Как прекрасно знают те, кто занимается русской литературой конца XIX — начала XX в., одним из самых неизданных авторов остается Валерий Брюсов. Поэтому можно было бы только приветствовать небольшую книжку его не публиковавшихся самим автором пьес [1], служащую как бы спутницей сравнительно недавно появившейся книги, включившей пьесы публиковавшиеся [2]. Однако книга Анны Андриенко вызывает столько вопросов, что нельзя их не задать. Цель нашей небольшой работы состоит в том, чтобы показать, как следует и как не следует подходить к рукописным материалам, желая предать их тиснению.

Мы должны повиниться: разбираемая нами далее публикация увидела свет в альманахе «Современная драматургия» в 2014 г. и нам известна еще с тех пор. Но тогда нам и в голову не пришло анализировать ее, полагая достаточно надежным источником. Однако, перечитывая ее в составе нынешнего томика, мы не можем не сказать о том, что, к сожалению, специалист-брюсовед, историк русской драматургии, историк культуры того времени не сможет опираться на печатаемые тексты, по крайней мере на текст пьесы «Декаденты (Конец столетия)». По утверждению публикатора и автора вступительной статьи, она была написана в 1893 г. и поставлена в 1894 г. на сцене Немецкого клуба с Брюсовым в главной роли. Что здесь правда, а что нет? А. Андриенко пишет: «По материалам неопубликованного дневника ранних лет И.М. Брюсова датирует пьесу “Декаденты” 17 октября 1893 г., но в опубликованной части дневника В.Я. Брюсова нет упоминания о замысле пьесы» (с. 23). Естественно, в опубликованной части нет слов из неопубликованной. Вот они: «Задумал много нового. Напр[имер], драму из жизни Верлена» [3]. Автор работал в архиве Брюсова, то есть вполне имел возможность прочитать эту запись. Но предположим, что по каким-то причинам рукопись ему не выдали. Тогда надо было зайти на портал «Автограф: Электронный архив русской литературы», существующий уже несколько лет, — там полностью выложены все дневниковые тетради Брюсова. Но есть ход еще проще — посмотреть, нет ли каких-то материалов об этой пьесе в фундаментальной и весьма надежной работе «Письма [Брюсова] из рабочих тетрадей», подготовленной С.И. Гиндиным Оказывается — есть. Там читаем в комментарии к черновику письма П. Верлену, написанному между 14 и 16 октября 1893 г.: «Самой же пьесы еще не было, что подтверждается и дневниковой записью от 17 октября: “Задумал много нового. Например, драму из жизни Верлена” (1.12/2, л. 29 об.). Непосредственная работа над текстом была начата Брюсовым 21 октября 1893 г. (см. 28.6, л. 1) и продолжалась, по крайней мере, до 16 апреля 1894 г. (см. 1.13/1, л. 22 об.)» [4]. Из этого прямо следует, что датировать драму мы должны не 1893-м, а 1894 г. И серьезные сомнения вызывает то, что она могла быть поставлена в Немецком клубе. Ни в дневнике, ни в письмах, ни в библиографических указателях, ни в составлявшейся самим Брюсовым тетради «Я и мир», куда он вклеивал или переписывал все материалы с упоминанием своего имени, ни в биографиях поэта, ни в работах о его драматургии нет ни слова о том, что пьеса шла на сцене.

Печальное незнакомство публикатора с важнейшими для его работы документами, увы, находим и в других местах. Так, во вступительной статье фрагмент из статьи Брюсова «Поль Верлен и его поэзия» цитируется (с неточностями) по рукописи, тогда как эта статья полностью опубликована уже более четверти века тому назад [5]. Да и сам черновик письма Брюсова к Верлену, о котором мы говорили выше, был бы во вступительной статье в высшей степени уместен: Брюсов просил французского поэта позволить ему дать его имя герою пьесы.

Но перейдем собственно к текстологии. Вот как описывает свои источники публикатор: «Сохранились три черновые рукописи пьесы “Декаденты”. Первая — дневниковый набросок 2-го и 3-го действий, датируемый 4—21 декабря 1893 г. Вторая— черновик пьесы в 3-х действиях и 4-х сценах с нескончаемыми вставками в тексте рукой В. Брюсова, исправлениями и дополнениями на отдельных листах. Третья — относительно беловой список, выполненный женой писателя И.М. Брюсовой, с присоединенными листами машинописи» (c. 22).

Это объяснение совершенно не соответствует действительности. Во-первых, никакого «дневникового наброска» нет: это текст в черновой тетради, где нет ни малейших признаков дневника. Датирован он 21 (или 20, со знаком вопроса) декабря 1893 г. Текст довольно пространен [6]. То, что представлено как черновик рукой Брюсова, — на самом деле не один, а два варианта. Первый, на 8 листах, называется «Декаденты. Драма в 3 д[ействиях]», затем записан другой вариант подзаголовка: «Ориг[инальная] др[ама] В[алерия] Б[рюсова] в 3 д[ействиях]». Внизу листа помечено: «Задум[ано] в окт[ябре] 93. Начато пис[анием] 21 окт[ября]». Эти 8 листов включают в себя список действующих лиц, план драмы и первое действие. Полный же черновик драмы находится на л. 9—59 той же единицы хранения. Тут пьеса называется уже «Декаденты [В наши д[ни]] (Конец столетия). Драма в 3 д[ействиях] Брюсова». На л. 10 перед началом первого действия в правом верхнем углу Брюсовым написано: «Пьеса не пойдет». Конечно, в этом черновике есть «нескончаемые вставки», которые составляют трудность для текстолога, но ведь его работа как раз и состоит в том, чтобы понять их логику и определить верхний слой текста, т.е. то, на чем работа была закончена или прервана. Именно этот черновой автограф и есть источник того текста, который должен быть напечатан. А «относительно беловой список» И.М. Брюсовой (далее для краткости — И.М.) никак не может быть признан беловой (т.е. окончательной) рукописью, поскольку представляет собою плод текстологической работы вдовы поэта.

Мы можем по-разному к ней относиться, но обязаны иметь в виду, что она не была профессиональным филологом, тем более текстологом. А. Андриенко вполне справедливо пишет, что перед нами плод ее редакторской работы, но это может значить только одно: мы не имеем права принимать его за равноправный вариант текста, каким его далее почему-то считает публикатор.

Такой текст может помочь в работе, но ограничиться им неверно, прежде всего — потому, что надо сначала верно прочесть текст, созданный И.М. А это как раз и не может сделать публикатор. Вот в самом начале Эрмина произносит монолог из пьесы, написанный классическим александрийским стихом. Первые 4 стиха звучат нормально, а потом мы читаем:

Которой связаны и думы, и моленья,
С ним, только с ним одним — нет! Я не в состояньи! (c. 62)

И в тексте, написанном рукой И.М., и в брюсовском оригинале четко читается не «моленья», а «желанья». Испорченная рифма сама подает сигнал текстологу: посмотри еще, подумай. Не так ярко, но тоже внятно текст свидетельствует о необходимости проверки: «Душа страстно раздвояется» (c. 67). «Страстно» здесь откровенно бессмысленно, а лишний взгляд в рукопись дает понять: не «страстно», а «странно».

Еще ошибки против смысла. Во втором явлении первого действия Тиссо и его друг беседуют о судьбе Лили, все время именуя ее «девчонкой». Надо вдуматься в ситуацию: беседуют отец и его близкий друг, знающий Лили с младенчества, они сочувствуют ей, а не осуждают. Соответственно Брюсов и вкладывает им в уста не «девчонку», а «девочку». Следом за этим появляется поэт Ардье, просящий руки Лили. Отец не готов одобрить брак — стало быть, сказать, как близкому, «здравствуй» он не может. И, конечно, в тексте стоит «здравствуйте, мой друг».

В третьем действии Рио собирается прочитать свои стихи. И молодой поклонник декадентов Канар произносит странный текст: «Ваши произведения такая радость для нас. Они как пламя, которое забывает чуждый ей дым, не томите тоски диссонансов, которая томит нас» (c. 90). Наверное, публикатор осознает эти слова как подражание декадентской бессмыслице, тогда как самом деле это просто неверное чтение. И.М. вполне отчетливо написала: «Ваши произведения такая редкость для нас. Они как пламя, которое забивает чуждый ей дым, не помните тоски диссонансов, которая томит нас». И дальше, в той же беседе троих декадентов младший, ученик, произносит: «Ведь и я не сознаю, что мои созвучия не найдут отзвука…», тогда как на самом деле «не» там придумано, в рукописи его нет. Рио требует, чтобы его стихи оставались неизвестны миру, и заявляет: «Иначе я отниму у тебя твои рукописи», — на самом деле он говорит «мои». И дальше: «На такое поручение я не соглашусь». Ни о каком поручении речи нет ни до, ни после, и понятно почему: у Брюсова в редакции его жены стоит «поругание».

Из существенных недочетов отметим также, что один из персонажей пьесы стабильно именуется Роже, тогда как на самом деле он Рошэ. Если в списке И.М. два имени еще можно спутать, то в рукописях Брюсова — никак.

Вообще имена действующих лиц заслуживали бы особого внимания публикатора. Первоначально, напомним, Брюсов намеревался сохранить имена Верлена и Рембо (Римбо, как он пишет), но потом от этого замысла отказался [7]. Главный декадент всегда именуется, как и Верлен, Полем, но фамилия его решительно меняется. Во втором черновике [8] он сначала Лелиан [9], затем Леман, потом Кирунт, во втором черновике становится Вандье, но в итоге превращается в Ардье [10]. Этьен Рио, его друг-враг, таящий свои стихи от мира, сперва именовался Артур (как Рембо) Мириэль или Мириаль, затем Артур Руан (?). Актриса, любовница Ардье, в первом черновике зовется Фифи, во втором получает мусульманское имя Ада Эль-Халия (и зачеркнуто — Бланш, Мирра), потом становится Сесиль, потом Chatte (т.е. Кошечка), далее Лафрэнс, в тексте первой картины третьего варианта оказывается Бертой, потом Еленой и только затем обретает постоянное имя Эрмина. Профессор и его друг сперва названы Густавом Перно и Тиссо (или Алексом Кодэ/Кадэ), а затем — Тиссо и Рошэ. Впрочем, текстолог обязан прослеживать эволюцию имен только в том случае, если готовит академическое издание.

Теперь перейдем к текстам самого Брюсова, чтобы посмотреть, как они соотносятся с расшифровкой И.М. и с опубликованным вариантом.

На с. 62 и c. 63, в самой первой сцене, когда Эрмина рассуждает о своей любви к Ардье, приведены сразу два черновых варианта текста, однако они не сведены воедино, и понять, где тот, что остался в черновике, а где — возникший под рукой И.М., практически невозможно. Вот как он должен был бы выглядеть (приводим фрагмент на стыке двух примечаний): «А за что я люблю его? Он совсем не красавец… деньги? Смешно говорить! В сравнении с тем, что я имела прежде, у него ничего нет! Но в нем есть что-то удивительное, что-то такое, чего нет ни у кого. Я никогда не встречу равного ему, если расстанусь с Полем. Расстаться?.. Об этом даже страшно думать. Именно так, как говорится в пьесе», — и далее идет стихотворный фрагмент. На с. 66 следует примечание текстолога: «Черновой вариант эпизода», после чего действительно идет зачеркнутый текст (28.6.13 об. — 14). Но около него на полях Брюсов пишет: «Intra ΔΔΔΔ(2)» И на л. 15 об. — 16 вслед за этим шифром находим те строки, которые использовала И.М. Это совершенный черновик, набросанный скорописью, в двух вариантах. И надо было разобраться, что именно она сделала с брюсовским черновиком, а не делать вид, что перед нами окончательный текст.

Приблизительно то же произошло с монологом Ардье, открывающим четвертое явление второго действия. Брюсов его переписывал неоднократно. Публикатор представил нам два черновых варианта — плюс то, что он считает окончательным текстом, то есть конструкцию жены поэта. Но Брюсов отдельно переписал то, что он считал лучшим вариантом текста. И.М. попробовала его разобрать — и давайте сравним, что печатается в книге, воспроизводящей текст И.М. по версии публикатора: «Ужель без Лили для меня не существует жизни? Так ли? Не искусственно ли я в себе раздуваю это пламя, чтобы полюбоваться на свое чувство, чтобы быть вправе драпироваться в платье [11] последнего влюбленного на земле? О, моя фантазия! Сколько раз ты губила меня! Какие жертвы я тебе приносил! Я не изумлюсь, если окажется, что я не люблю тебя, Лили! И вот теперь гибну, жертвой этого обмана, жертвой своей фантазии, гибну! — Ну, что ж! — Шаги — бьется [12] сердце! Ведь это свидание. Ха, ха, ха». А вот что написано рукой Брюсова: «Значит, без Лили для меня не существует жизни? Так ли? Не искусственно ли раздуваю я в себе это пламя, чтобы полюбоваться на свое чувство, чтобы быть вправе драпироваться в плащ последнего влюбленного на земле? О, моя фантазия! Сколько раз ты губила меня! Какие жертвы я тебе приносил! Я не изумлюсь, если окажется, что я не люблю Лили! Может быть, я выдумал эту любовь, обманывал других и себя! и вот теперь гибну жертвой этого обмана, жертвой своей фантазии, гибну! — Но чу! — Шаги — Бейся, сердце! Ведь это свидание. Ха, ха, ха».

На с. 76 автор разобрал черновой фрагмент брюсовской рукописи, однако остановился перед тем, что помета «Кон. NB», обозначающая дополнение, относится к целой странице текста, ограничившись только относительно легко читаемым фрагментом.

Далее следует довольно большой фрагмент, который нужно было восстанавливать непосредственно по рукописи Брюсова, поскольку в копии его жены 4 листа утрачено. Сверка явления 2 (с. 78—79) обнаруживает довольно много существенных дефектов. Вместо «поэтического венца» прочитано «сердца», вместо «горячка любви» — «пора горячей любви», вместо «делаешь какой-то намек» — «бросаешь какой-то намек». Рио описывает давнее стихотворение Ардье: «…там ты рассуждал, что поэт Венеры давно сбросил малютку Амура на землю…», тогда как на самом деле читается: «…там ты радувался (так! — Н.Б.), что ночной ветер давно сбросил мамочку Амура на землю…» [13] В вычурной реплике Канара: «Да, это одно из тех ваших созданий, учитель, где идея на коленях перед формой» — не дочитан конец: «…на коленях перед формой принимает [ветер] радугу». После слов Рио: «Разве я не вижу, что…» — должно следовать: «ты уже утомлен счастьем. Тебе…» — и далее по тексту. Впрочем, относительно этих слов вообще есть сомнение: Брюсов их вычеркнул, публикатор вставляет в текст (честно обозначив вычеркивание). Как кажется, эти слова вовсе не обязательны, они ничего не поясняют, поэтому не должны входить в общий строй речи.

Драме предшествует стихотворение, которому отведена отдельная страница. В примечании указан точный архивный шифр. Так получилось, что много лет тому назад мы обращались к этой черновой тетради и выписали это самое стихотворение. Прежде всего следует заметить, что над ним стоит: «посв. Arth. Rimbaud», а в последней строфе вместо псевдорифмы «билось — имелось» отчетливо читается «билось — таилось». Это, конечно, существенно, но для пьесы важнее было бы понять, почему ей предшествует это стихотворение. Его нет ни в копии И.М., ни в черновиках Брюсова, — стало быть, это редакторская вставка. Мы вовсе не исключаем права на нее, особенно в неакадемическом издании. Но в любом случае это должно быть где-то оговорено, в противном случае мы имеем дело с категорически запрещенным приемом.

После списка действующих лиц читаем заголовок: «Характеристики некоторых персонажей», и в нем 4 строчки (отметим, что, согласно Брюсову, Тиссо (тогда еще Перно) задумывается не «о делах поэзии», а о ее целях). Но опять-таки ни у И.М., ни у Брюсова нет ничего подобного. В списке такого раздела нет вообще, а в черновиках находим листок, располагающийся уже ближе к концу (л. 41 об.), на котором эти характеристики записаны без всякого заголовка, то есть в тексте они появляются по редакторской воле, а не по воле автора. По всем канонам текстологии место им в примечании или во вступительной статье.

Текстологией Брюсова занимались многие замечательные специалисты, начиная с Н.К. Гудзия и Н.С. Ашукина. Неизданным произведениям поэта отведено три тома «Литературного наследства», целый ряд других сборников. И вот оказывается, что после всего этого можно готовить его издания, не имея представления о том, что такое текстология вообще и брюсовская в частности. Может быть, правы те, кто полагает, что проект «Автограф» и другие предприятия, выкладывающие в сеть отсканированные рукописи различных писателей, обрекают нас получать в дальнейшем именно такие издания?

Мы все же надеемся, что энтузиасты текстологических разысканий поймут, что без не слишком сложного курса науки «Текстология» их решения превратятся в ненужную трату времени, и пойдут по проверенному пути.