Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » НЛО » №117, 2012

Н. Л. Пушкарева
Гендерная система Советской России и судьбы россиянок

Положение женщины в Советской России (1917—1991) определялось своеобразным гендерным порядком — системой социальных взаимодействий между полами, организованной по формальным и неформальным правилам[1]. Порядок этот формировался и насаждался государством, а потому может именоваться этакратическим (от франц. etat — государство)[2]. Именно советское государство на протяжении семидесяти с лишним лет было институ­том, осуществляющим гендерное регулирование через политики принуж­дения и выступающим в качестве господствующего (гегемонного) агента контроля гендерных отношений в обществе советского и, как я полагаю, пост­советского типа.

Создание «новой женщины» и «нового мужчины», новых отношений меж­ду полами началось в первые же дни советской власти и происходило в даль­нейшем в рамках политики вовлечения женщин в общественное производство и политическую жизнь, государственного регулирования семьи, формирова­ния и изменения официальных дискурсов, интерпретирующих женственность и мужественность. Современные российские и зарубежные социологи повсе­дневности, изучающие трансформации гендерных отношений, выделяют че­тыре периода в истории женщин в Cоветской России и истории перемен в гендерном укладе. Они охватывают семь советских и не менее двух постсоветских десятилетий (то есть 1917—1991 и 1991—2007 гг.)[3].

1-й этап — с конца 1917 г. до конца 1920-х гг. и свертывания нэпа — период женсоветов и большевистского экспериментирования в сфере сексуально­сти и семейно-брачных отношений. В рамках этого, «большевистского», пе­риода женский вопрос решился посредством «рассемеивания» (дефамилизации) и политической мобилизации женщин.

Осуществляя свой уникальный социальный эксперимент, большевики, пришедшие к власти осенью 1917 г., разумели под «решением женского воп­роса» прежде всего скорейшее «коммунистическое воспитание» женщин, при­влечение их в партийные ряды с дальнейшим выдвижением на государствен­ные посты[4]. Пользуясь поздней (уже сталинской риторикой), нужно было «повысить активность женщин в борьбе рабочего класса за социализм, пус­тить эту силу в дело»[5]. Однако основная масса женщин в России в то время была не только политически пассивна, но и просто неграмотна[6]. Многие жен­щины были просто «членами семей рабочих», то есть не были инкорпориро­ваны в трудовые коллективы, а потому не поддавались призывам вступать в большевистскую партию, следовать ее лозунгам (например, отдавать детей в создаваемые детские сады, считавшиеся «ростками подлинного комму­низма»[7], с тем чтобы самим выходить на работу)[8]. Среди женщин двадцатых годов было много дезертирок с трудового фронта. Женщины считались отста­лым элементом уже потому, что были оплотом традиционной семьи и частной жизни. Сестра вождя революции, А.И. Елизарова, утверждала, что «вся борьба рабочего класса, даже в Питере — самом культурном рабочем центре, с наибо­лее развитыми рабочими, сильно ослаблялась и парализовывалась женским элементом, как работницами, так, особенно, женами рабочих»; ей вторила А.М. Коллонтай, называвшая даже работниц «многочисленной политически отсталой группой, которую необходимо мобилизовать в спешном порядке <...> Чтобы отстоять у жизни свои еще не завоеванные права, женщине приходится совершать над собой гораздо большую воспитательную работу, чем мужчине»[9].

Для «политического просвещения» женщин уже в разгар Гражданской войны в октябре 1919 г. при всех парторганизациях были созданы «женские отделы», образован специальный государственный аппарат для работы среди женщин — «женсоветы». Первым руководителем Департамента по работе среди женщин была И.Ф. Арманд (осень 1919 г.), после ее безвременной кон­чины — А.М. Коллонтай, а затем — А.Н. Самойлова. «Укрепить работниками органы женотделов на местах! — настаивали идеологи того времени. — Энер­гично вести работу путем агитации, а где это не поможет — партийным взыс­канием против тех членов и кандидатов партии, которые еще не изжили ста­рых взглядов. При наборе детей в школы стремиться привлечь как можно большее количество девушек»[10]. В известной степени такие организации, как женсоветы, обучали женщин умению действовать в публичной сфере. Жен­отделы и женсоветы основывались на принципах делегирования женщин от определенных социальных групп (крестьянки, работницы) и структур (заво­дов, фабрик и т.д.)[11]. Работавшие в женсоветах назывались «делегатками» и призваны были защищать интересы женщин. Главной целью женотделов была все та же идеологическая обработка человеческого материала, внедре­ние в сознание большинства женщин коммунистических идей, а не защита собственно женских интересов в современном понимании[12].

За этим желанием — идеологически продвинуть женщин — не стояло зло­го умысла большевиков. Тогда считалось, что несогласие с коммунистиче­скими идеями может возникнуть только от «темноты» сознания, непонима­ния «своего счастья». В то же время создание каких-либо обществ, таящих в себе опасность отвлечения работниц и крестьянок от партийных целей, строго осуждалось. Женщины должны были быть «политически мобилизо­ваны» в нужном направлении, стать советскими гражданками, разделяю­щими идейные установки, пользуясь ироническими словами Андрея Плато­нова, быть «худыми и изнемогающими, чтобы не отвлекать людей от взаимного коммунизма»[13].

В правовой области советское государство вынуждено было любым спо­собом совмещать старые патриархальные установки (чтобы обеспечить учет и контроль «человеческого фактора» женского пола) и новые идеологемы о равенстве полов. Не случайно юридическое равноправие мужчин и женщин было закреплено уже первой советской Конституцией 1918 г. Но это равно­правие не стало равенством возможностей; строки Конституции не могли во­плотиться в реальность и остались лишь текстом для всех «обоего пола граж­дан Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, коим ко дню выборов исполнилось восемнадцать лет» (Глава 13. Пункт 64)[14]. Известные слова В.И. Ленина о том, что ни одно государство и ни одно де­мократическое законодательство «не сделало для женщин и половины того, что сделала советская власть в первые же месяцы своего существования»[15], были справедливы лишь в отношении права женщин «ходить выбирать». Представительство женщин в высших и местных органах власти оставалось ничтожным, на высший уровень — наркома по делам призрения — была из­брана только одна (А.М. Коллонтай).

Во имя осуществления фактического равенства мужчин и женщин в семей­ной сфере в начале 1920-х гг. был проведен ряд важных и по-своему уникаль­ных мероприятий. Так, уже 18 декабря и 19 декабря 1917 г. были приняты дек­реты «О гражданском браке, детях и о ведении книг актов гражданского состояния» и «О расторжении брака»[16]. Проект декрета о гражданском браке был составлен выдающейся феминистской и революционеркой А.М. Коллон- тай. Первый зарегистрированный советскими органами власти брак в новой России был именно ее браком — богатой «буржуазки» по происхождению и влюбленного в нее революционного матроса П.Е. Дыбенко (бывшего чуть ли не вдвое младше А.М. Коллонтай)[17]. Принятые в первый же месяц как безот­лагательные (в силу демографической важности), эти декреты легли в основу принятого 22 октября 1918 г. отдельного семейно-правового акта — «Кодекса законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве»[18]. Он утверждал, что «брак является частным делом брачующихся», объявлял все старые церковные метрические книги не имеющими юридическо­го значения и вводил взамен их книги записи актов гражданского состояния.

В отличие от дореволюционных правил муж и жена по Кодексу 1918 г. пол­ностью уравнивались в правах на выбор места жительства и фамилии — всту­павшие в брак могли взять и фамилию мужа, и фамилию жены, соединить их вместе и именоваться двойной фамилией[19]. Расторжение брака в условиях того времени упростилось до крайности. Кодекс не накладывал на супругов обяза­тельств по совместному проживанию и верности. Вопросы об алиментах должны были решать отделы социального обеспечения при народных комис­сариатах, руководствуясь степенью нуждаемости и трудоспособности заявительниц[20]. Одновременно закон уравнял статус законнорожденных и незакон­норожденных детей, а также зафиксировал возможность установления отцовства в судебном порядке (за три месяца до разрешения от бремени — ст. 140). Даже если ответчик приводил свидетелей, указывающих, что в момент предполагаемого зачатия истица сожительствовала с каждым из них и опреде­лить отца ребенка было затруднительно, суд мог наложить обязательство взыс­кивать алименты со всех этих предполагаемых отцов в долевом отношении[21].

Кодекс 1918 г. о браке действовал на протяжении восьми лет. Реализация принятых в нем положений происходила на фоне не только сложных ломок, перестроек и реструктуризаций разных областей общественной жизни, но и общей культурной отсталости населения России, неустойчивости быта, об­щей психологической дезориентированности. Старые административные ор­ганы были ликвидированы, к новым у населения не было доверия. Результа­том усилий большевистских идеологов по политической мобилизации инди­видов, их ориентации на скорейшее приближение коммунистического рая стала дефамилизация социальной жизни и примитивизация моральных норм[22]. Отделив церковь от государства и признав несущественным церков­ное венчание, новая власть установила свой контроль за браками индивидов, начав диктовать и новые нормы регулирования частной жизни. Год за годом семейная сфера политизировалась, в стране начал утверждался этакратический брачный порядок, при котором именно государство узурпировало право санкционировать (вместо церкви) заключение брачных уз и вмешиваться в жизнь семей. Как социальный институт брак мог существовать без участия государства; как договор, который должен быть санкционирован, — нет, так как именно государство стало единственным источником правовой инициа­тивы. Многобрачие запрещалось даже для лиц, исповедующих ислам. Пра­вославные брачные нормы высмеивались как проявление политической от­сталости. Это вызывало недоумение и возмущение зарубежных юристов[23].

Первый Кодекс действовал восемь лет, новый — Кодекс о браке, семье и опеке 1926 г. — придал правовое значение фактическим брачным отношениям (незарегистрированным сожительствам) и с правовой точки зрения отстаивал интересы именно женщин. Запись об отцовстве в метрике ребенка делалась по их письменному заявлению (доказательств не требовалось — предполагае­мому отцу предлагалась лишь возможность оспорить через суд в течение года это действие матери, таким образом презумпция материнской правоты гаран­тировалась законодательством[24]). Раньше, чем где-либо в Европе, в Советской России в 1920 г. было зафиксировано право женщины на аборт (то есть зако­нодательным образом были урегулированы репродуктивные права женщин), кодекс подтвердил его. Дети, рожденные в браке, и внебрачные стали равноправными. Под защитой закона оказывались беременные и кормящие матери, которым было дано право на оплачиваемый отпуск — и об этом как о реальном завоевании не уставали говорить идеологи марксистского феминизма[25]. Вво­дился принцип общности семейного имущества вне зависимости от того, был ли брак только фактическим или же официально зарегистрированным (в практике судов труд женщины в домашнем хозяйстве все чаще приравни­вался к труду мужчины по добыванию средств к жизни[26]).

Развод через судебные инстанции отменялся; вводился развод по поч­товой открытке, отправленной в адрес ЗАГСа одним из супругов[27]. Развестись в тогдашней России стало проще, чем выписаться из домовой книги; средняя продолжительность вновь заключенных браков составляла восемь месяцев, многие браки расторгались на другой день после регистрации[28]. Достаточно вспомнить роман «Золотой теленок»: «Еще недавно старгородский загс прислал мне извещение о том, что брак мой с гражданкой Грицацуевой расторгнут по заявлению с ее стороны и что мне присваивается добрачная фамилия — О. Бендер»[29].

Женщина того времени — «мобилизованная труженица» и «мобилизован­ная мать» — была, конечно, под защитой государства[30]. «Отделение кухни от брака — великая реформа, не менее важная, чем отделение церкви от го­сударства, по крайней мере, в исторической судьбе женщины», — полагала А.М. Коллонтай[31]. Материнство выступало в ее статьях, как и в работах других идеологов того времени, как «социалистическая обязанность», ведь согласно большевистскому гендерному проекту предполагалось, что воспитательные функции родителей отойдут советским коммунальным учреждениям, следо­вательно, от женщины ждали лишь одного — готовности рожать.

«"Оплакивать" исчезновение индивидуального хозяйства не надо, потому что жизнь женщины от этого станет богаче, полнее, радостнее и свобод- нее»[32], — полагала А.М. Коллонтай. Патерналистскую роль, роль отца-пат­риарха, в двадцатые годы должно было (в идеале) взять на себя государство. Иносказательно это постоянно подчеркивалось в работах активисток жен­ского движения того времени, в их утверждениях о том, что социалистиче­ское государство всегда поддержит одинокую мать, независимо от наличия или отсутствия брачных уз; этой теме почти полностью посвящена книга А.М. Коллонтай «Семья и коммунистическое государство». «Задача состоит не в том, чтобы облегчить индивидуальный быт, наша задача — строить быт общественный. Сейчас лучше пострадать со старыми мочалками, утюгами, сковородками с тем, чтобы все имеющиеся средства и силы бросить для устройства общественных учреждений — столовых, яслей, детских садов», — убеждали женщин идеологические журналы[33]. Между тем женщина-мать как индивид, как собственно Женщина отечество не интересовала. Ее эмоцио­нальная связь с мужем насильственно разрушалась (экономическая же база семьи была разрушена вместе с разрушением частной собственности)[34].

Процесс государственной мобилизации женщины на службу советского строительства в советской историографии идеализировался и рассматри­вался как эмансипация женщин и решение «женского вопроса»[35], в то время как ни избиравшие, ни избиравшиеся не могли оказать решающего влияния на процесс принятия политических решений. Рост грамотности и образован­ности женского населения, освобождение от экономической зависимости в семье были, по правде сказать, важными результатами данной политики, но не стоит забывать, что освобождение от патриархальной зависимости и «окультурирование» предполагало политическую мобилизацию, индоктринацию женщин, которую гендерный контракт между работницей-матерью и государством делал просто неоспоримой.

2-й этап — конец 1920-х — середина 1950-х гг. — концептуализируется как «тоталитарная андрогиния», попытка создать бесполого «советского чело­века». Об этом периоде можно говорить как о времени почти безраздельного (исключение составлял небольшой слой столичной номенклатуры) господ­ства этакратического контракта «работающая мать»[36]. Это был период же­сткой экономической мобилизации женщин. закономерно приведший к куль­тивированию бесполости. Лучшим выражением стремления к тоталитарной андрогинии стало клише «советский человек» — понятие, совсем не исклю­чавшее, а как раз предполагавшее эссенциализм и зм[37].

В рассматриваемом периоде выделяют «великий перелом» — 1929— 1934 гг., которому соответствует традиционалистский откат в политике семейно-брачных отношений[38]. Начало этого периода соответствует первым пятилетним планам индустриализации и коллективизации, а затем отмечено официальной декларацией, согласно которой женский вопрос в Советском Союзе был «решен». Это означало, в частности, ликвидацию всех женотделов и женсоветов, которые к началу 1930-х гг. были закрыты наряду со множе­ством иных общественных организаций, якобы выполнивших свое назначе­ние (Антифашистский комитет, Общество политкаторжан и др.). Остав­шиеся и вновь создаваемые женские объединения даже формально не были самостоятельными организациями и существовали исключительно как «при­водные ремни» политики партии. Среди них — сформированное «сверху» движение за овладение женщинами мужскими профессиями (трактористки, летчицы, водители общественного транспорта). «Вовлечение женщин в среду общественного производства» (о чем мечтал Ленин) обернулось втягиванием их в сферу неженского труда. Они работали комбайнерами на селе, строите­лями и железнодорожными рабочими в городе, управляли машинами — ни­когда не попадая в число личных шоферов партийных боссов. Они были во­дителями трамваев, грузовиков, машинистами подъемных кранов[39].

Вынужденные интенсивно работать вне дома, женщины не имели возмож­ности уделять достаточного внимания себе, своей семье, детям. Тем не менее советская пресса старалась убедить женщин — постепенно превратившихся, по выражению писателя Андрея Платонова, в «товарищей со специальным устройством», — как важно этим «устройствам» производить на свет помногу детей, а уж они, клялась еще живая тогда, но навсегда бездетная жена вождя Н.К. Крупская, непременно станут «объектами всеобщей заботы»[40]. Воспи­тание детей в тогдашней России все более удалялось от семейного и мате­ринского: абсолютное большинство их росло в яслях и садах (плата за содер­жание в которых была, правда, мизерной)[41].

1930-е годы считаются периодом «великого отступления» от революцион­ной политики по отношению к семье, «шагом назад», возвращением к тра­диционалистским нормам[42]. Однако это не совсем верно. Во-первых, госу­дарственная политика поддерживала именно новую семью — первоячейку советского общества, семью, которая подчиняла режим своей жизнедеятель­ности требованиям советского трудового коллектива. Во-вторых, в деревне по- прежнему проводилась политика раскрепощения женщин: крестьянок по­ощряли освобождаться от тирании мужей и отцов, отстаивать свой статус независимых колхозниц, равных мужчинам[43]. Не случайно сами колхозницы убежденно повторяли: «колхозы дали нам полную экономическую независи­мость от мужчины — отца, мужа, свекра»[44], «женщина теперь по всем линиям самостоятельный человек»[45]. В связи с нарастающим увеличением разводов и бегством мужей матери-одиночки составляли и в городах, и на селе значимую социальную категорию, которая изо дня в день обучалась самостоятельным внедомашним действиям. Кто-то обучался этому, работая на производстве[46], а кто-то взаимодействовал с властями, бомбардируя местные органы прось­бами о помощи в розысках пропавшего супруга, не платящего алименты. Ин­дустриализация сопровождалась новой жилищной политикой, влиявшей на модели брачных отношений. Жилищный вопрос в период крупномасштабной миграции сельского населения в города[47] и перетасовки городского населения решался за счет массовой коммунализации жилья. Дома-коммуны в реально­сти остались лишь утопией и большевистской маниловщиной[48] — в искалеченном виде эта идея реализовалась в системе рабочих бараков и общежитий[49].

В «домах-коммуннах» и коммунальных квартирах место женщины было «типично женским»: никто не пытался «приучать» мужа к готовке пищи, все домашние дела распределялись между соседками-женщинами. Описывая об­щежитие студентов-химиков, И. Ильф и Е. Петров вспоминали: «Розовый домик с мезонином — нечто среднее между жилтовариществом и феодаль­ным поселком... Комнаты были похожи на пеналы, с тем только отличием, что кроме карандашей и ручек, здесь были люди и примусы»[50]. Стремление к уюту в доме, нежелание делиться подробностями семейной жизни рассмат­ривались как проявление индивидуализма и «буржуазного» эгоизма. Ком­мунальные квартиры стали символами повседневного контроля и поднадзорности частной сферы; семья как приватная сфера перестала существовать. Одновременно концепция материнского и супружеского долга женщины во­шла в оборот идеологического и политического манипулирования. Не слу­чайно в домах партийных функционеров именно тогда появились домработницы[51]. Они выполняли функции служанок и следили за хозяйскими детьми. Это были молодые и не очень молодые женщины, как правило, приехавшие из деревень, изгнанные из родных мест голодом и бесправием[52].

30-е годы — время активного наступления советского государства на все сфе­ры приватного[53]. Конечно, приватность нельзя было уничтожить, но она маргинализовалась, стала поднадзорной. Свобода передвижения оказалась ограниченной: в 1932 г. в СССР была введена паспортная система и система «прописки»[54]. Одновременно в общественном дискурсе тридцатых сексуальность была связана с репродуктивностью[55]. В 1935 г. в СССР прекратилось производ­ство контрацептивов, перестала развиваться культура контрацепции, художе­ственная литература культивировала образы сильных мужчин, не вникающих в переживания жен и рассматривавших последних как объект удовлетворения сексуальных желаний, чуть ли не как «постельную принадлежность»[56].

В целях «воспитания» женщин и укрепления семьи в 1936 г. был принят за­кон, затруднявший развод (эта история имела продолжение: с 1944 г. разво­диться вообще стало можно только через суд), запрещалось производство абортов (кроме так называемых «абортов по медицинским показаниям»)[57]. В современном феминистском дискурсе такие действия расцениваются как по­ражение женщин в их репродуктивных правах[58]. Все эти действия были наив­ной попыткой тоталитарного государства переломить тенденцию к снижению рождаемости, но парадоксальным итогом проявленной к женщинам жестоко­сти было не повышение, а снижение рождаемости[59]. По словам одного амери­канского исследователя российских реалий, власть относилась к женщине как к чему-то среднему между генератором и коровой: от женщины ожидалось, что на производстве она будет работать как машина, а дома «рожать как корова»[60].

Ответом россиянок на строгости и запреты стало пассивное сопротивле­ние — уловки, с помощью которых слабые пытались «защитить себя и отстоять свои права друг перед другом, как и перед сильными. <...> Эти стратегии пред­ставляют собой набор способов, позволяющих человеку, на долю которого вы­пало получать приказы, а не отдавать их, добиваться того, чего он хочет»[61]. Кто- то шел по пути пассивного приспособления (скажем, укреплял семью для индивидуального выживания или участвовал в подписании коллективных письменных жалоб и доносов), кто-то — активного, стараясь занять ключевые позиции в социальной иерархии через заключение брака с номенклатурными работниками или посредством участия в движении стахановок, общественниц[62].

Самым выразительным явлением российской женской истории довоенно­го времени было «Движение общественниц», бывшее, по сути, управляемым сверху обществом жен руководящих работников. Оно ярко проявило тради­ционалистскую составляющую гендерной политики, предполагавшей прослав­ление статуса жены как опоры мужа, семьи и в конечном счете государства[63].

Особым периодом данного этапа стала Великая Отечественная война. Для военного времени были характерны особые формы гендерной мобилизации[64], ведь во время войны женщины начали заниматься теми совсем не женскими, зато хорошо оплачиваемыми видами деятельности, которыми раньше зани­мались только или преимущественно мужчины[65]. Это были не только тяже­лые и вредные для женщин производства[66], но и различные административ­ные позиции. После окончания войны, в 1945 г., женщины оказались тем не менее вытесненными из всех тех сфер, где они волею случая обрели ли­дерство (прежде всего с постов директоров, начальников цехов, производств)[67], — этому способствовало возрастание «символической ценности» мужчин, которых на всех не хватало.

Традиционные функции разделения труда между полами успешно возро­дились и оказались мобилизованы в условиях постоянного дефицита потре­бительских товаров. Женщины вязали, шили, готовили, организовывали быт в условиях экономики дефицита: они «доставали» товары. У мужчин была востребована своя специализация: «оживали» их навыки в традиционно муж­ских видах домашнего хозяйства (ремонт, столярное дело и т.п.), но трудовой вклад женщин в жизнь семьи был несравненно выше[68].

3-й этап — с середины 1950-х до начала «перестройки» — начинался в пе­риод «оттепели» и продолжался на протяжении всего долгого брежневского двадцатилетия. Свежий ветер политической либерализации был знаком начавшегося кризиса этакратического тендерного порядка, эрозии его цент­рального образа — «работающей матери», хотя бы потому, что от женщины стали ждать большей включенности в домашние дела. Этакратический ха­рактер советского гендерного порядка сохранялся и в 1950-е, и в 1970-е гг.: государство по-прежнему регулировало практически все: занятость, социаль­ную политику в отношении семьи и женщин, формировало официальные дискурсы, интерпретирующие женственность и мужественность. Однако именно с политической «оттепелью» в жизнь страны вошли изменения в гендерной политике, частичное восстановление значимости частной жизни, ускорилось формирование дискурсов, оппонирующих официальному[69].

Символической границей между вторым и третьим этапами гендерной по­литики в СССР может считаться середина 1950-х гг., когда была отменена криминализация абортов и таким образом обозначена либерализация госу­дарственной репродуктивной политики. Государство наконец отдало медуч­реждениям и семье (в первую очередь женщинам) функции контроля над политикой деторождения[70]. Но эта политика не подкреплялась сексуальным образованием, доступностью надежных контрацептивных средств. Декрими­нализация абортов еще не означала исчезновения их как средства контра­цепции, более того, медицинский аборт стал массовым опытом и основным способом контроля репродукции и планирования семьи. В официальном дис­курсе аборт замалчивался[71], в медицинских практиках он стал символом на­казания женщины (гормональные контрацептивы и ВМС не закупались на Западе, вакуумные аборты на ранних стадиях были запрещены, а наркоз и обезболивание до середины 1980-х гг. применялись ограниченно)[72]. По сути, все это было наказанием тем женщинам, которые отказывались выполнить «женский долг» и родить ребенка, хотя причиной распространения такой своеобразной абортивной культуры могла быть и элементарная неграмот­ность российских врачей[73].

Опорой любой семьи становились межпоколенческие связи, особенно между женщинами. По сути, во второй половине XX в. типичной стала именно матрифокальность (проживание молодых семей с родителями жены) и, пользуясь выражением А. Роткирх, «расширенное материнство», иными словами — институционализация роли бабушек, без которых (женщин стар­шего поколения) ребенка надо было надолго сдавать в ясли, детские сады, группы продленного дня, так как в противном случае семья с трудом сводила бы концы с концами: неработающая мать, воспитывающая детей, была скорее исключением, чем правилом[74].

Рассматриваемое время (хрущевское и брежневское) — время многих по­зитивных перемен в положении советских женщин, время массового жилищ­ного строительства, частичной «реабилитации» личной жизни. Несмотря на всю иронию, вложенную в лексему «хрущобы», именно массовая индивидуа­лизация жилья в противовес сталинским коммуналкам открыла в начале 1960-х новые возможности в обустройстве личной жизни. Семья становилась все более автономной; воспитание детей, организация быта, интимные чув­ства вышли за пределы постоянного контроля соглядатаев.

Именно период «оттепели» и стагнации стал временем развертывания государственной помощи разведенным женщинам, матерям-одиночкам. Го­сударство активно осуществляло пронатальную социальную политику и транслировало идеологические установки, отождествляющие «правильную женственность» с материнством[75]. Многочисленные, но незначительные по величине льготы беременным и матерям в 1970—1980-е гг. были призваны не только стимулировать деторождение — они определяли «идеологию ма­теринства» как естественного предназначения женщин. Именно к этому вре­мени относится окончательное оформление гендерного режима, при котором статус «работающая мать» был объявлен достижимым идеалом. Этот статус сформировал и господствующую гендерную композицию[76]. Среди мер, кото­рые могли бы изменить ситуацию падения рождаемости, рассматривались влияние на общественное мнение, пропаганда ранних браков, нежелательно­сти разводов и увеличения размера семей[77].

В то же время в условиях демографического спада проблема совмещения двух ролей — матери и работницы — постепенно стала осознаваться в обще­ственном дискурсе в терминах чрезмерной «маскулинизации» женщин и не­обходимости ее преодоления через. «возврат женщины в семью». Для изме­нения ситуации предлагалось развивать сферу услуг, индустриализовывать быт, усиливать механизацию домашнего хозяйства. Приватизация семьи по­рождала (нео)традиционалистские интерпретации женской роли, предпола­гавшие ограничение участия женщин в публичной сфере[78].

Между тем в условиях натурализации женской роли — а именно продви­жения идеологии материнства как естественного предназначения — социаль­ная инфраструктура (медицинские, детские дошкольные учреждения, сфера бытового обслуживания) оказалась не соответствующей потребностям семьи[79]. Все это помогало развиваться индивидуальным стратегиям адаптации к по­добным структурным проблемам. Женщины стали активно использовать со­циальные сети — подруг, родственников, различные родственные связи, преж­де всего — межпоколенческие. Без бабушки ребенка становилось не поднять[80]. Именно тогда это стало повседневной практикой.

Идеальная советская женщина полувековой или четвертьвековой давнос­ти — это женщина, ориентированная на семью и материнство, но вместе с тем работающая на советских предприятиях и в учреждениях (не ради профес­сиональной карьеры, ради поддержки семьи — без второго заработка, зара­ботка матери, семье было не прожить). Женщины-работницы уделяли домаш­нему хозяйству в 2—2,5 раза больше времени, чем мужчины, и соответственно располагали меньшим временем для роста квалификации и развития потен­циала личности[81]. Женские занятия составляли основу домашнего хозяйства и поглощали столько внерабочего времени, что образовывали своего рода вто­рую смену для женщин[82].

Кризис этакратического гендерного порядка проявился в проблематизации советской мужской роли. Неожиданной и резкой критике была подвергнута феминизация мужчин, в прессе зазвучали алармистские настроения в от­ношении их ранней смертности, худшей адаптивности к жизненным труд­ностям, высокого уровня заболеваемости в силу распространенности про­изводственного травматизма, массовости вредных привычек, алкоголизма[83]. Либеральный лозунг «Берегите мужчин!», вброшенный социологом Б.Ц. Урланисом и получивший распространение в конце 1960-х гг.[84], виктимизировал советского мужчину, представив его жертвой иной (чем у женщины) физио­логии, социальной модернизации и конкретных обстоятельств жизни.

Либерально-критический дискурс 1960—1980-х гг. предлагал несколько моделей «мужчины на все времена»[85]. Среди нормативных образцов того вре­мени — «русский дворянин» (еще лучше — декабрист, человек чести, это было время увлечения книгами Б.Ш. Окуджавы, Н.Я. Эйдельмана, Ю.М. Лотмана); «советский воин», защитивший Родину-мать на фронтах Гражданской и Ве­ликой Отечественной войн (актуализации этого образа сильно способство­вала брежневская эпоха, поскольку сам Леонид Ильич был ветераном войны и начиная с 1965 г. страна стала с особой торжественностью отмечать 9 мая); а также романтизированный «западный ковбой» (образ которого формиро­вался редкими западными фильмами, проникавшими на наш экран). Эти идеалы были недостижимы, их не обеспечивали структурные возможности тогдашней официальной публичности. «Настоящая мужественность» (если таковая вообще существует как общий идеал) могла принимать облик муж­ской дружбы («Друг всегда уступить готов место в шлюпке и круг.» — в этой песне лирический герой «уступал» другу даже возлюбленную), истинного профессионализма (на повышение которого у мужчин всегда было время, ко­торого не было у женщин, измордованных постоянной заботой о близких), а иногда — романтизированных девиаций (случайных связей, параллельных се­мей и т.п.)[86]. Рядом с каждым из этих героев своего времени постоянно нахо­дилась та, что создавала для него фон и контекст, «странная женщина» (на­помню, так назвался популярный кинофильм с И. Купченко в главной роли). Именно она была ответственна за жесткий и систематический контроль за здоровьем своего супруга или возлюбленного, несла ответственность за оздо­ровление семьи, за правильный образ жизни — свой, детей и мужа.

Последний, 4-й этап совпадает с началом политических и экономических реформ, «перестройкой» середины 1980-х гг. и длится по сей день. Прошед­шие четверть века охватили множество событий и перемен; частичная ли­берализация и эрозия старого гендерного порядка вызвали к жизни новый традиционализм в публичном официальном дискурсе и сохранение новообретенной тенденции к взаимодополнительности гендерных ролей в повсе­дневных практиках. Как ни обидно это осознавать властям предержащим, как ни опираются они в своих проектах на церковные традиции, все же в эпоху Интернета тотальный контроль над повседневной частной жизнью граждан в значительной мере утрачивается. Процессы эти сопровождаются естествен­ной трансформацией демографической модели, и в этом они схожи с процес­сами в развитых странах Запада, где также отмечается ориентация на поздние браки, малодетные семьи, «отложенное» родительство[87]. К началу 1990-х гг. незарегистрированные фактические браки стали бесспорно приемлемой со­циальной нормой, терпимость к ним общества растет. В то же время отмена жесткого государственного контроля за семьей и женщинами, которая была характерна для начала 1990-х гг., сменилась в начале 2000-х гг. судорожными попытками повысить детность (число рождений в каждой отдельной семье), заставить женщин согласиться на выполнение воспитательной функции дома и отказаться от самореализации вне его.

В период этих социально-политических трансформаций государство утра­тило свою решающую роль в конструировании гендерного порядка. Вместо старой гендерной политики возникли конфликтующие публичные дискурсы (как ориентированные на неотрадиционализм, так и резко критикующие оный), новые практики повседневности. Появились новые гендерные роли, новые интерпретации женственности и мужественности, новые действующие лица, принимающие участие в «производстве гендера». Кризис старых совет­ских проектов мужественности и женственности — последняя фаза этакратического гендерного порядка[88]. Справа он критикуется православными тра­диционалистами, слева — сторонниками феминистского понимания равно­правия, каждая сторона предлагает свои проекты реформирования прежней гендерной композиции. Нынешний гендерный порядок наследует каким-то чертам позднесоветского; на протяжении советской истории — как мы заме­тили — он проявлял изменчивость, вызванную сменой политических кон­стелляций. Какие-то процессы (повышение брачного возраста, самостоятель­ность и независимость женщин, рождение «нового отцовства» с его заботой о подрастающем поколении) — очевидно общие для всей Европы, другие (ориентация на традиционность, увеличение слоя спонсируемых женщин и в то же время прочность, если не неизбывность, контракта «работающей матери»[89]) коренятся в истории российской обыденности.


[1]             Гендерный порядок — исторически заданные образцы власт­ных отношений между мужчинами и женщинами — склады­вается в определенных обществах на институциональном, идеологическом, символическом и повседневном уровнях. См.: Cornell R. Gender and Power. Society, the Person and Se­xual Politics. N.Y.: Stanford University Press, 1987. Р. 98—99.

[2]             Этакратическая система преполагает сильное огоcударст- вление в производственной сфере, сословно-слоевую стра­тификацию иерархического типа, при которой положение индивидов и групп определяется их номенклатурным или иным рангом, присвоенным государственной властью, от­сутствие гражданского общества, правового государства и наличие системы подданства, партократии, милитариза­цию экономики (Радаев В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. М.: Аспект пресс, 1996. С. 260).

[3]             Lapidus G. Women in Soviet society. Berkeley: University of California Press, 1978. Р. 54—94; Blekher F. The Soviet Wo­man in Family and Society. New York; Toronto, 1986; Buck­ley M. Women and Ideology in the Soviet Union. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1989; Atwood L. The New Soviet Man and Woman. Bloomington: Indiana University Press, 1990; Российский гендерный порядок: социологиче­ский подход / Под ред. Е. Здравомысловой, А. Темкиной. СПб.: Изд-во Европейского университета, 2007.

[4]           Подробнее см.: Buckley M. Women and Ideology in the Soviet Union. Ann Arbor: The University of Michigan Press, 1989.

[5]           Сталин И.В. Собр. соч.: В 13 т. М.: Академия наук СССР, 1952. Т. 13. С. 291—292.

[6]             В 1926 г. женщины составляли 75 % всех неграмотных, утверждала американская публицистка, современница описываемых событий (Kingsbury S., Fairchild M. Factory, Family and Woman in the Soviet Union. New York: AMS Press, 1935. Р. 169).

[7]           Ленин В.И. Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Изд-во политиче­ской литературы. Т. 39. С. 23.

[8]             Мотивацию обеспечивали выдающиеся большевистские идеологи; см., например: Коллонтай АМ. Труд женщины в эволюции народного хозяйства. М.; Пг., 1923. С. 4.

[9]             Елизарова А.И. Воспоминания // Коммунистка. 1922. № 2. С. 15; Коллонтай А.М. Предисловие. Резолюции Первого Всероссийского совещания работниц. Пг.: Госиздатель­ство, 1920. С. 7; Она же. Новая мораль и рабочий класс. М., 1919. С. 17.

[10] ЦДНИ КБР. Ф. 1. Оп. 1. Д. 11. Л. 65—70.

[11]           Смидович С. Очередные задачи женотделов // Комму­нистка. 1922. № 2. С. 32—37.

[12]           Арманд И. Доклад на международной конференции комму­нисток // Международная конференция коммунисток. М., 1921. С. 84; Айвазова С.Г. Русские женщины в лабиринте равноправия. Очерки по литературной теории и истории. Документальные материалы. М.: РИК Русанова, 1998.

[13]           Михеев М. В мир А. Платонова — через его язык. Предполо­жения, факты, истолкования, догадки. М.: Издательство МГУ, 2002 (http://lib.next-one.ru/cgi-bin/alt/PLATONOW/miheev_platonov.txt).

[14]           Конституция РФ 1918 года (http://www.greatflags.su/dokumentyi/konstitutsiya-rsfsr-1918-goda.html).

[15]           Ленин В.И. Международный день работниц // В.И. Ленин о трудящейся женщине. М., 1925.

[16]           Собрание узаконений и распоряжений РСФСР (далее — СУ РСФСР). М., 1917. № 1, 10.

[17]           А.М. Коллонтай писала: «Я не намеревалась легализовы- вать наши отношения, но аргументы Павла — "если мы по­женимся, то до последнего вздоха будем вместе" — поколе­бали меня. Важен был и моральный престиж Народных комиссаров. Гражданский брак положил бы конец всем пе­решептываниям и улыбкам за нашими спинами...» (цит. по: Безелянский Ю. Эрос в мундире дипломата // Он же. Вера. Надежда. Любовь. Женские портреты. М.: Радуга, 2001).

[18]           Собрание узаконений РСФСР. М., 1918. № 76.

[19]           Поначалу право мужа брать фамилию жены не имело су­щественного значения для выживания семьи, являясь ско­рее реализацией идеи равноправия женщин. Но в дальней­шем — при закреплении политики государственного антисемитизма, то есть в 1930—1950-е гг., — это право при­обрело важный смысл, так как в случае различий в этни­ческом происхождении давало возможность выбора для каждого супруга и для их детей той фамилии, которая да­вала лучшие жизненные шансы (то есть русской, пример тому — семья Мироновой—Менакера, фамилия знамени­того актера — Андрей Миронов).

[20]           СУ РСФСР. М., 1918. № 76. Ст. 130—133.

[21]           Подробнее см.: Гойхбарг А.Г. Брачное, семейное и опекун­ское право Советской республики. М., 1920.

[22]           Голод С.И. Вопросы семьи и половой морали в дискуссиях 20-х гг. // Марксистская этическая мысль в СССР: Очерки / Под ред. О.П. Целиковой. М.: Академия наук СССР, 1989.

[23]           Das Eherecht in der Sowjetunion // Der Weg der Frau. 1932. Hf. 11. S. 18—31.

[24]           Пушкарева НЛ, Казьмина О.Е. Брак в советской и постсо­ветской России // Семейные узы. Модели для сборки. Книга 1 / Под ред. С.А. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 185—219.

[25]           Коллонтай А.М. Крест материнства и Советская респуб­лика // Правда. 1 окт. 1918.

[26]           Собрание узаконений РСФСР. М., 1926. № 82; Бошко В.И. Очерки советского семейного права. Киев: Госполитиздат УССР, 1952. С. 60—61.

[27]           Генкин Д.М., Новицкий И.Б., Рабинович Н.В. История со­ветского гражданского права. 1917—1947. М.: Юрид. изд- во МЮ СССР, 1949. С. 436.

[28]           Скворцов С. Разврат ли это? // Смена. 1927. № 8. С. 6.

[29]           Ильф И., Петров Е. Золотой теленок // Они же. Сочине­ния. М.: Олма пресс, 2003. С. 262.

[30]           Градскова Ю. «Обычная» советская женщина — обзор описаний идентичности. М.: Спутник, 1999.

[31]           Коллонтай А.М. Революция быта // Искусство кино. 1991. № 6. С. 105—109.

[32]           Коллонтай А.М. Семья и коммунистическое государство. М.; Пг., 1918. С. 15.

[33]           Наш быт // Коммунистка. 1930. № 2—3. С. 9.

[34]           Бородина А.В., Бородин Д.Ю. Баба или товарищ? Идеал но­вой советской женщины в 20-х — 30-х гг. // Женские и ген- дерные исследования в Тверском государственном универ­ситете. Тверь: Тверской государственный университет, 2000. С. 45—51.

[35]           Women in the Stalin era / M. Ilic (Ed.). New York: Palgrave, 2001.

[36]           Здравомыслова ЕА, Темкина АА. Советский этакратиче- ский гендерный порядок // Социальная история. 2003. Специальный выпуск, посвященный гендерной истории; Goldman W. Women, the State and Revolution. Soviet Family Policy and Social Life, 1917—1936. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

[37]           Кон И.С. Сексуальная культура в России. Клубничка на березке. М.: ОГИ, 1997.

[38]           Пушкарева НЛ, Казьмина О.Е. Брак в советской и пост­советской России // Семейные узы. Модели для сборки. Книга 1 / Под ред. С.А. Ушакина. М.: Новое литературное обозрение, 2004. С. 185—219.

[39]           Всесоюзное совещание жен хозяйственников и инженерно- технических работников тяжелой промышленности. М.: Партиздат, 1936. С. 258.

[40]           Крупская Н.К. Желаю успеха вашей работе! // Женщина страны Советов — равноправный гражданин. М.: Партиз- дат, 1938. С. 122—123.

[41]           Градскова Ю. Дискурс «социального материнства» и повсе­дневные практики социальной работы в 1930—1950-е гг. // Нужда и порядок. История социальной работы в России. XX в. Саратов: ЦСПГИ, 2005. С. 298—305.

[42]           Goldman W. Women, the State and Revolution. Soviet Family Policy and Social Life, 1917—1936. Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

[43]           Clements B.E. The Birth of the New Soviet Woman // Bolshe­vik Culture: Experiment and Order in Russian Revolution / A. Gleason, P. Kenez, R. Stites (Eds.). Bloomington: Indiana University Press, 1989. P. 220.

[44]           Вождю, учителю и другу колхозниц! Письмо колхозниц колхоза «12-й Октябрь» Тарасовского района Ростовской области // Колхозница. 1937. № 11. С. 10.

[45]           Запишите нашу заявку! Письмо 26 колхозниц-ударниц Троицкой МТС Славянского района Азово-Черноморского края Всесоюзному съезду писателей (август 1934 г.) // Мо­лот. 1934. 28 авг.

[46]           Денисова Л.Н. Русская крестьянка в советской и постсо­ветской России. М.: Новый хронограф, 2011.

[47]           Витухновская М. «Старые» и «новые» горожане: миг­ранты в Ленинграде 1930-х годов // Нормы и ценности повседневной жизни: Становление социалистического об­раза жизни в России, 1920—1930-е гг. / Под ред. Т. Виха- вайнена. СПб.: Нева, 2000.

[48]           Пушкарев А. Дома-коммуны. «Новый мир» советского со­циального эксперимента // Дом и интерьер. 2011. № 4. C. 17—21; Утехин И. Очерки коммунального быта. М.: ОГИ, 2001.

[49]           Литературу по вопросу см. в: Измозик В.С., Лебина Н.Б. Жилищный вопрос в быту ленинградской партийно-со­ветской номенклатуры 1920—1930-х гг. // Вопросы исто­рии. 2001. № 4.

[50]           Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев // Они же. Сочи­нения. М.: Олма пресс, 2003. С. 82.

[51]           Ткач О. Уборщица или помощница? Вариации гендерного контракта в условиях коммерциализации быта // Новый быт в современной России: гендерные исследования по­вседневности. СПб.: Изд-во Европейского университета, 2009. С. 137, 148.

[52]           См. статью Алисы Клоц в этом номере «НЛО».

[53]           Козлова Н. Советские люди. Сцены из истории. М.: Ев­ропа, 2005. С. 513.

[54]           Постановление ВЦИК и СНК от 27.12.1932 г. «Об уста­новлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов».

[55]      Мерненко И. Конструирование понятия аборта: дискуссия от разрешения к запрету (СССР, 1920—1936 гг.) // Ген- дерные исследования. 1999. № 3.

[56]           Панферов ФИ. Бруски. Кн. 2. М., 1950. С. 379.

[57]           «Во изменение действующих законов о браке, семье и опеке, в целях борьбы с легкомысленным отношением к семье и семейным обязанностям, установить при производстве раз­вода личный вызов в загс обоих разводящихся супругов и отметку в паспорте разводящихся — о разводе». См.: Поста­новление ЦИК и СНК СССР «О запрещении абортов, уве­личении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о некото­рых изменениях в законодательстве о разводах» от 27 июля 1936 г. // Сокращенное собрание законов СССР и РСФСР для сельских Советов. 1936. Вып. 13. С. 362—368.

[58]           Thurston R. The Soviet Family During the Great Terror, 1935—1941 // Soviet Studies. 1991. Vol. 43. № 3. P. 562—567; Лебина Н, Романов П., Ярская-Смирнова Е. Забота и конт­роль: социальная политика советской действительнос­ти, 1917—1930-е гг. // Советская социальная политика 1920—1930-х годов. М.: Вариант, 2007. С. 50.

[59]           В России в 1896—1900 гг. рождаемость составляла 5,23 ре­бенка на одну женщину, в 1926—1930 гг. — только 2,20, в 1931 — 1935 гг. — 2,15, в 1936—1940 гг. — 2,01. См.: Заха­ров С. Модернизация рождаемости в России за 100 лет // Россия и ее регионы в XX веке: территория — расселение — миграции / Под ред. О. Глезер и П. Поляна. М.: ОГИ, 2005. С. 115—116.

[60]           Dallin A. Conclusion // Women in Russia / D. Atkinson, A. Dallin, G. Lapidus (Eds.). Stanford: Stanford University Press, 1977. P. 390.

[61]           Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная исто­рия советской России в 30-е гг.: Деревня. М.: РОССПЭН, 2001. С. 12.

[62]           «Лозунги освобождения женщин от патриахального гнета, сопровождающие стахановское движение, настолько при­влекали некоторых <...> (главным образом молодых, но порой и женщин более старшего возраста, овдовевших и брошенных мужьями), насколько казались оскорбитель­ными большинству» (Там же. С. 21).

[63]           Там же. С. 189—193.

[64]           Здравомыслова Е.А., Темкина АА. История и современ­ность: гендерный порядок в России // Гендер для «чайни­ков». Вып. 1. М.: Звенья, 2006. С. 64—69.

[65]           Goldman W.Z. Women at the Gates: Gender and Industry in Stalin's Russia. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. P. 91.

[66]           «Я стала лесорубом. Говорят, эта специальность мужская. Неверно. Мужская специальность сейчас — война, а уж в тылу мы, женщины, все специальности объявляем женски­ми» (Из интервью лесоруба Боровской, Архангельская обл. Государственный архив РФ. Ф. 7928. Оп. 2. Д. 35. Л. 72).

[67]           Мерзлякова Г.В. Героини второго фронта: О вкладе жен­щин автономных республик РСФСР в победу в Великой Отечественной войне. Ижевск, 1992. С. 12; Парамонов В.Н. Индустриальное развитие РСФСР в годы Великой Оте­чественной войны. 1941—1945. Самара, 2000. С. 399—400; Геллер МЯ. Машина и винтики. История формирования советского человека. М.: МИК, 1994.

[68]           Гордон Л.А., Клопов Э.В. Человек после работы. М.: Наука, 1972. С. 98—102.

[69]           Харчев А.Г, Голод С.И. Профессиональная работа женщины и семья. Л.: Наука, 1971; О женщинах — забота особая. М.: Московский рабочий, 1981.

[70]           Указом Президиума Верховного Совета СССР от 5 авгу­ста 1954 г. уголовная ответственность за производство абортов была отменена (Ведомости Верховного Совета СССР. 1954. № 51. Ci. 33; Комментарий к Уголовному ко­дексу РСФСР. М.: Юрид. лит., 1971. С. 277—278).

[71]           Печески Р. Аборт и выбор женщины // Антология гендер- ной теории / Сост. Е. Гапова, А. Усманова. Минск: Про­пилеи, 2000. С. 153.

[72]           Авдеев А.А. Аборты и рождаемость // Социс. 1989. № 3. С. 54—63.

[73]           По свидетельству президента общества российских гине­кологов В.Н. Серова, Б.В. Петровский, министр здраво­охранения в 1965—1980 гг., «замечательный ученый и та­лантливый хирург, много сделавший для медицины», также был искренне уверен во вреде гормональной конт­рацепции. См.: Бардецкая И. Абортная культура // Итоги. 2001. № 12 (250).

[74]           Rotkirch A. The Man's Question. Loves and Lives in Late 20th Century Russia. Helsinki: University of Helsinki, 2000. P. 115— 117; Рабжаева М. Историко-социальный анализ практик се­мейной политики в России XX в. // Социс. 2004. № 6.

[75]           Рабжаева М. Указ. соч.

[76]           Гендерная композиция (gender composition) — совокуп­ность практик повседневного (взаимо)действия и струк­турных условий, обеспечивающих эти практики. Об ис­пользовании термина «гендерная композиция» см.: Здра- вомыслова ЕА. Темкина А.А. Гендерная система // Тезаурус терминологии гендерных исследований. М.: Восток—За­пад, 2003.

[77]           Murcott A., Feltham A. Beliefs about Reproductive Health: Young Russian Women Talking // Gender, generation and identity in contemporary Russia / H. Pilkington (Ed.). Lon­don; New York: Routledge, 1996.

[78]           Дискуссию см. в статье: Янкова З.А. О семейно-бытовых ролях работающей женщины // Социальные исследова­ния. 1969. Вып. 4. С. 76—87.

[79]           В научных трудах того времени картина рисовалась бла­гостная, но даже в них отмечались эти «отдельные недо­статки». См.: Гордон Л., Клопов Э, Оников Л. Социальные проблемы быта // Коммунист. 1974. № 17. С. 49—60; О женщинах — забота особая; Новикова Э.Е. Женщина в развитом социалистическом обществе. М.: Мысль, 1985.

[80]           Семенова В.В. Бабушки: семейные и социальные функции прародительского поколения // Судьбы людей: Россия. ХХ век. Биографии семей как объект социологического исследования. М.: Институт социологии РАН, 1996.

[81]           Мищенко Т.А. Советский вариант потребления в повсе­дневных гендерных практиках (конец 1950-х — начало 1960-х гг.) // Женщины и мужчины в контексте истори­ческих перемен. М.: ИЭА РАН, 2012.

[82]           Козлова Н.Н. Сцены из частной жизни периода «застоя»: семейная переписка // Журнал социологии и социальной антропологии. 1998. Том II. № 3.

[83]           Арутюнян М. О распределении обязанностей в семье и от­ношениях между супругами // Семья и социальная струк­тура / Отв. ред. М.С. Мацковский. М.: ИСИ АН СССР, 1987; Гурко Т. Социология пола и гендерных отношений // Социология в России / Под ред. В. Ядова. М.: Институт со­циологии РАН, 1998. С. 173—195.

[84]           Урланис Б.Ц. Берегите мужчин! // Литературная газета. 1968. 24 июля.

[85]           Подробнее см.: Здравомыслова Е, Темкина А. Кризис мас­кулинности в позднесоветском дискурсе // О муже^)ст- венности / Под ред. С.А. Ушакина. М.: Новое литератур­ное обозрение, 2002.

[86]           Чернова Ж. Романтик нашего времени: с песней по жизни // О муже(^ственности.

[87]           Гурко Т.А. Женский опыт сексуальных отношений, мате­ринства и супружества несовершеннолетних // Социс. 2002. № 11; Она же. Брак и родительство в России. М.: Ин­ститут социологии РАН, 2008.

[88]           Голод С. И. Моногамная семья: кризис или эволюция? // Социально-политический журнал. 1995. № 6.

[89]            Здравомыслова Е.А., Темкина АА. Государственное кон­струирование гендера в советском обществе // Журнал исследований социальной политики. 2004. Т. 1. № 3/4. С. 320. Наряду с советской моделью гендерного контракта («работающая мать») формируется новый тип семьи — «бикарьерная», в которой оба супруга работают не потому, что семье иначе не выжить, а потому, что оба претендуют на профессиональный рост и самоутверждение в публич­ной сфере. Подробнее см.: Задворнова Ю.С. Тенденции трансформации гендерных отношений в семье в исследо­ваниях отечественных социологов // Женщина в россий­ском обществе. 2011. № 4.

Архив журнала
№164, 2020№165, 2020№166, 2020№167, 2021№168, 2021№169, 2021№170, 2021№171, 2021№172, 2021№163, 2020№162, 2020№161, 2020№159, 2019№160, 2019№158. 2019№156, 2019№157, 2019№155, 2019№154, 2018№153, 2018№152. 2018№151, 2018№150, 2018№149, 2018№148, 2017№147, 2017№146, 2017№145, 2017№144, 2017№143, 2017№142, 2017№141, 2016№140, 2016№139, 2016№138, 2016№137, 2016№136, 2015№135, 2015№134, 2015№133, 2015№132, 2015№131, 2015№130, 2014№129, 2014№128, 2014№127, 2014№126, 2014№125, 2014№124, 2013№123, 2013№122, 2013№121, 2013№120, 2013№119, 2013№118, 2012№117, 2012№116, 2012
Поддержите нас
Журналы клуба