(Рец. на кн.: Кибиров Т. Генерал и его семья: исторический роман. М., 2020)

Кибиров Т. Генерал и его семья: исторический роман
М.: Individuum, 2020. — 624 c.

Проза поэта часто подчиняется музыкальным законам больше, чем правилам повествовательной организации: поэт не экспериментирует c характерами, но смотрит на непредсказуемость жизни. В такой прозе люди оказываются заодно с положениями, игры и стихи смешиваются с трагикомизмом обстоятельств и повороты сюжета могут определяться выученными наизусть стихами и пластинками. Конечно, все вспомнят «Доктора Живаго», однако роман Кибирова построен иначе, и его грубая шутка, что не только браки, но и половые отношения задуманы на небесах, пожалуй, только и напоминает о Пастернаке- прозаике.

Когда известный поэт пишет прозу о генерале, мы ожидаем, что будет «то же, что в его стихах, толь ко про генерала», а значит, будет ироническая и горестная панорама советской жизни и советской мобилизации. Однако метод Кибирова здесь далеко отходит от пастиша его советских поэтических произведений, в чем мы можем убедиться и посмотрев недавно вышедший научный комментарий к его поэме 1987 года [1]. Дело не только в больших теоретических отступлениях (о том, как Господь борется с бесом, о мистике советского богоборчества), но и в новом принципе построения, неожиданно авангардном, напоминающем «монтаж аттракционов» по Эйзенштейну. Вообще, приемов немого кино в романе много: то спасающийся от быка военнослужащий повалил памятник Ленину, то диван в библиотеке оказался непригоден для любовных свиданий, то собака бывшего зэка попадает под генеральскую машину, и все это рассказывается с большим наслаждением пластикой кадра. Роман автобиографичен: то, о чем Кибиров любил рассказывать в интервью, например о позднем прочтении Мандельштама и вине в этом советской власти, теперь оказалось отдано героям.

Сюжет определяется характером героев и характером их увлечений, пересказывать его не стоит (он довольно предсказуем), важнее видеть ту самую пластику слова и кадра. Генерал из крестьян, меломан с абсолютным слухом. Его дочь-красавица, отождествившая себя с Ахматовой: открытию ею Ахматовой и посвящена первая часть книги, сразу заставляющая вспомнить, как часто позднесоветские интеллектуалы ориентировались на предсоветских и раннесоветских знатоков поэзии, например, как М.Л. Гаспаров называл себя эпигоном Б.И. Ярхо, а Аверинцев вспоминал, как сначала прочел в хрестоматии Эсхила, не зная, что это перевод Вячеслава Иванова, а потом полюбил Вячеслава Иванова на всю жизнь. Есть еще сын-балбес, но о его увлечениях говорится мало, хотя у Трифонова или Битова такой персонаж представим как какой-нибудь хиппи, которому принадлежит неопределенное будущее, еще ему не открывшееся. Разумеется, ахматовка Анна влюбляется по-настоящему — несколько раз.

Судьба третьего и четвертого поколения дана только намеком: мы понимаем, что генерал, дав разрешение на эмиграцию дочери, зятя и внука в Израиль, должен был подать в отставку, также понимаем, что внук вернулся в современную Россию с уже новой, более глубокой семейной памятью. Если этот роман— эксперимент, то устремленный в это неопределенное будущее, заставляющий посмотреть на нас, что именно происходит с нашей памятью после того, как советские бюрократические структуры рухнули несколько десятилетий назад. Подчас веселой игрой словами и анекдотическими ситуациями роман напоминает «Затоваренную бочкотару» Аксенова или «Чонкина» Войновича, с той разницей, что такой нервный герой невозможен в советской прозе. Дело не в том, что наше время иначе открыло эмоции, и в том числе нервозность, а в том, что невозможно было тогда изобразить генерала, который не смотрит телевизор, не читает газету «Правда», а слушает оперные арии и «Аве Мария».

Конечно, подразумевается, что и газеты он читал, просто такое изображение генерала, изолирующегося от медиа, возможно только в современной прозе, например в анахронизмах Водолазкина. В третьей части романа мы узнаем, какие травматические испытания времен коллективизации определили такое отвращение генерала ко всему, кроме музыки, но опять же это современная реконструкция травмы.

Кроме Водолазкина при чтении романа вспоминаются, например, Сухбат Афлатуни и Григорий Служитель. Первый показал в «Путешествии волхвов» возможность охватить огромный период из истории России, постепенно наводя на резкость и вскрывая, как религиозно-философские искания начинают определять судьбу страны. Широтой охвата роман Кибирова отличается от прозы о религиозных исканиях эпохи застоя, от «Бога дождя» Майи Кучерской до «Бюро проверки» Александра Архангельского. Кроме того, Кибиров— дальний родственник и земляк жены главного героя, и, как и Сухбат Афлатуни, может писать о русской жизни, не становясь на позицию «интеллигенции» или «народа». У него совершенно отсутствует надрыв самоутверждения москвичей или провинциалов, военных или гражданских, властей или хулиганов, есть только духовная битва за души людей, со ссылками на поучения Александра Меня и Н.Л. Трауберг. С Григорием Служителем Кибирова роднит морализм здравого смысла, только если Служителю пришлось говорить от лица котов и кошек, то Кибирову достаточно дельности здравого смысла, будничной, а не праздничной.

Но это хвала, а сейчас сомнения. Три части романа, как в симфонии, совершенно по-разному звучат музыкально, и, как при любом хорошем исполнении музыки, кажется, что время может даже не просто остановиться, а пойти вспять. Яростные волны первой и последней части схлестываются, обнажая дно детства генерала, и тем не менее, чтобы мы подошли к детству генерала, понадобилась вторая часть. В ней происходит самое важное сюжетно, брак дочери генерала, родившей ребенка от богемного поэта, с солдатом-евреем, но в большинстве глав мы читаем про то, что не надо поддаваться обаянию Высоцкого, а лучше перечитать Шаламова и не умиляться блатным, хулиганам и подобным товарищам. Однако читатель прозы Кибирова читал Шаламова, нужны ли столь подробные моралистические уроки?

Все же вторая часть имеет свое оправдание после литературоцентричной первой. В ней мы долго разбираемся с тягучими стихами помянутого отца генеральского внука, напоминающими Бродского с примесью то Георгия Иванова, то Высоцкого. В ней мы проникаем и в душу Анны Васильевны, и для этого нужно держать рядом с романом стопку стихотворных книг или планшет с поисковиком, не только до конца дочитать стихотворение Блока, процитированное по первой строке «Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь», но и вспомнить «Пару гнедых» Апухтина и «Тебе покорной? Ты сошел с ума!» Ахматовой. Поэтому вторая часть, с гарнизонными анекдотами, выглядит как интермедия перед самой серьезной частью — возвращением в детство без психоанализа. В этой интермедии есть и эротические сцены, которым позавидовал бы Анри де Ренье или Марсель Жуандо (предупреждаю, завораживающая гомоэротическая сцена, совершенно в духе проекта «Дау», в романе тоже есть), но право же, складываются ли это осуждение преступных душ и повесть о великих грешниках в какой-то общий сюжет?

Тут есть еще одна проблема: литературных аллюзий у Кибирова много, а отсылок к христианской морали и церковности гораздо меньше, но они сильнее, учитывая, что генерал так и не пережил, судя по всему, христианского обращения, а значит, мы как бы начинаем желать, чтобы он это пережил, а значит, внимательнее к этим намекам. Однако же, романный жанр как таковой всегда устроен так, что аллюзии к античной литературе, к классике, всегда действуют сильнее, чем церковные, даже если читатель ходит на церковную службу каждое воскресенье, а Апулея и Лонга читал только на первом курсе филфака. Все равно, когда мы следим за плаванием жениха генеральской дочери к ней на остров, за встречей любовников, мы вспомним Геро и Леандра, Дафниса и Хлою, но вряд ли мы будем вспоминать какие-то жития или литургические призывы. В результате, хотя во второй части меньше ключей в виде цитат из Блока или Мандельштама, она воспринимается тяжелее из-за того, что не знаешь, перечитать Овидия или отца Александра Шмемана, кто лучше объяснит, что произошло.

С облегчением поэтому переходишь к третьей части, и это уже не детективное расследование того, как «полумонахиня, полублудница» повлияла на советскую молодежь, а радостная история о том, как ждановщина, лысенковщина и прочие брежневщины стали невозможны. С точки зрения почтенного генерала, все нарядные ордена Брежнева были просто ненужной мишурой, комической историей Навуходоносора, глупым карнавалом. Прочитавший Кибирова никогда не скажет, что Брежнев, конечно, чудачил и отдельные беззакония при нем были, а в целом он был милым бонвиваном, любителем роскошных авто, мурлыкавшим Северянина на манер Вертинского, да и вообще есть исторические закономерности. Нет, говорит Кибиров, есть дьявольский цирк и промысел Божий, а больше нет ничего. Итак, роман дает моральный урок, требуя не обольщаться тем, что якобы всё это было не очень серьезно, и уже ради этого надо было писать 650 страниц.

При том, что не только Брежнев, но и приметы этого времени почти не упоминаются, экзорцизм в романе произошел. Мы возвращаемся в детство генерала, который пережил коллективизацию и не был угнан в Сибирь только по головотяпству местных исполнителей и которого простодушная соседка плетью отучила от написания доносов в центральную газету. Мы еще раз вспоминаем, как генерал жил с семьей сначала в Заполярье, где нужно было выменивать книги в соседнем поселке, потом в Перми, где ходил еженедельно в оперный театр, а потом осел во вполне гоголевски описываемой воинской части, уж не где-то ли под Полтавой случайно (хотя вроде география другая, несмотря на смачные описания природы). Достаточно еще раз совершить мысленный путь в Заполярье или Пермь, чтобы никогда уже не очаровываться советским временем.

Ни о каких ужасах немыслимого быта при этом рассказов нет, Кибиров расскажет об ужасах только собственного быта, поделится собственными воспоминаниями, тогда как в мире генерала и его семьи будет больше от Гелиодора или Лонга, чем от бараков с мышами и ржавыми тазами. При чтении некоторых страниц очень хотелось поменять подзаголовок с «исторический роман» на «советская пастораль», вспоминая «По ту сторону Тулы» Николева- Егунова, имея в виду главный сюжет этого романа — попытку человека дореволюционной культуры стать советским писателем, проецируя сюжеты бульварной беллетристики на происходящее вокруг и принимая эту вторичность за советскую действительность, которую предстоит воспеть и прославить. Кибиров делает обратное — он показывает, что сколько бы страшных или, наоборот, обнадеживающих сюжетов ни подкидывал советский быт, в котором, несомненно, существовали бараки и ссыльные, но и героические летчики и полярники, все это не должно принуждать следовать той или иной форме повествования: все это не складывается в советскую или антисоветскую прозу.

Проекции еще не делают даже самого проницательного наблюдателя или знатока писателем. Форму придает только собственная моральная позиция автора, и поэтому для Кибирова так важно перейти от К.-С. Льюиса к Заболоцкому или Кушнеру, от Магомаева к «Аве Мария» или битлам, развернув пестрый фараон толкований, и привлечь генерала к обсуждению их, пусть он чужд любых мистических порывов. Техника дискуссии оказывается здесь гораздо важнее того, что именно и как обсуждается.

Итак, суровый генерал понял поэзию. Последняя большая история романа, история Анны и ее мужа перед отъездом в Израиль, полная лишений, когда она работала в яслях, а он лабал в ресторане и разгружал вагоны параллельно с учебой — это вроде бы Улицкая, а не Кибиров. Но на самом деле это Кибиров. Ведь мы понимаем, что отец-генерал в отставке не ушел из их жизни, а пришел единственным настоящим образом, как герой стихов и прозы, оставив их на время этих неурядиц в покое.