Tatyana Venediktova. Literature in the Aspect of “Relevance”

К книге, содержащей приглашение обдумать вместе сильную и яркую гипотезу, испытываешь искреннюю благодарность. Конечно, написанное можно прочесть как исторический обзор направлений русской теоретической мысли первой половины ХХ столетия. Но лучше (предупреждает нас автор в Прологе)— как усилие понять работу теории «на границе пересекающихся, часто состязающихся режимов релевантности» (с. 6). Интригующее сочетание слов смотрит на читателя уже из подзаголовка; из них первое, «режим», отсылает к «режиму истины» Фуко, а «релевантность» Галин Тиханов не комментирует никак, хотя и за ним тоже тянется шлейф, легко узнаваемый в свете так называемого прагматического поворота.

Слово «релевантный» пришло в русский язык из английского, где, кстати, почти не использовалось до XIX века. Его исходное значение — «помогающий», а общепринятое, общепонятное — «существенный, актуальный, уместный». В русле прагматистской мысли, чуткой к «наличной стоимости» (cash value [1]) абстрактных понятий, к результативности использования чего бы то ни было [2], эта категория — ключевая. Она выразительна своей программной «неабсолютностью». Вопрос о релевантности подразумевает совокупность конкретных вопросов (для кого? где? когда? почему?), то есть ситуацию выбора и суждение о сравнительной важности.

Тиханов предлагает нам подумать о литературе, исходя из трех способов ее «использования». Первый акцентирует общественную, воспитательную (этическую или политическую) ценность художественного слова, его функцию как средства распространения и внедрения «правильных» идей; второй — эстетическую ценность, функцию литературы как автономного ресурса формотворчества; третий — рыночно-потребительскую ценность и функцию литературы как средства обогащения досуга, индивидуальной терапии. Эти три режима вполне способны соседствовать, оспаривать или частично перекрывать друг друга, но, по мысли автора, всегда какой-то один «преобладал в обществе в конкретное время», поэтому «историю представлений о литературе можно рассказать как историю попыток обосновать меняющиеся режимы ее релевантности» (с. 20). Можно спросить: кем и когда эти попытки предпринимались? Ответ в книге есть, хотя и довольно общий. По крайней мере в двух из трех случаев субъектом выступает «общество» (society), заинтересованное в воспроизводстве базовой идеологии и/или в эффективности обменных процессов. Первая из названных функций возникает одновременно с письменной традицией и никуда не исчезает вплоть до наших дней. Третья становится актуальна с формированием в XVIII веке рынка книготорговли и сегодня заодно с рынком распространяется вширь. Но Тиханова они интересуют меньше, чем промежуточный, «второй» режим. Период его созревания охватывает столетие между романтизмом и модернизмом — вехами служат публикация в Лондоне трактата госпожи де Сталь «О Германии» (1813) и выступление двадцатилетнего Виктора Шкловского с лекцией о «возрожденном слове» в Санкт-Петербурге (1913). Полноты самосознания этот режим (и нас тоже особенно интересующий) достигает в формалистической литературной теории — сначала русской ее версии, потом в американской «новой критике». Последняя выглядит кульминацией международного тренда и предвестием его конца, самый же конец и на Западе, и в России относится к концу 1980-х — началу 1990-х годов.

Нельзя не заметить, что первый и третий из обсуждаемых режимов определяются в одной логике, — гетерономной, как сказал бы К. Касториадис, а второй — в другой, автономной [3]. В первом случае литература оценивается как один из способов научения и поучения, в третьем — как одно из коммерческих развлечений. Романтики, напротив, объявляют искусство сферой исключительной и от всего отдельной: здесь свободно реализует себя свободный же индивидуальный «гений». Увы, эта чудная мечта живет недолго, — изнутри ее разъедает самоирония, а извне атакуют позитивизм, марксизм (личность не может быть центром истории), позже — фрейдизм (внутренняя жизнь индивида не может восприниматься как центрированная). С учетом разрушительных результатов этой критики, что же остается опорой достоинства человека? «Непогрешимая сила науки и собственная способность воплощать и осуществлять эту силу», — отвечает автор (с. 32). Идея романтического гения находит «последнее прибежище» в крепости теоретической мысли, при том даже, что та в отношении всяческой субъективности настроена непримиримо. От позитивизма XIX века формалисты наследуют ставку на научность (минус томление по всеохватности знаний и генетическое объяснение всего и вся), да и к марксизму оказываются скорее в отношении зеркального соперничества, чем (прокламируемой) оппозиции. На первый план вместо романтического автора-творца выходит фигура ученого-эксперта, вооруженного знанием языка как объективной системы и/или автономно играющей стихии. Никто, кроме привилегированных пользователей самовитого слова, то есть художников и теоретиков (они могли и совмещать эти разные роли), не властен указывать литературе или предписывать ей функции: она сама себя полагает высшей пользой. Этот идеал романтической самостийности реализуется в границах авангардного эксперимента и академической учености — чаще в пику «обществу», чем в порядке солидарности с ним. В результате территория свободы получается и не особенно обширной, и не очень гостеприимной, а лучшие ее представители даже гордятся стигмой маргинальности, отверженности и изгнанничества. В той мере, в какой теоретиков литературы все же интересовал социокультурный контекст, он представлялся обобщенно-«эпически» — и так возникал (например, в версии Бахтина) «гуманизм без субъективности». Западная литературная теория уже незадолго до собственного конца тоже попыталась распространить свой интерес на область культуры в целом. Но особых плодов это не принесло, констатирует Тиханов, а главное — статус самой литературы к концу ХХ века необратимо изменился, искусство слова лишилось былого престижа, и релевантность его начинает пониматься на новый лад. Ни приветствовать, ни оплакивать эту перемену Тиханов не расположен: ему — и нам всем — важнее понять: что дало культуре восьмидесятилетнее господство идеи литературной автономии?

Поставив этот вопрос как ключевой, автор отвечает на него, пожалуй, слишком кратко. В качестве продукта литературного сознания, адаптированного к «третьему» режиму релевантности, фигурирует проект «всемирной литературы», наиболее активно развиваемый в американской версии (см. обзор: [Венедиктова 2018]). Эта новая литературоведческая субдисциплина нацелена на изучение литературных произведений, находящихся в обращении за пределами породившей их культуры, то есть наиболее успешных на рынке глобальных коммуникаций — в силу повышенной переводимости, свободы (относительной, конечно) от местных традиций и языков.

В формалистической логике такой подход если и был мыслим, то интересного не обещал: литературность, по Якобсону, — это прежде всего тонкая работа языка, которую невозможно воспроизвести в переводе. Однако так думали не все. Виктор Шкловский, хотя и отзывался скептически об издаваемом Горьким «всемирном» многотомном собрании, в собственной критической и педагогической практике ориентировался (в отличие от Якобсона) на прозу, и притом переводную. И он, и Эйхенбаум, и отчасти Тынянов исходили из того, что транскультурная передача приема возможна и реальна. Теория «мировой литературы» в версии Дэвида Дэмроша, заключает Тиханов, идет по этому пути — ассоциирует литературность именно с теми элементами текста, что «легки на подъем», хорошо «путешествуют», без видимого ущерба пересекают культурно-языковые границы. В свете призывов изучать произведение на языке его восприятия и социализации, а не исключительно на языке производства, «Сентиментальное путешествие» Шкловского прочитывается не только как документ своего времени, но и как реплика в актуальном диалоге.

Кстати, Шкловский же развивал по-своему и мысль о релевантности, например в статье «Искусство как прием», где он ставил вопрос о том, на чем стоит экономить в литературной коммуникации, а на чем нет. Злоупотребляя, как завзятый теоретик, словом «закон», он писал о «законе экономии творческих сил», который «принадлежит к группе всеми признанных законов». В авторитетах, готовых под ним подписаться, явно нет недостатка.

Спенсер писал: «В основе всех правил, определяющих выбор и употребление слов, мы находим то же главное требование: сбережение внимания… Довести ум легчайшим путем до желаемого понятия есть во многих случаях единственная и во всех случаях главная цель» («Философия слога»). «Если бы душа обладала неистощимыми силами, то для нее, конечно, было бы безразлично, как много истрачено из этого неистощимого источника; важно было бы, пожалуй, только время, необходимо затраченное. Но так как силы ее ограничены, то следует ожидать, что душа стремится выполнить апперцепционные процессы по возможности целесообразно, то есть с сравнительно наименьшей затратой сил, или, что то же, с сравнительно наибольшим результатом» (Р. Авенариус). … Принцип экономии творческих сил, который так соблазнителен, особенно при рассмотрении ритма, признал и Александр Веселовский, который договорил мысль Спенсера: «Достоинство стиля состоит именно в том, чтобы доставить возможно большее количество мыслей в возможно меньшем количестве слов» [Шкловский 1985: 10—11].

Итак, принцип экономии опирается на общераспространенные представления, как то: искусство — «мышление образами», образ — единство мысли и формы, досягающее сознания адресата «неощутительно», «легчайшим путем». Эта теория, аргументирует далее Шкловский, нехороша «всего лишь» тем, что не учитывает специфики поэтического/литературного языка: он совсем не обязательно предполагает «экономию воспринимающих сил», — чаще, напротив, их мобилизацию сверх обычной меры. Сводя, экономии ради, переживание «вещи» к применению готовой формулы, можно сильно продешевить, просчитаться. Ведь если опыт, свернутый в высказывании, схватывается и передается, «даже не появляясь в сознании», мы выигрываем в скорости коммуникации, но… проигрываем в смысле. «Целая сложная жизнь», говоря словами Толстого, может пройти «бессознательно… как бы и не была». Наоборот, деавтоматизация речи, показывает нам Шкловский на примере того же Толстого, создает условия, обеспечивающие действенный контакт с другим («способ добраться до совести читателя») и/или трансформацию собственной личности автора («толстовские восприятия расшатали веру Толстого»). Через прием мы прикасаемся к поэтическому «деланию»: чуткий к приему читатель соинвестирует силы в творческий труд писателя, что едва ли можно назвать «тратой». Разговор как будто все еще идет об автономии литературной формы, но внутри нее, как внутри матрешки, обнаруживается идея самодеятельности и саморазвития субъекта.

Вот здесь мне и хочется протянуть мостик между формалистической литературной теорией и теми тенденциями в гуманитарной науке, которые как будто бы хоронят ее, теснят и замещают, часто выступая под флагом прагматики. Чем, собственно, озабочена прагматика? Она подбирает мусор, сброшенный со стола серьезной, «настоящей», теоретически емкой науки о языке, обращаясь к субъекту и к контексту, то есть к тем аспектам речевого общения, что сопротивляются строгой систематизации, категоризации, дисциплине кода. В этом русле примерно четверть века назад стал обсуждаться так называемый «принцип релевантности», и с тех пор гипотеза, предложенная Дейдрой Уилсон и Дэном Спербером, обросла таким множеством трактовок, аргументов pro et contra, неожиданных применений в самых разных областях, что я, признаться, удивилась, на обнаружив этих имен в Указателе.

В исходном и огрубленном виде принцип сводился к следующему: сталкиваясь на каждом шагу с проблемой несоответствия семантики речевых форм и смысла образуемых ими высказываний, человеческое сознание стремится к релевантности. Релевантность измеряется соотношением интерпретативного усилия и получаемого в результате когнитивного эффекта. Чем меньше первая величина и чем больше вторая, тем выше релевантность сообщения. Стремясь максимизировать релевантность в общении, мы, часто сами того не замечая, проявляем чудеса изобретательности и догадливости, опираясь на доверие, такт, чувство «другого» и прочие ресурсы неявного, контекстного, ситуативного знания и воображения.

Таким образом, получается, что, стремясь к релевантности, люди формируют пространство взаимодействия, определяемое взаимным доверием и соучастными творческими вкладами. Само наличие такого пространства решающе важно для результативности общения [4]. Ведь кроме видов знания, доступных быстрой и точной передаче посредством кода, есть и такие, которые сопротивляются кодированию и формализации, но играют в человеческом опыте не меньшую роль. Того же Шкловского интересует знание слабо осознаваемое, однако «ощутительное», плотно связанное с чувственностью, телесностью, аффективностью и, значит, эстетичное в исходном значении этого трудного слова. Разворот современной когнитивистики в направлении этого вида знания отчасти обусловлен тем, что оно питает творческую способность человека, но само не передаваемо (пока) самой умной машине. Передавая гаджетам элементы своих способностей (памяти, логического обобщения, упорядочения и т.д.), человек как никогда заинтересован в развитии той простейшей из них, которую машина подражательно воспроизвести не может: способности дистанцироваться от актуального окружения, творчески отнестись к собственному опыту, трансформировать его посредством воображения. Расширенное воспроизводство этой способности осознается как условие эффективного развития современной экономики знания [5].

Это обстоятельство (в числе других), несомненно, способствовало сдвигу в литературных исследованиях, который уже многократно описан как уход от «автороцентризма» и «поворот к читателю», к пониманию чтения как творческой интеракции. То, что в этой области до сих пор преобладают эмпирические описания, не удивительно: о работе «воспринимающих сил» мы знаем существенно меньше, чем о работе сил производящих (хотя и здесь наше знание относится больше к произведениям-объектам).

Не приходится спорить с тем, что современная литературная культура вышла из романтизма, и линий наследования больше, чем одна. Об этом, собственно, пишет и сам Тиханов в недавней статье, анализируя динамику развития романтической мысли в долгом времени: «Можно предположить, что романтизм был обследованием современности, проверкой ее действенности, инспекцией ее ресурсов. Такое обследование не могло не начинаться всякий раз с новой энергией при смене обстоятельств, когда общество и культура оказывались на очередной критической развилке современной истории» [Tihanov 2020a: 8]. Оказавшись в очередной раз на критической развилке, мы спрашиваем литературу об ее релевантности. Отождествление релевантности с запросами и требованиями глобального рынка едва ли послужит убедительным ответом. Как прирожденный эконом, человек озабочен не только экономией, то есть сиюминутной материальной выгодой, но и перспективами развития специфической экономики смыслообмена, а та, в свою очередь, напрямую зависит от саморазвития индивида. Именно поэтому мне кажется, что режим литературной релевантности, обозначенный в книге Тиханова номером два, трансформировался навстречу обстоятельствам, но отнюдь не умер. Его полноценная теоретизация — дело будущего. Заведомо ясно, что это будет не «чисто» литературная теория, но многовековой опыт литературы как свободной сотворческой интеракции она обязательно воспримет и учтет.