написаны очень дурным человеком, преследовавшим цель запугать читателя и дискредитировать самого Мальбанша:

Но можно ли заподозрить господина Арно в такой небрежности и предположить, что он боролся с призраком, испугался его сам и тем самым посеял страх и ужас (l’horreur et l’effroi) в умах остальных? Отец Мальбранш отвечал, что г. Арно неверно его понимает. Хорошо! Хотя погодите, а кто же тогда его поймет? Кто возьмет на себя труд прочесть книги того несчастного, который способен узреть Бога, но не видит, что сам безумен? [Malebranche 1704: 242—243].

Столь резкий выпад много лет спустя после окончания диспута показывает, что связь между личной репутацией и репутацией текста в условиях публичного знания нового образца действительно становится очень серьезной проблемой.

Наконец, третий аспект, который вытекает из всего сказанного выше, — это вопрос текстуальной презентации знания, уместности риторических приемов в научном сочинении. Оба автора обвиняют друг друга в том, что вместо рациональных аргументов, построенных на дедукции, каждый из них использует силу красноречия для воздействия на читателя. И это, по всей видимости, имеет отношение к процессу постепенного разделения поля словесности на науку и литературу, описанному все тем же Мишелем Фуко. Исходя из полемики Арно и Мальбранша, формирование научного дискурса видится как способ решить проблему влияния риторики — конкурирующей и даже превалирующей над силой аргумента власти самого слова, которое задействует человеческие страсти, а потому мешает пониманию. Любопытно, что Арно, будучи действительно очень искусным полемистом, в общем-то, так и не сумел одолеть Мальбранша, что говорит о том, что традиционные риторические приемы, используемые в полемических текстах, не очень хорошо срабатывали в контексте новых представлений о знании. Не случайно оба автора на позднем этапе диспута пишут свои рассуждения о том, как, собственно, вести публичные диспуты, что в них допустимо, а что нет [10].

Эти проблемы были очень чутко восприняты современниками, поскольку взаимные обвинения оппонентов в запугивании читателей заведомо дискредитировали и сторонние реплики как написанные этими самыми запуганными зомбированными читателями. Когда Фонтенель тоже в свою очередь решает включиться в эту полемику, он посвящает целую главу объяснению того, почему его — также критично настроенного по отношению к текстам Мальбранша — нельзя считать человеком, чьи суждения находятся в плену страстей вообще и тех страхов, что возбуждает Арно:

Система отца Мальбранша, касающаяся окказиональных причин, изначально не пришлась мне по вкусу, хотя я признавал ее удобство и даже величественность. Я не могу поручиться за то, что предрассудки чувств и воображения с самого начала не способствовали некоторому неприятию идеи, столь очевидно противоречащей тем, что мы знаем. Но от этого предрассудка я в конце концов избавился, поскольку картезианцы сами прилагают немало усилий к тому, чтобы внушить отвращение к своим экстраординарным идеям, но в еще большей степени благодаря общей настороженности в отношении своих чувств, которую взял себе за правило. Когда я стал слушать лишь свой разум, дабы соответствовать тому, что от нас требуют философы, я был удивлен тем, что нашел его не более благосклонным к окказиональным причинам, нежели мое воображение и мои чувства [Fontenelle 1990: 525].

Некоторые реплики как раз позволяют увидеть того самого не слишком образованного или попросту чересчур доверчивого читателя, который ведется на эти риторические приемы, «захваченный красивыми выражениями» и «за неспособностью проникнуть в суть теологии, восхваляет его прекрасный слог. Против беды, которую я предвижу, нет лекарства, и я не перестану бороться против ереси, которая на моих глазах рождается, благодаря вашей системе» [Bossuet 1910: 371, 374]. По меньшей мере, в контексте данной полемики представляется, что осознание и проблематизация власти слов возникают тогда, когда у публичного знания появляется светский читатель, не искушенный в тонкостях религиозной и научной доктрины, но обращающий большое внимание на манеру выражения мыслей. И это не малообразованный горожанин, как можно было бы подумать исходя из текстов XVIII века, а салонная публика, активно обсуждающая и вырабатывающая правила вербального поведения.

Дальнейшая история запуганного читателя связана с осознанием и попыткой преодоления всех этих проблем, связанных с публичностью нового знания. причем история, которая связана с формированием клише запуганного читателя, — это самое простое, легко обнаруживаемое и неинтересное следствие того, что все эти вопросы были публично подняты в ходе полемики. Собственно, первые примеры использования этого выражения мы находим у людей, так или иначе связанных с полемикой, либо в силу своих интересов, либо в силу прямого в ней участия:

Я предпринял все возможные усилия и предосторожности, какие только были в моих силах, с тем, чтобы сделать систему ясной и понятной, я старался щадить умственные силы, я сделал более подробными все те места, которые должны проливать свет на следующие за ними рассуждения, я останавливался для объяснения вещей, которые могут показаться простыми, но идеи которых не казались мне совершенно ясными, наконец, я постарался до такой степени упорядочить свои мысли, что те, кто будут читать эту работу, смогут изучать философию сами, без помощи какого-либо наставника. И все же следует их предупредить, чтобы они запаслись терпением и не пугались (s’effrayer) сложностей, с которыми встретятся в начале [Regis 1691: [NP, pag. EIJ]].

Примерно первые десять лет оно встречалось только в текстах ученых лиц духовного звания, хорошо известных в светских кругах, или тех, кто очень интересовался вопросами религиозной полемики. И оно использовалось в ситуации, когда автор пытается прописать в тексте некоторые принципы его построения, то есть заранее наладить коммуникацию с читателем, чтобы свести к минимуму вероятность обвинений в том, что он пытается запугать читателей и воздействовать на них в обход рациональных аргументов. То, что этот прием очень быстро превратится в расхожую, почти ничего не значащую фразу, вероятно, свидетельствует о том, что хотя бы отчасти проблемы с этими авторскими страхами ученых богословов были решены.

 

Библиография / References

 

[Гинзбург 2005] — Гинзбург К. Верх и низ. тема запретного знания в XVI—XVII веках // Гинзбург К. Мифы — эмблемы — приметы: Морфология и история: Сборник статей / Пер. с ит. С.Л. Козлова. М.: Новое издательство, 2004. С. 133—158.

(Ginzburg C. High and Low: The Theme of Forbidden Knowledge in the Sixteenth and Seventeenth Centuries // Mify — emblemy — primety: Morfologija i istorija: Sbornik statej. Moscow, 2004. P. 133—158. — In Russ.)

[Делюмо 2003] — Делюмо Ж. Грех и страх. Формирование чувства вины в цивилизации запада (XIII—XVIII века). Екатеринбург: Издательство Екатеринбургского университета, 2003.

(Delumeau J. Le Péché et la peur: La culpabilisation en Occident (XIIIe—XVIIIe siècles). Ekaterinburg, 2003. — In Russ.)

[Мальбранш 1999] — Мальбраш Н. Разыскания истины. СПб.: наука, 1999.

(Malebranche N. De la recherche de la vérité. Saint Petersburg, 1999. — In Russ.)

[Мюшембле 2005] — Мюшембле Р. Очерки по истории дьявола: XII—XX вв. М.: Новое литературное обозрение, 2005.

(Muchembled R. Une histoire du diable, XII e— XXe siècle. Moscow, 2005. — In Russ.)

[Фуко 1999] — Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. работы разных лет. М.: Касталь, 1996. С. 7—47.

(Foucault M. Qu’est — ce qu’un auteur? // Foucault M. Volja k istine: po tu storonu znanija, vlasti i seksual’nosti. Raboty raznyh let. Moscow, 1996. P. 7—47. — In Russ.)

[Шартье 2006] — Шартье Р. Автор в системе книгопечатания // Шартье р. Письменная культура и общество. М.: Новое издательство, 2006. С. 44—77.

(Chartier R. Figures de l’auteur // Pis’mennaja kul’- tura i obshhestvo. Moscow, 2006. P. 44— 77. — In Russ.)

[Arnauld 1683] — Arnauld A. Des vrayes et des fausses idées, contre ce qu’enseigne l’auteur de la “Recherche de la vérité”. Cologne: N. Schonten, 1683.

[Arnauld 1684] — Arnauld A. Deffense de Mr. Arnauld Docteur de Sorbonne contre la Réponse au livre Des vraies et fausses idées. Cologne: chez N. Schouten, 1684.

[Arnauld 1685] — Arnauld A. Réflexion philosophique et théologique sur le nouveau système de la nature et de la grace. Livre premier touchant l’ordre de la nature. Cologne: chez N. Schouten, 1685.

[Arnauld 1704] — Arnauld A. Seconde lettre de M. Arnauld, Docteur de Sorbonne, contre le R.P. Malebranche, prêtre de l’Oratoire du 04. 05.1694 // Malebranche N. Réponse du pere Malebranche prêtre de l’Oratoire à la troisième lettre de M. Arnauld docteur de Sorbonne touchant les idées & les plaisirs. Amsterdam: chez Henry Westein, 1704. P. 12—20.

[Arnauld 1964] — Arnauld A. Regles du bon sens pour bien juger des écrits polémiques dans des matières de science // Arnauld A. Oeuvres de messire Antoine Arnuld. Paris: Culture et civilisation, 1964. Vol. 40. P. 153— 260.

[Bayle 1685] — Bayle P. Nouvelles de la République des Lettres. Juillet 1685.

[Boileau-Depreaux] — Boileau-Depreaux N. Satire IX // https://fr.wikisource.org/wiki/Boileau_-_%C5 (accessed: 15.10.2019).

[Bossuet 1910] — Bossuet J.B. Lettre au un disciple de P. Malebranche du 31.05.1687 // Bossuet J.B. Correspondance de Bossuet. Vol. III. Paris: Hachette, 1910. Р. 367—379.

[Boullier 1727] — Boullier D.R. Essai philosophique sur l’âme des bêtes. Amsterdam: F. Changuion, 1728.

[CNRTL] — Centre National des Ressouces Textuelles et Lexicales // https://www.cnrtl.fr/ (accessed: 15.10.2019).

[Dupuy-Demportes 1761] — Dupuy-Demportes J.B. Le gentilhomme cultivateur, ou corps complet d’agriculture. Vol. II. Paris: G. Simon, 1761.

[Fontaines 1757] — Fontaines P. des. L’esprit de l’abbé Des Fontaines, ou réflexions sur différens genres de science et de littérature. Vol. III. Londres: chez Clement, 1757.

[Fontenelle 1990] — Fontenelle B. Doutes sur la systeme physique des causes occasionnelles // Fontenelle B. Oeuvres complètes. Vol. 1. Paris: Fayard, 1990. P. 525—582.

[Ganeau, Plaignard 1750] — Ganeau E., Pllaignard F. Mémoires pour l’histoire des Sciences et des Beaux Arts. Août 1750. Paris: chez Briasson et Chaubert, 1750.

[Hazard 1935] — Hazard P. La crise de la conscience européenne (1680—1715). Vol. I—III. Paris: Boivin, 1935.

[Idées singulieres 1782] — Idées singulieres: Tome IV. L’andographe, ou l’Antropographe: ou idées d’un honnête homme... par N.E. Rétif de La Bretone, éditeur de l’ouvrage, 1782. A la Haye, chez Gose &t Pinet; et se trouve à Paris, chez la veuve Duchesne & Belin, & chez Mérigot le jeune // Journal helvétique ou, Annales littéraires et politiques de l’Europe en principalement de la Suise. Janvier 1782.

[Ingram, Lawlor 2018] — Ingram A., Lawlor C. “The Gloom of Anxiety”: Fear in the Long Eighteenth Century // Fear in the Medical and Literary Imagination. London: Palgrave-Macmillan, 2018. P. 55—78.

[La Peur 1985] — La Peur: Actes du colloque organisé par le Centre de Recherches sur l’Angleterre des Tudors à la Régence de l’Université de Lille III, les 10, 11 et 12 mars 1983 / Ed. par A. Morvain. Lille: Université de Lille, 1985.

[La Peur au XVIII e siècle 1994] — La Peur au XVIII e siècle: discours, representations, pratiques / Ed. par J. Berchtold et M. Porret. Genève: Droz, 1994.

[Laborde, Roussier 1780] — Laborde J.-B. de, Roussier P.-J. Essai sur la musique ancienne et moderne. Vol. III. Paris: Ph.-D. Pierres, 1780.

[Malebranche 1674] — Malebranche N. De la recherche de la vérité, ov l’on traitte de la nature de l’esprit de l’homme, & de l’usage qu’il en doit faire pour éviter l’erreur dans les sciences. Paris: chez A. Pralard, 1674.

[Malebranche 1684] — Malebranche N. Réponse de l’auteur de la Recherche de la vérité au livre de M. Arnauld, des vrayes & des fausses idées. Rotterdam: chez Reinier Leers, 1684.

[Malebranche 1685a] — Malebranche N. Réponse à une Dissertation de M. Arnauld contre un éclaircissement du traité de la nature et de la grace. Rotterdam: chez Reinier Leers, 1685.

[Malebranche 1685b] — Malebranche N. Trois lettres de l’auteur de la Recherche de la vérité, touchant la Défense de Mr. Arnauld contre la Réponse au livre Des vrayes & fausses idées. Rotterdam: chez Reinier Leers, 1685.

[Malebranche 1686] — Malebranche N. Lettres du père Malebranche à un de ses amis, dans lesquelles il répond aux reflexions philosophiques & theologiques de Mr. Arnauld sur le traité de la nature & de la grace. Rotterdam: chez Reiner Leers, 1686.

[Malebranche 1690] — Malebranche N. Entretiens sur la metaphysique et sur la religion / Par le P. Malebranche; prêtre de l’Oratoire. Roterdam: Reinier Leers, 1690.

[Malebranche 1704] — Malebranche N. Contre la prévention // Malebranche N. Réponse du pere Malebranche prêtre de l’Oratoire à la troisième lettre de M. Arnauld docteur de Sorbonne touchant les idées & les plaisirs. Amsterdam: chez Henry Westein, 1704.

[Malebranche 1842] — Malebranche N. Oeuvres de Malebranche. Paris: Charpentier, 1842.

[Moreau 1999] — Moreau D. Deux Cartesiens: la polemique entre Antoine Arnauld et Nicolas Malebranche. Paris: J. Vrin, 1999.

[Regis 1691] — Regis P.S. Système de philosophie contenant la logique, la métaphisique, la phisique et la morale. Vol. I. Lyon: Anisson, Posuel et Rigaud, 1691.

[Weinsheimer 1985] — Weinsheimer J. The Fear of Books // La Peur: Actes du colloque organisé par le Centre de Recherches sur l’Angleterre des Tudors à la Régence de l’Université de Lille III, les 10, 11 et 12 mars 1983 / Ed. par A. Morvain. Lille: Université de Lille, 1985. P. 153—164.