Ilya Vinitsky. Supraconscious Gasparov: Native American Names in Notes and Excerpts

 

...рациональные основания всегда лучше, чем иррациональные. Рациональные основания означают возможность дать себе отчет, и в этом их этика — невозможно отвечать за то, что нельзя объяснить.

Инна Булкина. Чтоб эпиграфы разбирать [1].

Названия многих классических произведений мировой литературы образуют в своей совокупности «универсальную» модель «А + Б = Жизнь», включающую в себя два существительных (или субстантивированных прилагательных), соединенных союзом «и»: “´Εργα χαι Ημέραι”, “Kabale und Liebe”, “Pride and Prejudice”, “Le Rouge et le Noir”, «Отцы и дети», «Былое и думы», «Преступление и наказание», «Униженные и оскорбленные», «Волки и овцы», «Война и мир» (список можно продолжить). Двадцать лет назад этот ряд пополнился неожиданным, несколько смешным, несколько косноязычным и даже несколько неблагозвучным титулом «Записи и выписки». Скромное, в прямом смысле слова маргинальное, название этой книги М.Л. Гаспарова, как будто пришедшее на светский раут или философский диспут из архивно-библиографических подвалов памяти (часть этого текста, начинавшегося с интонационной аллюзии на «Записки из подполья» — «У меня плохая память» [Гаспаров 1995: 421; 2000: 5], — была написана в находившемся в подвале кабинете принстонского профессора, где Гаспаров работал по вечерам во время своей исследовательской командировки в США в 1994—1995 годах, а первые фрагменты книги вышли в разделе «Приложение» в журнале «Новое литературное обозрение», после раздела писем в редакцию), явно диссонирует с приведенными выше сущностно-лапидарными заглавиями, но, как мы полагаем, принадлежит к их ряду на законных основаниях [2]. (Для авторефлексии Гаспарова показательно, что в самом тексте книги он приводит целых четыре выписки, иллюстрирующих слово «заглавие») [3].

Позволю себе проиллюстрировать свое предположение о программно-маргинальном, травестирующем названии-жесте гаспаровской книги аллегорическим примером из воспоминаний одного моего задумчивого приятеля. В раннем детстве он в первый раз увидел по телевизору военный парад. Ночью ему приснился сон: долго идут по главной площади тягачи с ракетами, танки, броневики, пехотинцы с «ружьями» и в форме цвета хаки, а в самом конце процессии появляется он с индейским пером на голове, скача на подаренной игрушечной лошадке. Мне кажется, что «Записи и выписки» Гаспарова так же относятся к ряду серьезных, канонических книг о формах и смысле человеческой жизни, как мальчик с лошадкой к военному параду на площади. Это название «марширует» (или, если можно так сказать, «подмаршевывает») за установившейся традицией (парад), но уже самим своим несуразным видом остраняет и устраняет универсальность «большой» темы «А + Б», перенося центр тяжести на несерьезность и растерянность детской человечности, нашедшей свое отражение в полусмешных и полупечальных маргиналиях — приватном и, по определению, неполном автословаре филолога-интеллигента [4].

Об одном «детском» сюжете этой иронико-экзистенциональной, как не раз отмечалось критиками, книги и пойдет речь в предлагаемой статье.

 

«Так Крученых...»

 

В главке «Античность», помещенной в шестом разделе «Записей и выписок» и открывающейся взятым из анкеты эпиграфом: «Выполняла ли ваша углубленность в античность роль заслона от маразма советской (и, наверное, не только советской) действительности?» — М.Л. Гаспаров вспоминает о своей детской любви к странно звучащим словам:

 

Дети любят заумные слова, а потом взрослые их от этого отучивают. Мне удалось сохранить эту любовь почти до старости. До сих пор помню юмористический рассказ про индейца, которого звали Угобичибугочибипаупаукиписвискививичинбул, что будто бы значило «маленькая ящерица, сидящая на сухом дереве, с хвостом, свешивающимся до земли». (Так Крученых приводил на пушкинскую заумь примеры из «Джона Теннера».) Я полюбил историю и географию, потому что в них было много заумных имен и названий [Гаспаров 2012: 291] [5].

 

Как удачно заметил А.Л. Зорин, «собственная жизнь» в книге Гаспарова «становится предметом филологического анализа»: «…жизнь — через выписки, через записи, через языковые конструкции — становится книгой <…> автор деконструирует себя как продукт своего собственного круга чтения и научных занятий» [Зорин 2019]. Привлекшая наше внимание короткая заметка скрывает в себе сразу несколько биолитературоведческих отсылок, важных для понимания филологической личности самого автора, «пульсирующей» в его умной и грустной книге, дающей «в компактной форме представление об иерархиях и конфликтах интересов, о фобиях и пристрастиях, о границах знания и понимания литературы, сложившихся к концу прошлого века не только у одного автора, а у некоторого направления российского литературоведения» [Тименчик 2017: 564].

В свое время нам удалось конкретизировать и развить мимолетную отсылку Гаспарова к А.Е. Крученых и А.С. Пушкину в приведенной выше записи о заумных словах [Виницкий 2009]. Гаспаров, скорее всего, имел в виду лихое стихотворение «Военный вызов зау» (1918 или 1919 год; опубликовано в 1922 году в книге «Голодняк» [6]), созданное Крученых из индейских имен и слов, упоминающихся в поздней статье А.С. Пушкина «Джон Теннер» («Современник». Ч. 3. 1836), представляющей собой пространный обзор книги воспоминаний белого американца, похищенного в детстве индейцами из племени оттавуавов (родственных оджибвеям или оджибуэям) и проведшего среди них тридцать лет. У Крученых:

 

Уу — а — ме — гон — э — бью!
Ом — чу — гвут — он
За — бью!..
Гва — гва... уге — пругу... па — у...
— Та — бу — э — шиш!!!
Бэг — уун — а — ыз
Миз — ку — а — бун — о — куз.
СА — ССАКУУИ!!! ЗАРЬя!!! КАЧРЮК!..

[Крученых 2001: 134]

 

У Пушкина Уа-ме-гон-е-бью — приемный брат «белого индейца» Теннера (чье тотемное прозвище было «Сокол» [7]); Ом-чу-гвут-он — враг героя-рассказчика, покушавшийся на его жизнь; Та-бу-шиш — старик-индеец, упоминаемый Теннером; Бег-уа-из — один из старых начальников; Мис-куа-бун-о-куа — первая жена Теннера, имя которой переводится как «Заря» (отсюда, вероятно, «Зарья» в финале стихотворения Крученых). наконец, из пушкинской статьи Крученых заимствовал и экспрессивное сассакуи — это не что иное, как упоминаемый Теннером «бранный крик в знак радости и вызова» [Пушкин 1949: 128] [8]. Крученых футуристически обработал (деформировал) имена теннеровских соплеменников и создал из этих имен свою страстную и веселую фонетическую буффонаду, в центре которой находится переведенный Пушкиным из книги Теннера брутальный сюжет об откушенных в индейской потасовке носах (пьяный Та-бу-шиш откусил нос Уа-ме-гон-е-бью, который, в свою очередь, в бешенстве откусил нос у доброго и смирного пожилого вождя Бег-уа-иза, случайно и к запоздалому ужасу молодого индейца — «Дядя! это ты!» [Там же: 145] [9] — оказавшегося рядом). Само слово зау у Крученых — это, по всей видимости, контаминация заумников (зауми) и названия индейцев сиу (исторически — противников одживбеев). В итоге этого необычного звукового эксперимента экзотические имена и воинственный клич индейцев, заимствованные у Пушкина, «размораживаются» Крученых, подобно словам древней битвы в «Гаргантюа и Пантагрюэле» Рабле.

Ил. 1. Джон Теннер. Рис. П. Митурича. Источник: Калаушин М.М. Пушкин в портретах и иллюстрациях: пособие для учителя средней школы. Ленинград: Учпедгиз, 1956.

Статья Пушкина «Джон Теннер», как показали исследователи [10], представляла собой острую сатиру на американскую демократию, западную цивилизацию и — одновременно — на руссоистскую идеализацию дикаря. В нашей работе мы высказали предположение, что эту длиннейшую рецензию-пересказ, написанную вместо запрещенной цензурой программной статьи о Радищеве, Пушкин разбавил целым рядом фонетических шуток, связанных с экзотическими именами индейцев. Имя Уа-ме-гон-е-бью (а не «э-бью», как у Крученых) не только влечет за собой у Пушкина глагол «бью» [11] (это эхо Крученых услышал), но и прячет в себе нечто неприличное (о сознательном приеме говорит то, что во французском переводе, которым пользовался Пушкин, это имя писалось как Wa-me-gona-biew [12]). К этому же фривольному ряду, очевидно, относится и имя приемной матери Теннера «нет-но-куа» (Net-no-kwa во французском переводе). Последняя жалуется Великому Духу на то, что ее семье нечего есть. Тот является к ней в образе человеческом и говорит: «Нет-но-куа! Завтра будет вам медведь для обеда». Это «куа» дважды повторяется в имени девицы Мис-куа-бун-о-куа, соблазнившей Теннера [13]. Имя индейца Kishkau-ko Пушкин весело переделывает в Кишкау-ко (совсем в духе крученыховского «анализма»). К тому же роду неприличной словесной игры относится появляющийся в статье «пьяный старик, по имени Та-бу-шиш» (в оригинале и французском переводе — Ta-bush-shish; у Крученых — Та-бу-э-шиш, с акцентом на важном для этого поэта звукообразе «шиш» [14]). В этом окружении крайне двусмысленно звучит и военный клич «сассакуи», издаваемый раненым Теннером (во французском тексте, которым пользовался Пушкин, — «sas-sah-kwi») [15].

Заумное стихотворение Крученых, как мы показали в нашей работе, не только выражало в манифестарной форме фонетический фанатизм поэта, его теорию звукового жеста [Циглер 1982] и свойственный футуристам (на самом деле унаследованный ими от символистов) культ «дикарей», но и задорно атаковало советских борцов с антипролетарской или психически ущербной заумью («доберман-фричей», по выражению Бориса Несмелова [16]) и «академиков»-пушкинистов, с которыми Алексей Елисеевич вел в то время войну, — прежде всего С.М. Боброва и В.Я. Брюсова. Оба «востроголовых пушкиньянца» [17] попались на «пушкинский вопросительный крючок» [Крученых 1922: 46], не распознав источник стихотворения, в котором было, перифразируя слова поэта-заумника, сказанные по поводу знаменитого «Дыр-бул-щыл», больше Пушкина, чем во всем пушкиньянстве.

Бобров опубликовал статью, содержавшую гневный отклик на бессмысленное «звуковарево» «Военного вызова». Брюсов высмеял это стихотворение как очередной бессмысленный звукопоток Крученых в статье о современной поэзии, вышедшей в «Печати и революции» в начале 1923 года. Бобров не любил Крученых, считая его «законченным образцом бездарности» (это свое мнение о заумнике он перенес и в статью о «звуковой поэзии», включенную в «Словарь литературных терминов» 1925 года: «Крученых избрал своей специальностью звуко-мускульную передачу чрезвычайно болезненных и неестественных переживаний, которые и составляют основу его “поэзии”») [Словарь 1925: 268]. Брюсов, в свою очередь, был обижен на Крученых за то, что тот постоянно издевался над его «доходящей до анекдота» фонетической глухотой, проявления которой поэт-заумник находил в комически звучащих стихах (сдвигах) символиста (например, в непредумышленных сочетаниях со «сра»: «С раной серповидной», «Меня ведь знал ты с ранних лет!»; сюда же относится и, видимо, услышанное Маяковским от Крученых брюсовское «Мы ветераны, мучат нас раны»). наконец, особенно болезненными для Брюсова были насмешки Крученых над его академическим изданием сочинений Пушкина.

Стихотворение «Военный вызов зау» было очередным (и на редкость точным) крученыховским выстрелом из Пушкина в Брюсова. Соблазнительно предположить, что последний спустя какое-то время намек понял и ответил на поэтический выпад не менее боевым, но написанным в совершенно иной стилистике, «индейским» стихотворением. Речь идет о датируемой апрелем 1923 года «Песне североамериканских индейцев», герой которой призывает духа Маниту (высшее духовное божество у индейцев-алгонкинов), несколько раз упоминавшегося в книге Теннера и «включенного» в имя одного из героев пушкинской рецензии (Манито-о-гезик):

 

<…> В лесах, в равнинах, я слышу,
Свист, пенье, рычанье, зов.
По долинам я слышу
Вой волков.

В битвах стучат — дело смелых! —
Томагавки, копья, щиты.
В битве смелых
Любишь ты.

Маниту! Маниту! Маниту!
Я храбр, но кругом враги.
Маниту! Маниту!
Помоги! [18]

[Брюсов 1975: 379].

 

Бессмысленному дикому свисту, пенью, рычанью и зову врагов Брюсов противопоставляет отвагу и веру символиста [19].

Этот раскопанный нами в 2008 году историко-литературный сюжет М.Л. Гаспаров, судя по всему, знал давно (и Брюсов, и, особенно, Бобров являются героями его «Записей и выписок»; в полемике этих авторов с заумником Михаил Леонович, видимо, был на их стороне: «малоуважаемого Крученых» он считал чересчур радикальным автором — «романтиком крайней левой позиции» [Гаспаров 1991: 92]), но по какой-то причине не счел нужным развить в своей заметке о зауми: «Лови, комментатор! Sapienti sat!»

 

«...что будто бы значило»

 

Второй в заинтересовавшей нас заметке о зауми (а точнее, первый по счету) филолого-ономастический намек содержится в отсылке Гаспарова к юмористическому рассказу об одном индейце с очень длинным именем. Это фонетически богатое имя (настоящий фонтан фонем) Угобичибугочибипаупаукиписвискививичинбул включает в себя значительно больше букв (41) и слогов (20), нежели знаменитое «supercalifragilisticexpialidocious» из «Мэри Поппинс», и, судя по установке, провозглашенной автором, приводится им по памяти, в которой «осело» с детства.

Это заумное звукоизвержение, как подчеркивает Гаспаров, в индейском культурно-языковом контексте будто бы было вполне осмысленным. Его значение он также приводит по памяти. И тут, нужно сказать, свидетельство Гаспарова абсолютно точно. Имя Угобичибугочибипаупаукиписвискививичинбул он действительно нашел в юмористическом рассказе, прочитанном им в детстве в подшивке одного старого журнала. Речь идет об опубликованном в одиннадцатом номере «Всемирного следопыта» за 1928 год рассказе под названием «Последний из Плосконогих. Юмористический рассказ Ричарда Коннель».

Ил. 2. Юмористический рассказ Ричарда Коннелла «Последний из плосконогих» // Всемирный следопыт. 1928. № 11. С. 859.

Его сочинителем был американский писатель-сатирик и журналист Ричард Эдвард Коннелл (Richard Edward Connell, 1893—1949), автор сборников «The Sin of Monsieur Pettipon and Other Humorous Tales» (1922) и «Apes and Angles» (1924). Имя русского переводчика устанавливается по вторичной публикации этого рассказа в сборнике Коннела «Человек в клетке» (М.: Земля и фабрика, 1928), переведенного с английского журналистом и писателем-сатириком Евгением Толкачевым (1896 — ок. 1960), редактором этого издания был бывший акмеист Михаил Зенкевич [20]. В своей записи Гаспаров почти дословно цитирует зачин этого смешного рассказа о злоключениях простодушного индейца в ханжеской и жестокой цивилизованной Америке. У Толкачева история начинается так:

 

Его имя было Угобичибугочибипаупаукиписвискививичинбул. на языке индейцев племени Плосконогих это значит: «Маленькая жирная рыжая мускусная крыса, сидящая на еловой шишке, с хвостом, волочащимся по земле» [Коннель 1928: 858].

 

Как мы видим, автор «Записей и выписок» немного исказил перевод этого заумного имени с «плосконогского» (не ящерица, а мускусная крыса, не свешивающимся, а волочащимся). Здесь следует заметить, что авторизованный перевод Толкачева весьма точен, хотя и лишен свойственной оригиналу сказовой шутливости:

 

His name was Ugobeecheebuggocheebeepawpawkeepiswiskiweeweechinoobee. In Flatfoot Indian this means, of course, Little-Big-Fat-Brown-Muskrat-Sitting-on-a-PineStump-With-His-Tail-Just-Touching-the-Ground [Connell 1924: 256].

 

Справедливости ради, нужно сказать, что Толкачев едва ли мог в точности перевести языковую игру Коннелла, не только обыгравшего в заглавии рассказа традиционный куперовский мотив «последнего из могикан», но и придумавшего племя «плосконогих» как пародийную контаминацию Черноногих индейцев (Blackfeet или Blackfoot Indians, упоминающихся в «Песни о Гайавате») и «the Flathead Native Indians» (плоскоголовые индейцы) — название, данное белыми американцами индейским племенам, практиковавшим искусственное сжатие черепов в грудном возрасте.

Не вполне доверяя предложенному Коннеллом в рассказе переводу длинного имени Уга (в оригинале 54 буквы), я решил проверить в действии быстро прогрессирующий в наши дни Google Translator, немного поиграв с разбивкой имени последнего плосконогого на слоги. В результате были получены следующие результаты: язык — сомалийский; перевод: «The eagle thought, then kept the whiskey and then peeled away». хотя в сборнике рассказов Коннела действительно присутствует абиссинская тема, я на всякий случай решил проверить перевод Google у известного автора кандидатской диссертации «Синтаксис независимого утвердительного предложения в языке сомали», который усомнился в сомалийском происхождении имени индейца и запросил своего ученика, переводчика Г.Л. Капчица. Повторив наш опыт, Капчиц обратил внимание на то, что Google, хотя и дает следующий перевод с языка сомали: «Орел подумал, потом держал виски и уносил», — но указывает в примечании: «язык оригинала: гуджарати». Между тем, по мнению эксперта, лишь первое в переводимом тексте «слово» “ugobeeche” отдаленно напоминает сомалийское: “ugub” = «“невинная девушка; взрослая, но еще не рожавшая женщина”, но она вроде тут ни при чем». не распознав это предложение как «сомалийское», эксперт на всякий случай «отослал его толковому информанту», настоящему сомалийцу. Ответ последнего был крайне интересен, но малоутешителен: «Waxaan helay inay tahay af la yiraa Marathi oo ka mid ah afafka Hindiya looga hadlo. Iska tuur» («я нашел, что это маратхи, один из языков, на которых говорят в Индии. Выбрось вон!»). я, как и многие истолкователи заумных текстов до меня, почувствовал себя в незавидном положении известного литературного персонажа, искавшего сокровище по ложному следу и пришедшего в итоге к потере ума: «Орел покосился на отца Федора, закричал “ку-ку-ре-ку” и улетел».

Выйти из истолковательского тупика мне удалось с помощью своего рода визуальной медитации над этим индейским именем в английской транскрипции. Прежде всего в нем более или менее отчетливо просвечивает целый ряд коротких и иногда смешных английских слов: you, go, bee, bug, keep, beech (бук), chin, whisky, wee wee (что означает «пись-пись» на детском языке), опять пчела (bee). но самое интересное и удвительное, что это длинное имя явно содержит в себе анаграмму города Poughkeepsie (cочетание букв “pawkeepis”) на берегу Гудзона в штате нью-йорк — месте, где родился, учился и начинал свою журналистскую и политическую карьеру Ричард Коннелл. Иначе говоря, перед нами, как сказали бы современные политически ангажированные критики, типичный случай апроприации и пародирования белым автором индейской темы (возможно, акцента). не входя в политические тонкости, замечу, что для того, чтобы правильно истолковать это длинное индейское имя в оригинале, переводчику или интерпретатору надо уподобиться кэрролловскому Шалтаю-Болтаю и окунуться в «фонетизированную» стихию американо-английского языка в округе Покипси и биографию самого автора (что мы делать не собираемся да и едва ли сумеем). Или — что в итоге получилось у Толкачева — предложить собственную игровую аналогию, в которой проскальзывают и лопаются, как пузыри земли, бессмысленные в своем сочетании короткие русские или квазирусские слова «у», «гоби» (пустыня), «бич», «обичи», «пауки», «виски» или «свиски» (не отсюда ли, кстати, непроизвольная (?) замена у Гаспарова слова «волочащимся» в «дефиниции» Толкачева на «свешивающимся»/«свисающим» [хвостом]?), «киви», «чин», венчаемые отсутствующим в оригинале крученообразным «бул»...

Вернемся к рассказу, привлекшему к себе внимание Гаспарова-ребенка. Злоключения индейца Уга, у которого белый фермер украл свинью по кличке Генерал Грант, изображаются переводчиком (и иллюстратором) как цепочка столкновений с белыми дураками, ханжами, грабителями, коррупционерами и бюрократами. В финале Уг берет судьбу в свои руки, сбрасывает с себя европейское платье, исполняет боевую песнь на языке плосконогих, в традиционном индейском облачении является к обидчику и, угрожая скальпированием, забирает у него своего хрюкающего Генерала Гранта. но сюжет рассказа со всеми его социально-идеологическими перипетиями и мотивами никак не отразился в воспоминаниях Гаспарова. От всей истории остались лишь заумное имя ее протагониста и перевод этого имени на русский язык.

Здесь интересно (и, как мы полагаем, значимо) то, о чем не вспоминает автор «записи», — например, о том, что это супердлинное имя само является предметом забавной культурно-семантической игры (учитель назвал его вначале Джорджем Вашингтоном Угом, потом, увидев его нецивилизованность, переименовал в Уолтера Москрата, то есть Крысу, но тот откликался только на Джорджа Вашингтона; в рассказе он чаще всего зовется просто Уг). не упоминает Гаспаров в своей записи и блестящую военную песню Уга (танец змеи), целиком состоящую из заумных (для непросвещенного слушателя) слов:

 

Куопикис, куопикис,
Боббочи чибобо,
Туванда, бонда, бонда, бонда,
Бопокум кобокум…

[Коннель 1928: 859].

 

Эти детали, как я полагаю, отбрасываются Гаспаровым как «строительные леса», сыгравшие уже свою роль в создании филолого-мемуарного текста на тему значимой зауми.

Здесь уместно вспомнить показательное рассуждение в книге Гаспарова об одной детской игре и ее научном отголоске:

 

...из букв длинного слова составлять короткие слова, кто больше составит (М.Ю. Лотман сказал, что у них в школе такая игра называлась «словяга»). <…> мне не казалось странным, что из любого четверостишия можно вычитать какую угодно анаграмму. Однако думалось, что не зря же этим увлеклись большие ученые; хотелось проверить. В.С. Баевский написал мне, что готовит для блоковской конференции доклад об анаграммах у Вл. Соловьева. я спросил: «По каким стихотворениям? хочу попробовать сам, а потом свериться». Он назвал. я взялся за первое (не помню какое), стал высчитывать особо частотные буквы, и из них безоговорочно сложилось слово «масло». Тут я понял, что хоть анаграмма, может быть, и великое дело, но мне оно противопоказано. <...> Это была та самая конференция, где Тименчик сказал: «…если наша жизнь не текст, то что же она такое?» [Гаспаров 2012: 10].

 

В упоминаемой Гаспаровым статье Баевского, написанной в соавторстве с А.Д. Кошелевым, из текстов Вл. Соловьева вычитывалась анаграмма «любовь». Если немного попроказничать, то при желании и в духе самого Гаспарова из имени Угобичибугочибипаупаукиписвискививичинбул вполне можно собрать почти полную анаграмму отчества и фамилии автора «Записей и выписок» «Лионивич Гаспаоов» (замена «р» на «о» чисто произносительного свойства) или, скажем, почти полное название «аписки и виписки». но мы этого делать, конечно, не будем.

Ил. 3. Пляска Уго. Иллюстрация из рассказа Ричарда Коннеля «Последний из плосконогих» // Всемирный следопыт. 1928. № 11.

Гораздо адекватнее задаться вопросом, как Гаспарову удалось запомнить такое длинное заумное имя. на самом деле это сделать не так уж и сложно, если его соответствующим образом интонировать (метризировать). Можно, например, так (3-ст. анапест): «Угобичи бугочи бипау // Паукипи свиски вивичинбул» (ср.: «Трепетали и таяли звуки // И в безбрежную даль убегали» [Вл. Cоловьев]). но, скорее всего так (4-ст. хорей с женскими клаузулами): «Уго бичи, буго чиби // пау пау, кипи свиски, // виви чинбул...», — то есть путем «вписывания» имени в стих русской «Гайаваты» («Делавэры и Могоки, // Черноногие и Поны, // Оджибвеи и Дакоты»), нашедший отражение в самой знаменитой русской зауми («Бобоэоби...» хлебникова), а еще точнее — в выделенный Гаспаровым в русской словесности «целый жанр», в котором сочетаются «заумь, хорей с макросами, звуковая легкость с повторами, обрывистая восклицательность» — детская считалка («Айни дэву, рики факи, / Торба, ёрба, он дэсмаки, / Дэус, дэус, касматэус, Бакс») [Гаспаров 1997: 207] [21]. Возможно, что мнемоническим ключом к этому имени послужил упомянутый выше зачин «песни» Уго в переводе Толкачева: «куопикис, куопикис». В любом случае в приведенном Гаспаровым примере очень важна, как мы полагаем, «глубинная» связь зауми с памятью и детскими языковыми ассоциациями.

 

«Дети любят заумные слова»

 

Действительно, в анализируемой нами записи главное — связь ранних воспоминаний Гаспарова-читателя (одна из важнейших тем книги, эпиграфом к которой являются слова Мандельштама о том, что биографией разночинцаинтеллигента являются прочитанные им книги) с его филологическими наблюдениями и открытиями, сделанными «для себя»: мимолетная ссылка на отголоски «Джона Теннера» у Крученых; подразумеваемая — и, как мы думаем, точная с историко-культурной точки зрения, — связь между пушкинской антиамериканской «индейской» рецензией и образом индейца в сатирическом рассказе Коннела, опубликованном в СССР в 1928 году [22]; наконец, еще более интересная и значимая сжатая реконструкция «истории зауми» в русской литературе.

В самом деле, привлекшая внимание Гаспарова «заумь» Толкачева была явно связана с авангардистской традицией, ставшей в конце 1920-х годов объектом острой политической критики (разгромная рецензия в «Смене» на «чинарей» в 1927 году, погромный фельетон Л. Лесной «ытуеребо» о выступлении обэриутов в январе 1928 года) и «вытесненной» в детскую литературу и приключенческие романы-травелоги. Примечательно, что в том же, 1928 году Д.И. хармс печатает в журнале «Еж» «Рассказ о том, как Панкин Колька ездил в Бразилию, а Ершов Петька ничему не верил», в котором, как показал А.А. Кобринский, некоторые «заумные» слова из диалога Кольки с «индейцами» оказываются творческой имитацией или даже прямым использованием финских выражений (обиженные «бразильцы» из Ингерманландии отвечают мальчику крепким финским ругательством) [Кобринский 2009: 163—165]. Исследователь также указал на связь «индейского языка» Кольки с оставшимся неопубликованным детским рассказом хармса «Перо Золотого Орла» о «войне» между «индейцами» и «бледнолицыми» из двух параллельных классов. По мнению Кобринского, часть составленного героем этого рассказа словарика индейского языка заимствована из краткого лексикона к «Песни о Гайавате» Ивана Бунина, а «остальные слова Колька явно выдумал, стилизовав их под “индейские”».

Не углубляясь в эту тему, заметим, что тут нет никакой стилизации, потому что почти все оставшиеся не идентифицированными исследователем слова из хармсовских рассказов об индейцах обнаруживаются в популярных приключенческих романах Густава Эмара (Gustave Aimard, настоящее имя — Оливье Глу; 1818—1883). Ключом здесь является индейское прозвище одного из школьников в «Пере Золотого Орла» — «Курумилла, Черное золото». Именно так звали любимого персонажа нескольких поколений российских детей — отважного вождя из романа Эмара «Великий предводитель аукасов» («Le Grand chef des Aucas»; в оригинале — «Curumilla, or noir»), переведенного на русский язык С.И. ярославцевым во второй половине XIX века (СПб.: М.О. Вольф, 1867). В этом романе и других произведениях французского писателя мы встречаем многие слова из «разговорника» хармсовского школьника, выписанные, как указывает повествователь, из одной индейской книжки, «чтобы употреблять их во время войны»: «Унем — большое; Инам — маленькое; Оах — здравствуйте; Аратоки — вождь <…> ; Кульмегуинка — бледнолицый; Куру — черный» и так далее [хармс 1942: 106]. Приведем лишь несколько примеров использования этих слов у Эмара (кстати сказать, любимого автора отца хармса):

 

• …первая жена, называемая унемдомо, или законной, пользуется большим почетом. Она заведует хозяйством и управляет другими, которые называются инамдомо, или младшими.

• Оах! — воскликнул Трантоиль Ланек, словно он до того не видел испанцев. — Бледнолицые! В самом деле, охота была славная! За этих пленников дадут большой выкуп.

• Главные предводители их токи, апоульмены и ульмены. Во всякой провинции есть свой токи.

• Марри-марри, мои братья-мурехи [презренные испанцы], а не кулме-гуинка [чужеземцы]. Зачем они так далеко от людей своего народа? [23]

 

Таким образом, объясняется не только то, из какой именно книги взяли индейские слова герои хармса, но и почему именно в Бразилию (Латинская Америка — место действия главных произведений Эмара) хотел убежать Колька. наконец, эмаровское происхождение «зауми» в детских рассказах хармса позволяет расшифровать и загадочное «стихотворение» в одной из записных книжек писателя, датируемое осенью 1928 года и приводимое в собрании сочинений в такой редакции (М. Мейлах относит этот текст к редким образцам чистой зауми у хармса [Мейлах 1991: 366]):

 

Унем кос Унем кос
Унем кос Пиль гедрай
ара токи ари токи
Кульмегуинка ай.

Смокапек на голове
и одетый в серанэ
моё кушанье тарпилла
верный стойкий курумилла.

Пионер. Москва Центр. новая площадь 6. Пед.
Пионер. Из<д>. Мол. Гвард. [хармс 2002: 243].

 

Эмаровский подтекст проясняет заумное слово «Смокапек» и заодно объясняет название упомянутого выше незаконченного рассказа хармса. В «индейском» словарике школьника даны дефиниции составляющих его частей: «Мо — орел, Капек — перо». Перед нами не что иное, как имя еще одного ключевого героя Эмара: Моокапек — Орлиное перо (Moukapec, La Plume-d’Aigle) — сашем корасов с Рио-Сан-Педро. Таким образом, открывается возможность «перевести» все это квазизаумное стихотворение (возможно, каким-то образом связанное с публикациями в журнале «Пионер») на русский, исправив очевидные неточности в транскрипции текста:

 

Великое племя, великое племя
Великое племя [военный клич] вождей арауков
Война
С бледнолицыми.
[Я -] c орлиным пером на голове и одетый в серапе [24],
Мое кушанье тортил(л)а [25],
Верный стойкий Курумилла.

 

Указание хармса на издательство «Молодая гвардия» в дневниковой записи, вероятно, связывается с тем, что в 1928 году оно выпустило в серии «Библиотека приключений» «индейский» роман Г. Эмара «Текучая вода». наконец, подчеркнутые два слова в последней строке этого стихотворения не только отсылают к образу любимого героя детей (в неоднократно публиковавшейся повести Григория Мачтета «Человек с планом» задумавшие побег гимназисты переживают за одного из своих предводителей: «Что мы будем делать без верного, бесстрашного, на все готового для друзей “Курумиллы”»? [Мачтет 1886: 138]), но и к связанному с ним и с романами Эмара мифологическому сюжету детских игр второй половины XIX — первой трети XX века — воображаемое бегство в экзотическую Америку (наиболее известный литературный пример этой игры представлен в рассказе А.П. Чехова «Мальчики» 1887 года). В целом стихотворение хармса можно назвать еще одной «военной песнью» советских «зау» (вообще интересна перекличка самоназвания «обэриуты» с «оджибуэями») или, перифразируя название известного стихотворения Козьмы Пруткова, декларативным «Желанием быть индейцем» — своеобразной иронической авангардистской версией детского эмаровского романтизма во все глубже погружающейся во внешнюю и внутреннюю изоляцию советской стране (заметим, что сам хармс указывал, что в ранний период своей деятельности «стилизовал» себя под индейца [Кобринский 2009: 384]).

Ил. 4. Банка зубного порошка «Пергидроль». Аптека Э.Б. Гандина. 1900-е.

Что же касается обидевшего финских «бразильцев» воинственного клича индейцев «Пильгедрау», записанного в «разговорник» персонажем «Пера Золотого Орла» на уроке немецкого языка, то рискнем предположить, что это слово не индейского, а немецкого происхождения (что-нибудь вроде “feldgrau” — «мышиный» цвет мундира германской армии с довоенного времени). А еще вероятнее, что это слово — несколько переиначенное название перекиси водорода «пергидроль», употреблявшейся для осветления волос (вспомним белобрысых «туземцев» в рассказе о Кольке). Пергидролем назывался и популярный в начале века зубной порошок. Финским мальчишкам это слово могло показаться оскорбительным, потому что напоминало крепкое ругательство «perkele» (в рассказе они кричат в ответ Кольке «пэркеля!»). наконец, в замечательной языковой игре хармса сам Колька мог услышать в финском ругательстве экзотическое имя героини одного из перуанских рассказов Эмара «Периколя» (тот же сюжет и в известной опере-буфф Ж. Оффенбаха «La Périchole»).

Вернемся после этого спонтанного экскурса в историю индейской темы в советской литературе к поэтике запомнившегося Гаспарову длинного имени индейца. Очевидно, что пародийное истолкование (семантизация) этого имени было традиционным приемом в творчестве наследовавших футуристам обэриутов. Так, в вышедших в том же, 1928 году «Письмах из Африки», обработанных николаем Заболоцким, разъясняется сложное «заумное» африканское слово «сунхприятрисканкрфуным», получившее в интерпретации Заболоцкого значение «коровье масло».

«Простодушная ирония, с которой автор рассказывает о странностях африканских языков, — замечает Игорь Лощилов, — соотносима с футуристической практикой заумного слова» [Лощилов 2001: 174]. В свою очередь, николай Олейников в «Еже» (1929. № 6) использовал прием пародийного квазиперевода на русский язык длинного экзотического имени: Макар Свирепый берет с собой на прогулку породистую собаку по имени Ве-ме-ту-сикату-ли-хату, что означает в переводе с африканского... «Жучка». Как на самом деле переводится это длинное имя, мы не знаем, но опыт подсказывает, что, скорее всего, и здесь не обошлось без игры с реальными, только не с африканскими, а ингерманландскими глоссами (так, возможно, заключительное «лихату» в этом имени указывает на финcкое «без мяса» (lihaton), а забавное для русского ребенка сочетание «сикату» восходит к финскому «sika», свинья).

Вытесненная к началу 1930-х годов, после погромной критики чинарей и арестов Терентьева, Туфанова и обэриутов, в резервацию детской литературы, заумь и там оказалась в положении «подозрительного элемента» (использовавшие ее авторы обвинялись в буржуазном формализме) [26]. Так, рапповец М. Чумандрин нашел в словесных играх в рассказе о Кольке и Петьке дискредитацию социалистического строительства и пионерского движения. Игорь Бахтерев, как указывает Кобринский, вспоминал, что в 1932 году следователь обвинял хармса в том, что в «индейском» рассказе он призывал советских детей к эмиграции [Кобринский 2009: 163] (заметим, что мотив заговора и бегства действительно является постоянным в эмаровской традиции в русской литературе).

Здесь стоит напомнить и подчеркнуть, что запись Гаспарова о любви к заумным словам представляет собой ответ филолога на вопрос анкеты о том, были ли его научные интересы заслоном «от маразма советской (и, наверное, не только советской) действительности». Заумь (точнее, глоссалалия), таким образом, предстает как своеобразный антидот от советского догматизма, а указание на детскую литературу, где заумное слово выжило после разгрома 1928 года, является точным историко-литературным и социально-культурным диагнозом.

Наконец, биографическая и научно-комментаторская темы этой записи оказываются частью общей филологической теории или даже филологического кредо Гаспарова: наука о слове есть наука о понимании, герой «Записей» — человек, верящий в существование смысла, мучительно стремящийся к пониманию другого, но сознающий (отсюда идет характерная для автора филологическая ирония) невозможность осуществления этой задачи («Обязанность понимать», «Филология как нравственность»). Отсюда заумь (и связанный с нею вопрос о литературном переводе) для Гаспарова-ученого и человека не просто научная проблема, но едва ли не узловой экзистенциональный вопрос. В «Записях и выписках» он несколько раз обращается к этому центральному вопросу, пряча его серьезность под игровой маской и дразнящей манерой изложения.

 

Жил-был кварк

 

Приведу лишь три примера, свидетельствующих о круговом — и аллюзионном — движении размышлений Гаспарова о зауми, равно как и о конструктивном принципе его книги. Детская любовь к заумным словам, которую автор не утратил вопреки общему принципу (взрослые о ней, как правило, забывают), находит свое выражение в разных, часто совершенно неожиданных местах «Записей и выписок». например, в таком:

 

СТРЕКОЗА И МУРАВЕй по-папуасски будет попокоруа и кикихи

[Гаспаров 2012: 408].

 

На первый взгляд, это такая случайная и комичная тарарабумбия, но в контексте филологического биографизма Гаспарова это еще один симптоматический смысловой узел. Источником этой записи, по-видимому, является русский пересказ притчи «Попокоруа и кикихи» из известной книги «Сказки и легенды маори: Из собрания А. Рида»: «Попокоруа, муравей, вечно занятый поисками пропитания под корой деревьев или на земле, не мог понять, почему кикихи, цикада, ведет себя так легкомысленно, почему она только и делает, что греется на солнышке и нисколько не тревожится о будущем» (в английском тексте — “Popokorua and Kihikihi”) [Рид 1960: 89—90] [27]. Но в гаспаровском интерпретационном пространстве эта история оказывается свидетельством о том, что есть мир, где эти экзотические и смешные (попо-, кики-) «заумные» слова вполне осмыслены (используя выражение друга и героя книги Гаспарова С.С. Аверинцева, высказанное по поводу «фоники иноязычных имен» в романтических переводах Жуковского, «дух захватывает от внезапного, пронзительного ощущения, что есть целая жизнь со всей полнотой своих связей, которой мы не знаем, но которая сама знает о себе — и этого достаточно») [Аверинцев 1988: 264] [28]. «Папуасская» история также устанавливает связь между «дневниковой» записью и филологическими трудами Гаспарова, исследователя поэтического языка («Иноязычная фоника в русском стихе») и переводчика басен («Античная литературная басня»). Сам Гаспаров перевел соответствующую басню Эзопа на русский под названием «Муравей и жук» [29] со следующей моралью: «Так люди в достатке не задумываются о будущем, а при перемене обстоятельств терпят жестокие бедствия» [Эзоп 1993: 96—97] [30].

наконец (тут мы попадаем, конечно, в область догадок), эта запись о папуасских именах знакомых с самого раннего детства персонажей и житейской мудростью вовлекает в себя, как в воронку, биографию автора — воспоминание о когдатошнем чтении маорийских легенд, ассоциацию сюжета басни — с фонетически забавными именами героев — со своим опытом, переводческим и жизненным (pro domo mea): кто он сам — трудолюбивый и скучный попокоруа, «вечно занятый поисками пропитания под корой деревьев или на земле», или беззаботная кикихи, не тревожившаяся о будущем, восхвалявшая солнце песней и ставшая зимой «совсем тоненькой» («и в конце концов умерла»)? Мораль басни (жанра, отвечавшего, по теории Гаспарова, на практический вопрос, «как должен вести себя человек в этом мире») все та же, что и у древнего грека: люди при перемене обстоятельств терпят жестокие бедствия. Между тем в сжатом смысловом пространстве «Записей и выписок», кажется, работает обратный описанному Гаспаровым в истории жанра принцип: не пример становится басней (иносказанием), но басня намекает (самому автору) на конкретную жизненную ситуацию, «явление художественной речи» возвращается в индивидуальный биографический факт (какой именно, мы не знаем) [31].

О постоянной авторской рефлексии над проблемой зауми в (его) жизни говорят и включенные в один из словариков книги дефиниции (точнее, иллюстрации) этого понятия. В обеих интрига зауми для Гаспарова заключается в том, что бессмысленное, как кажется, слово оказывается наполненным значением, уводящим нас в неожиданные и интересные для исследователя интерпретационные дали.

 

ЗАУМЬ. Слово «кварк» физики взяли из «Финигана» Джойса как заумное, но это оказалось венское жаргонное словечко от славянского «творог» (от «творить», как fromage от formare) (от В. Вс. Ив.).

 

ЗАУМЬ. Из письма: «на стене рядом с домом осталась после избирательной кампании надпись “Жил-был мэр”. Она долго меня мучила. Потом я приписала внизу два слова, и получился стишок:

 

Жил-был мэр
Убещур. Скум».

[Гаспаров 2012: 136].

 

Второй пример, вовлекая в орбиту размышлений автора отрывочные «политические» (или исторические) воспоминания о давно отгремевших московских выборах, на которые, кажется, ссылается его неназванный корреспондент (кстати сказать, с тех пор выражение «жил-был мэр» стало мемом, используемым по отношению к самым разным градоначальникам нашей большой, как имя индейца Уго, страны), вновь отсылает нас к Крученых и проблеме научноэкспериментального творчества (кажется, для Гаспарова в манифестарно-экзотической фамилии «малоуважаемого» им поэта-заумника актуализируется часть после «кр»).

Первый пример включает в себя целый сюжет, понятный узкому кругу специалистов — собеседников автора («немногих», как сказал бы близкий по духу Гаспарову своевольный переводчик В.А. Жуковский). Сравните опубликованный в 1999 году в «Звезде» (то есть уже после публикации «записи» в «НЛО») рассказ Вяч. Вс. Иванова о встрече с Романом Якобсоном в 1979 году:

 

Якобсон пересказывал мне свои новые работы, которые он успел уже доложить, но не напечатать. На заседании физического общества он рассказал об этимологии термина кварк. Открывший кварки Гел Манн взял название как заумное из «Finnegans Wаkе» («Поминальное бдение финнеганцев») Джойса. А Джойс его заимствовал из венского немецкого диалекта. Туда оно попало из славянского. Это — название, родственное русскому «творог». С корнем русского творить оно связано так же, как французское frommagе (сыр) с former (образовать) и латинским formare (сотворить). Оказалось, таким образом, что эти мельчайшие кирпичики мироздания названы совсем не бессмысленно [Иванов 1991: 161] [32].

 

Доклад Якобсона, похоже, так никогда и не был опубликован. Первое печатное упоминание о нем мы находим в статье Иванова «Roman Jakobson: The Future», вышедшей в сборнике «A Tribute to Roman Jakobson, 1896—1982» (Berlin; New York; Amsterdam: Mouton, 1983) и представляющей собой перевод лекции, прочитанной Ивановым в Институте славяноведения и балканистики РАН СССР 17 сентября 1982 года (весьма возможно, что именно на этой лекции — или в каком-то частном разговоре, с нею связанном, — Гаспаров и услышал об этой теории якобсона). Приведем сообщение и рассуждения Вячеслава Всеволодовича, впоследствии вошедшие в его воспоминания, полностью:

 

Якобсон, будучи первооткрывателем отличительных признаков, которые он назвал элементарными квантами языка и которые обсуждал с нильсом Бором на семинаре в Массачусетском технологическом институте, прекрасно знал об этом. Менее известен и до сих пор не предан печати тот факт — я знаю о нем непосредственно из уст якобсона, — что он очень интересовался последующим развитием тех же идей в физике, включая современную теорию кварков. Так, на собрании Американского физического общества он выступил с докладом об этимологии слова «кварк», появляющеегося в романе Джойса «Поминки по Финнегану». Из этого романа создатели теории кварка подхватили это слово как обозначение чего-то сверхразумного, бессмысленного и, следовательно, подходящего для обозначения тех элементарных частиц, которые в некотором роде не существуют и в то же самое время являются основой всего сущего. якобсон показал в своей работе, что Джойс заимствовал слово «кварк» из венского немецкого Quark. Это слово, означающее «творог», связано с русским tvaróg и словацким twárog. Его этимология совершенно та же, что и у французского слова «fromage», связанного с хорошо известным словом «форма», точно так же, как tvaróg связан с корнем «творение», «создание». Таким образом, термин, обозначающий самые основные элементы, определяющие форму вселенной, восходит к слову, этимологически означающему «форма, сущность, творение». Так, физики, полагавшие, что Джойс употребил совершенно бессмысленное слово, ошиблись. настоящий случай представляет собой любопытный аргумент, подтверждающий предположение о том, что двадцатый век не может спрятаться в абсурд (nonsense). В то самое мгновение, когда кажется, что он вступает в царство бессмыслицы, он возвращается к своему истоку, то есть к самой сущности вещей. В этом заключается суть недавней работы Якобсона [Ivanov 1983: 52—53 (перев. наш. — И.В.)].

 

Следует заметить, что приписываемая Ивановым якобсону этимологическая гипотеза, сформулированная им якобы перед смертью, высказывалась в научных журналах (как западных, так и советских) с середины 1960-х годов (если не раньше!) [33]. В некоторых работах указывалось, кстати сказать, что, помимо значения «творог», немецкое слово «quark» употребляется и для обозначения бессмыслицы, чепухи [34]. но дело здесь, конечно, не в том, кто первым высказал приведенную Ивановым «гипотезу якобсона», а в том смысле, который придал ей Вячеслав Всеволодович и который «подхватил», предельно сжав в своей записи, Гаспаров. Главным в этой физико-этимологической теории, как мне представляется, является не столько установление внешней связи псевдозаумного слова Джойса с немецким (австрийским) сыром или творогом и их славянскими этимологическими корнями, сколько указание на его глубинную связь с понятиями «творчество» (или «сотворчество»), «форма», «сущность» и «создание». Более того, суть открытия (завещания) якобсона структуралист Иванов видит в том, что казавшийся заумным термин, выбранный физиками из модернистского литературного произведения для обозначения гипотетических элементарных частиц, лежащих в основе вселенной, не только восходит к понятию формы и творчества, но и доказывает, что в мире нет ничего бессмысленного (безумного), что, в свою очередь, является «интересным аргументом» в пользу исторической «пропозиции», что XX веку никак не удастся «бежать в абсурд» («escape into nonsense»): «В то самое мгновение, когда кажется, что он вступает в царство бессмыслицы, он возвращается к своему истоку, то есть к самой сущности вещей». не будет преувеличением сказать, что в своей сциентистской проповеди, приписываемой якобсону, Иванов как бы намекает на то, что великий лингвист незадолго до смерти нашел, точнее, доказал существование Бога (или Высшего Разума), причем, в прямом смысле слова в сыре, как лисица из басни (после того, как неразумная ворона кваркнула во все воронье горло и к собственному разочарованию подтвердила ньютоновский закон мироздания).

Мы не знаем, была ли это действительно мысль якобсона или Иванов ее доработал по своему образу и подобию, но очевидно, что в приведенной выше сжатой записи Гаспарова о зауми суммируются (и, возможно, иронически остраняются [35]) центральные для него (и его круга) идеи: проблема зауми с помощью «иконического» слова «кварк» вписывается в общий план мироздания («мельчайшие кирпичики мироздания названы совсем не бессмысленно»), мировой литературы (Джойс) и связывающей физику и литературу филологии как науки понимания [36]. Абсолютно прав был Р.Д. Тименчик, заметивший, что книга Михаила Леоновича «неоспоримо является памятником литературы конца XX века» и мыслям, стремлениям и ожиданиям того круга, в котором он жил, формировался и от которого отталкивался.

Именно универсальное значение проблемы зауми исследуется Гаспаровым-ученым в одной из его лучших и самых известных статей «Считалка богов. О пьесе В. хлебникова “Боги”» (в этой работе, впервые прозвучавшей в форме доклада и напечатанной в 1995 году, заумные реплики слетевшихся на свой «интернационал» богов интерпретируются исследователем как звенья «исполинской считалки» в двусложных хореях, разыгрывающей актуальную для нового мира тему гибели богов, — похожую считалку мы, как сказано выше, «экспериментальным путем» обнаружили в имени коннелловского индейца). В теоретической преамбуле к этой статье Гаспаров утверждает:

 

Неверно представлять себе заумь чистой фонетической игрой-насаждением звуков в отрыве от смысла. (неверно, несмотря на то, что сами футуристы в декларациях часто утверждали именно это.) Так бывает, но редко, и на это всякий раз дается особое указание — в заглавии или контексте. Обычно же, когда заумь появляется в сопровождении осмысленного текста, она включается в его систему как элемент, требующий такого же осмысления. Читатель зауми не отключает внимания от смысла — наоборот, он напрягает его до предела. Когда мы читаем текст на малознакомом иностранном языке, то, встречая непонятное слово, мы не пытаемся подозревать, что оно смысла не имеет и по существу заумно: мы предполагаем, что просто смысл его нам неизвестен, и стараемся угадать его из контекста. То же происходит и здесь: хлебников предлагает нам текст на незнакомом языке, языке богов (III, 387), и требует от нас соответствующих усилий. При этом из разбивки строк и разметки ударений видно, что этот текст — стихотворный: не только «язык», но и «стих богов» [Гаспаров 1997: 202].

 

Эти слова вполне можно отнести и к научному кредо и филологической биографии (термин А.Л. Зорина) самого Гаспарова [37], ставшего (в известной степени) голосом определенной интеллектуальной традиции [38]. Сочувствующий читатель его «Записей и выписок» (в том числе и той, которой посвящена наша интерпретация) «не отключает внимания от [странного, случайного, забавного, заумного. — И. В.] смысла — наоборот, он напрягает его до предела». И это предельное напряжение мысли интеллигентного читателя, жизнь которого так же состоит из книг, которые он прочел (а иногда и написал), и слов, которые он сказал или услышал от других, влечет его к нереализуемой в принципе, но ясной и благородной воображаемой цели, заключающейся не в научно-профетическом проникновении в глубинные тайны войны и мира, трудов и дней, преступления и наказания, творога и творения, красного и черного, но в отзывчивом понимании «неведомой души» все удаляющегося от нас во времени автора.

 

Человек человеку заумь —
Уго-бичи-буго-чиби-пау-пау-кипи-свиски-виви-чинбул.
И убещур.

 

Автор выражает глубокую признательность А.К. Жолковскому, Марку Альтшуллеру, Борису Орехову, Томи Хуттонену, Игорю Лощилову, Александру Павловскому, Майклу Вахтелю, Виктору Щебню и О.А. Лекманову за ценные консультации.