А ведь она так и могла остаться неграмотной нянь­кой, терпевшей грубость и сексуальные домогательства, если бы не чуткость секретаря парткома Марии Сергеевны, которая не только убедила девушку обучиться грамоте, привела ее на фабрику, но и поддержала в трудный момент, дав возможность поставить производственный рекорд. В эту радостную минуту Таня не забывает о той роли, которую сыграла в ее жизни представительница партии: «Не волшебница седая подавала мне совет, и не фея молодая, а товарищ средних лет». И теперь юная женщина с уверенностью смотрит в будущее: «Таня, погляди ты, все дороги, все просторы нам открыты».

Музыкальная комедия «Светлый путь» (1940) — жизнеутверждающая ис­тория советской Золушки (именно так называлась пьеса В. Ардова, которая легла в основу фильма). Золушка — «образ судьбы, в которой торжествует справедливость»[1]. Но метаморфоза Тани Морозовой — это не просто волшеб­ная сказка, а пример, пусть и значительно приукрашенный, социальной мо­бильности, существовавшей в сталинскую эпоху. Путь от няньки до депутата Верховного Совета героиня Орловой проделывает под чутким руководством партии, «личным примером утверждая, что смысл жизни в том и состоит, чтобы включиться в структуру» (в отличие от Анюты из кинофильма «Весе­лые ребята» 1933 года, где благодаря стечению обстоятельств домработница становится звездой эстрады)[2]. Хотя о жизни Тани до работы «в услужении» не рассказывается, о ее крестьянском происхождении говорят жалобы хозяй­ки, недовольной тем, что домработница делает «все по-своему», «как принято у них в избе». Таким образом, «светлый путь» Тани — это путь от крестьянки до инженера текстильной фабрики, а работа в качестве прислуги — проме­жуточный этап между «крестьянским» прошлым и «рабочим» будущим.

Путь из крестьянки в домработницы показан и в другой советской коме­дии — черно-белой ленте Б. Барнета «Дом на Трубной» (1928). Девятнадцатилетняя Параня (В. Марецкая) приезжает в Москву к своему дяде, который, как выясняется, уже вернулся в деревню. Блуждая по городу, несчастная де­вушка встречает своего земляка Семена, который помогает ей устроиться домработницей к соседу-парикмахеру. История Параши заканчивается по­бедой профсоюза над незаконно уволившими ее хозяевами-эксплуататорами, однако дальнейшая ее судьба туманна: профсоюзная активистка Феня только обещает Параше найти ей работу через местком, а отношения с Семеном на­ходятся на стадии первого поцелуя. Фильм вышел на закате нэпа, отражал реальность и идеологический посыл двадцатых годов, агитируя за вступление в профсоюз и участие в выборах, а не обещая героине головокружительной карьеры от «кухарки» до депутата Верховного Совета.

Так или иначе, обе картины повествуют о судьбе домашней работницы. До недавнего времени историки уделяли мало внимания этой социальной группе советского общества. Среди западных исследователей к ней обра­щались классик ревизионистской школы Ш. Фицпатрик[3], специалист по со­циальной истории У. Голдман[4], британский историк С. Дэвис[5] и канадская исследовательница Р. Спаньоло (она — единственный зарубежный автор дис­сертации и статей, посвященных советским домашним работницам[6]. В оте­чественной историографии работ на эту тему крайне мало. Можно отметить статью в «Энциклопедии банальностей» Н.Б. Лебиной[7], а также ряд публи­каций о повседневной жизни Ленинграда[8].

Между тем советские домработницы — уникальная социально-профес­сиональная группа, изучение которой позволяет увидеть новые, ранее ус­кользавшие от анализа аспекты функционирования советского общества. Практика частного найма домашних работниц не вписывается в картину то­тального огосударствления экономики в сталинскую эпоху и свидетельствует об определенной ее многоукладности. Пока сложно дать однозначный ответ на вопрос, можно ли рассматривать наличие прислуги как архаическую чер­ту, генетически связанную с дореволюционной и даже дореформенной тра­дицией, или же институт домработниц является естественным следствием индустриализации и урбанизации и мало чем отличается от института част­ной прислуги в капиталистических странах. В любом случае сам факт легаль­ного существования наемного домашнего труда в СССР подтверждает тезис британского исследователя Дж. Хоскинга о том, что советское общество, за­думанное как эгалитарное, на деле являлось иерархическим[9].

Наличие иерархической структуры в обществе подразумевает возмож­ность (или невозможность) вертикального движения по социальной лест­нице. В нашей работе институт домашних работниц рассматривается именно как канал социальной мобильности, позволявший представительницам наи­менее престижных социальных категорий (колхозницам, «бывшим») стать «работницами», то есть частью формально доминирующей социальной груп­пы. При этом многие из них не смогли полностью пройти этот путь и, пре­одолев лишь миграционный этап, на всю жизнь остались «в домработницах». Проблема домашней прислуги также смыкается с проблемой социокультурной интеграции «новых горожан».

Как известно, одно из важнейших качеств прислуги — умение быть неза­метной. Эта «незаметность» домработниц определила основные группы ис­точников по этой теме. Прежде всего, это источники личного происхождения: мемуары, автобиографии и устные интервью самих домработниц и тех, в чьих семьях они проживали. Большинство интервью (двадцать записей) были со­браны автором статьи, еще четыре цитируются по работе М. Витухновской[10]. Вторая группа — это материалы Гарвардского проекта, политико-социологи­ческого исследования, проведенного сотрудниками Центра русских исследо­ваний Гарвардского университета в 1948 году, в рамках которого было опро­шено более 2000 бывших граждан СССР, увезенных немцами во время войны и не пожелавших вернуться на родину.

Третья группа источников — архивные материалы, связанные с деятель­ностью профсоюзов, в которые входили домашние работницы (до 1930 года это был профсоюз работников народного питания, затем — профсоюз рабо­чих коммунального хозяйства). Материалы периодических изданий, прежде всего газеты «Труд» и журнала «Работница», достаточно обширны, если речь идет о 1920-х — начале 1930-х, однако в изданиях более позднего времени домработницы практически не упоминаются.

* * *

Хождение девочек из бедных семей, а также вдов и сирот в «чужие люди» было распространенным явлением в дореволюционной деревне. Согласно пе­реписи 1897 года, на территории Российской империи проживало чуть более двух миллионов лиц, относившихся к «прислуге», из которых 63,3% составля­ли женщины[11]. Однако стоит заметить, что критерии включения в эту группу не совсем ясны. В понятие «прислуга» входили три основные группы: прислу­га в учреждениях (а также на фабриках, заводах и усадьбах), домовая прислуга (швейцары, дворники, ночные сторожа) и домашняя прислуга (лакеи, горнич­ные, повара, няни). Последняя была наиболее многочисленной (1 556 987 че­ловек[12]) и в наибольшей степени сохраняла дореформенные черты.

Согласно исследованиям, одним из основных мотивов найма в качестве до­машней прислуги было стремление девушек заработать на приданое, обзаве­стись семьей и, по возможности, снова вернуться в сельское хозяйство[13]. Распро­странен был и другой сценарий, по которому девушка выходила замуж за кого- то из слуг-мужчин или городских жителей низшего сословия. Определенный процент женщин на всю жизнь оставался в услужении, а самые несчастные пополняли ряды городских проституток[14]. Таким образом, хождение «в при­слуги» было некой женской альтернативой мужскому отходничеству, то есть для значительной части женщин не являлось безвозвратной миграцией и тем более не рассматривалось как способ улучшения своего социального статуса.

Со сменой государственного строя в 1917 году потребность в домашней прислуге не исчезла. В 1920-е годы массовая миграция из деревень привела к появлению в городах тысяч неквалифицированных мужчин и женщин, пы­тавшихся найти работу в городе. Высокий уровень безработицы и страх боль­шевиков перед «непролетарскими элементами» на производстве определяли политику государства, делавшего ставку на кадровых рабочих-мужчин и ста­равшегося оградить рабочие места от крестьянских мигрантов и женщин[15]. «Служба» в качестве домашней прислуги оказалась для бывших крестьянок едва ли не единственным способом трудоустройства.

Стремление профсоюзов защитить права домработниц порождало пара­доксальную ситуацию: наниматели не желали заключать трудовые договоры и платить взносы в профсоюз, что приводило к массовой безработице дом­работниц—членов профсоюза. По данным профсоюза Нарпит, в 1926 году из 119 773 домработниц—членов союза 27 % страдали от безработицы «затяжного и устойчивого характера»[16] из-за «широкой возможности для нанима­телей найма приезжающих в большом числе из сельских местностей и посту­пающих на любые условия»[17]. Власти были серьезно обеспокоены ростом проституции среди домашних работниц. По данным Центрального совета по борьбе с проституцией, 32% женщин легкого поведения советской Москвы составляли действительные и бывшие члены союза Нарпит. В целом, «до­машние работницы среди прочих групп безработных женщин давали наиболее высокий процент проституток»[18].

Однако не только легкость, с которой любой желающий мог найти себе прислугу через «факторку» (подпольную биржу труда), но и самовольные увольнения домработниц приводили к росту безработицы среди этой кате­гории женщин. Причины, побуждавшие домработниц оставлять свои места, в источниках формулируются в том числе так: «надоела домашняя работа» и «хочу на государственную службу (то есть на предприятие)»[19]. И все же, несмотря на «тягу домработниц в производственные предприятия»[20], случаи увольнения в связи с переходом на производство были достаточно редки.

В условиях слабого развития промышленности и избытка неквалифицированной рабочей силы в городах возможность трудоустройства вчерашних крестьянок на производстве была минимальна. Институт домашних работниц во времена нэпа стал важным миграционным каналом и механизмом производственной адаптации мигрантов, однако изменение их социального статуса было незначительным.

Ситуация изменилась в конце 1920-х годов, с началом индустриализации в промышленности и коллективизации в сельском хозяйстве. Большинство исследователей сходятся на том, что в годы первой пятилетки миграция крестьян в города достигла беспрецедентных масштабов. Так, Фицпатрик приводит следующие данные: за период с 1928 по 1932 год из деревни в город переселилось в общей сложности около 12 млн. человек[21]. Специалист по со­циальной истории России Х. Кесслер, обращая внимание на изменение доли городского населения с 17,9 % в 1926 году до 29,9 % в 1939 году, подчеркивает, что «отлив сельского населения был сконцентрирован в годы первой пяти­летки, с "пиком" в 1931 году»[22]. С одной стороны, кардинальные изменения в деревне выталкивали в город массы крестьян, не желавших вступать в кол­хозы, с другой — нехватка рабочих рук на производстве стимулировала тру­довую миграцию в промышленные центры.

Неудовлетворенная потребность в рабочей силе в годы первой пятилетки заставила власти по-новому взглянуть на домашних работниц. Основной за­дачей секции домработниц профсоюза рабочих городских предприятий и до­машних работниц стала «мобилизация домработниц на ликвидацию среди них неграмотности и малограмотности, детальное изучение их труда и про­ведение на этой основе в жизнь мероприятий, направленных на пополнение этой группой промышленных кадров»[23]. В соответствующем постановлении, разосланном в январе 1932 года по всем секциям домработниц, говорилось следующее: «Одним из огромнейших источников рабочей силы является сто­тысячная армия домработниц. Внедрение женского труда в производство яв­ляется общегосударственной задачей, задача нашего союза заключается в том, чтобы эта огромная армия вливающихся в промышленность была по­ставлена на такую работу, которая обеспечила бы рост удельного веса ква­лифицированных работниц». Далее предлагалось «для плановой передачи домработниц в промышленность немедленно учесть возможность передачи домработниц в промышленность в 1932 году и на основании выявления воз­можностей составить контрольную цифру и дать сведения в ЦК не позже 10.02.1932 г.»[24]

Сведения, предоставленные республиканскими и областными комитетами союза, позволяют оценить приблизительные масштабы внедрения домашних работниц в производство (к сожалению, требуемую информацию дали далеко не все регионы). Так, по данным профсоюза, за первое полугодие 1932 года в промышленность было передано 3 606 домработниц[25]. В первую очередь это касалось тех женщин, которые уже проявили себя в профсоюзной работе, овладели грамотой и достигли соответствующего культурного уровня, — то есть возможность перейти на завод была своего рода поощрением, наградой.

Для того чтобы подготовить домработниц к работе на производстве, были созданы различные курсы и обучающие программы. Например, в Ижевске профсоюз заключил договор с металлургическим заводом и фабрикой-кух­ней на подготовку домработниц для производства. В результате за первые два месяца 1932 года из 1 200 домработниц—членов союза на новую работу перешли 85 человек[26]. Если предположить, что такие темпы сохранялись в те­чение двенадцати месяцев, то получается, что почти каждая вторая домра­ботница Ижевска имела возможность в течение года уйти на производство.

Любопытно, что при переводе домработниц на производство учитывались не только их заслуги, но и положение нанимателей. Так, в Ленинградской области в первую очередь снимались домработницы у тех нанимателей, «ко­торые не имеют высокой квалификации или совсем не работают»[27]. В целом же местные организации отмечали, что «отражений на рабочую семью в связи с уходом домработниц в предприятия не встречалось, так как пополнение идет из деревень за счет колхозниц и батрачек (беднячек)»[28].

Еще одной причиной, по которой домашние работницы стремились найти другую работу, было их неполноценное положение в контексте гендерных установок сталинского общества. Домашняя работница не имела шансов стать советской женщиной в полном смысле этого слова, так как не могла выпол­нить гендерный контракт «работающая мать»[29], лежавший в основе сталин­ской гендерной политики. Проживая в семье у нанимателей, домработница не могла не только завести семью, но и содержать уже имеющихся детей. В разгар дискуссии об абортах врач московской женской консультации Шестакова вы­ступила с характерным предложением: «Наряду с расширением детских садов и яслей надо увеличить количество домов матери и ребенка, двери которых должны быть широко раскрыты для матери — домашней работницы... при приеме детей в ясли домработниц уравнять в правах с работницами промыш­ленных предприятий»[30]. На практике никаких шагов в этом направлении сде­лано не было, матерям-домработницам оставалось либо возвращаться в де­ревню, либо отдавать ребенка родственникам или в детский дом.

Несмотря на очевидные преимущества работы на производстве (более вы­сокая заработная плата, большая независимость, нормированный рабочий день, социальные гарантии и т.д.), не все домработницы соглашались уходить от своих хозяев. Основной причиной отказов было отсутствие жилья[31], хотя в источниках упоминаются случаи, когда женщины не шли на производство даже при наличии мест в общежитии. В той же Ленинградской области две домработницы заявили, что «на текстильной фабрике мало зарабатывают — 60—70 рублей, а у меня остается в домработницах все жалование, а там не хватит на существование»[32]. Тем не менее большинство домашних работниц соглашались на предложение профсоюза.

Несмотря на то что определенных статистических данных о том, сколько все­го домашних работниц было переведено на производство в годы первой пяти­летки, на настоящий момент не обнаружено, по другим источникам видно, что именно в этот период институт домашних работниц сделался важным каналом социальной мобильности, позволявшим бывшим крестьянкам найти работу в городе, вступить в профсоюз, а затем получить направление на производство.

На протяжении 1930-х годов официальная пропаганда постоянно подчер­кивала, что работа у частных нанимателей — это временный этап. Главный лозунг политики государства в этой области звучал так: «Домашним работ­ницам — все условия для учебы, для продвижения вперед!»[33] Со страниц жур­налов и газет бывшие домработницы рассказывали, как хотели стать работ­ницами не «домашними», а настоящими. Вспоминая свою жизнь у хозяйки, одна из них искренне говорит, что все время «спала и видела, что [оказалась] на заводе»[34]. В биографиях успешных советских женщин периодически упо­миналось, что свой путь в городе они начинали как домашние работницы[35]. Групповые комитеты отчитывались о проделанной работе по внедрению дом­работниц в промышленность и о том, что «многие из них уже стали стаханов­ками и ударницами на производстве»[36].

Счастливой советской домработнице противопоставлялся образ эксплуа­тируемой прислуги из капиталистических стран: не выдержав «эксплуатации хозяев-сионистов», Люба Вассерман — персонаж очерка в журнале «Работ­ница» — решает уехать из Палестины в Биробиджан[37]. Героиня рассказа, на­печатанного в другом номере этого журнала, американская горничная Мери Смит, приходит к выводу, что «лучше жить на маленькой бедной ферме, чем быть прикованной и униженной, быть рабыней»[38]. Но самым тиражируемым образом несчастной служанки предвоенного десятилетия был, безусловно, образ Анны из фильма М. Ромма: пережив обман и унижения со стороны хо­зяев, потеряв брата-революционера, она пешком уходит из захолустного го­родка на Западной Украине на территорию Советского Союза, устраивается на завод и возвращается на «малую родину» лишь после «воссоединения» в 1939 году украинских земель. Тиражируя подобного рода представления и образы, власть пыталась легитимизировать институт домашней прислуги, ко­торый еще Маркс заклеймил за «непроизводительное употребление» части рабочего класса, вытесненной с производства машинами и чрезвычайно воз­росшей производительной силой капиталистических предприятий[39]. В совет­ском обществе укоренялась идея о том, что, становясь домашней работницей, домашняя прислуга перестает быть эксплуатируемой, так как ее труд регу­лируется «справедливым советским законодательством», а сама она активно участвует в строительстве социализма.

В 1941 году советское правительство достаточно круто изменило свое от­ношение к институту домашней прислуги. После собрания домработниц Мос­ковской области в Колонном зале Дома союзов в центральных изданиях были опубликованы «программные» статьи, в которых уточнялись обязанности до­машних работниц. Отныне главная их задача заключалась в том, чтобы обес­печивать «производительность труда нанимателя», так как на них лежала от­ветственность за питание, чистоту жилища, отдых и воспитание детей. Не ме­нее важной обязанностью домработницы провозглашалась «бережная охрана социалистической собственности»: жилищного фонда, газа, воды. Идеальная домработница состоит в профсоюзе, участвует в общественной деятельности, а главное, она — профессионал. В пример приводятся домработницы, «про­работавшие в семье нанимателя по 10—15 и более лет»[40]. Таким образом, дом­работница с точки зрения государства должна была превратиться в профес­сиональную прислугу. В последующие годы в советской прессе этот вопрос не освещался — он ушел из сферы публичного обсуждения.

Возможно, этот поворот был приметой государственного курса на союз с вновь созданным средним классом. Речь шла о новой системе ценностей, ко­торую американская исследовательница В. Данхем назвала «большой сделкой»[41]. Государство было заинтересовано главным образом в «производительности труда нанимателя», а домашняя работница должна была стать одним из элементов комфортной жизни новой элиты, обеспечиваемой ей в обмен на лояльность режиму.

Какое место занимала домашняя работница в социальной структуре ста­линского общества? Само понятие «домашняя работница» было введено в официальный лексикон в годы нэпа в противовес понятию «домашняя прислуга»; так подчеркивалась принадлежность нянек и кухарок к рабочему классу[42]. Однако ряд формальных и неформальных признаков позволяет утверждать, что домработницы все-таки не считались полноценными про­летариями. Например, для них была введена особая форма прописки, кото­рой они, по всей видимости, лишались, если теряли место[43]. И в повседневной речи, и в официальных документах часто употреблялось идеологически устаревшее слово «прислуга». Показательно, что нарком внешней торговли А.И. Микоян в 1939 году на встрече с участниками XVIII съезда партии за­явил, что в советской стране «так выросла зажиточность населения, что нельзя найти людей в достаточном количестве, которые бы согласились быть прислугой»[44]. И факт, упомянутый наркомом, и использованная им лексика свидетельствуют о существенном расслоении сталинского общества.

Цитируемые А.И. Микояном слова «жены ответственного работника» о том, что стало невозможно «найти прислугу», на самом деле говорили не о зажиточности советских граждан, а о сложностях, связанных с введением паспортной системы. Стремление государства контролировать внутреннюю миграцию и оградить города от наплыва неквалифицированной рабочей силы из сельской местности, с одной стороны, серьезно ограничивало жен­щин из деревни в возможности покинуть колхоз и попытать счастья в городе. С другой стороны, необходимость получения городской прописки превра­тила институт домашних работниц в практически единственный миграцион­ный канал (не считая продолжения учебы в фабрично-заводских школах и техникумах) для женщин. Как показывает Фицпатрик, колхозницам было особенно трудно уехать из деревни, так как, во-первых, женщины были при­вязаны к детям и приусадебному участку, а во-вторых, молодые мужчины после службы в армии получали паспорта, что облегчало их трудоустройство в городе[45]. В целом, мобильность (то есть готовность к миграции) женской части населения деревни была значительно ниже мужской. Для мужчин было также открыто гораздо больше миграционных каналов.

По-видимому, наем колхозниц в домашние работницы происходил так же, как отходничество у мужчин. Большинство селянок искали работу в городе сами или через родственников и знакомых. Иногда потенциальные нанима­тели обращались к председателям колхозов с просьбой дать им девушку в домработницы. Как и в случае оргнабора мужчин на производство, пред­ставители нанимающей стороны давали взятку председателю. Вот как опи­сывает процесс найма домработницы один из респондентов Гарвардского проекта: «Они (домработницы) дешевы, но их трудно достать. Я приезжал в колхоз и выбирал девушку — любая девушка была счастлива бросить тяже­лую жизнь в колхозе и уехать в город, — а потом нужно было говорить с пред­седателем колхоза. Он, конечно, не хочет терять работницу, но, если у тебя есть блат, ты получишь свою прислугу»[46].

Определенный процент среди искавших места домработницы составляли девушки и женщины из семей раскулаченных и прочих неугодных режиму. Так, именно домработницей устроилась работать мать автора знаменитого дневника, сына раскулаченного крестьянина Степана Подлубного[47]. Еще одно тому свидетельство — интервью Беллы Давыдовны Котковской, в 1930-е годы учившейся в Институте химии при Академии наук Украины. Вот что она вспоминает о своей домработнице, деревенской девушке Гале: «Ее родители приезжали в Киев, привозили продукты. Ну и в один прекрасный день мать ее... И когда отца расстреляли, она пришла и плачет. А я Вику родила, в дек­рете. И моя мама говорит: так ты отдай ее к нам! Пусть она в нашей семье и живет! И так она пришла ко мне, всю жизнь и прожила со мной»[48].

Устроившись к частному нанимателю, девушка получала гордое звание «работницы», а также право на расчетную книжку, отпуск, выходной день, пособие при временной потере трудоспособности и другие социальные гарантии в соответствии с законодательством о труде. Одним из основополагающих документов по этому вопросу было постановление ВЦИК и СНК РСФСР от 8 февраля 1926 года «Об условиях труда работников по найму, выполняющих на дому у на­нимателя (домашние работники) работу по личному обслуживанию нанимателя и его семьи». Для многих домработниц их права оставались на бумаге, так как да­леко не все наниматели заключали договоры и соблюдали трудовое законода­тельство. Об этом, в частности, с негодованием писала жительница Винницкой области в газету «Труд», сообщая, что хозяева «бесцеремонно эксплуатируют ра­ботниц, не предоставляя им выходных дней, не выплачивая зарплаты, увольняя их без всяких причин и т.п.»[49]

Важнейшая часть миграционного процесса — его заключительная фаза, адаптация мигранта на новом месте проживания. По мнению демографа Л.Л. Рыбаковского, приспособление новосела носит двусторонний характер. «С одной стороны, происходит процесс приспособления к новой социально- демографической среде, установление новых родственных связей, знакомств и т.д. С другой — постепенное ослабевание старых родственных, земляческих, имущественных и иных связей»[50]. Насколько успешно проходил процесс со­циально-бытовой адаптации девушек, устроившихся домашними работни­цами, зависело от целого ряда факторов, главным из которых, как нам ка­жется, был личностный. Под ним понимается как отношение нанимателей, так и установка женщин «на вхождение в новую среду, стремление усваивать новые для себя культурные навыки и установки, заместить ими традиции, вынесенные из дома, из своей семьи, из родного социума; потребность учиться, повышать профессиональный уровень»[51].

Таким «ориентированным на интеграцию мигрантом», судя по воспоми­наниям воспитанницы, была няня в семье видного архитектора из Молотова: «Значит, у меня была нянечка, Зоя ее звали. Она была. очень интересный человек. В том плане, что она была очень такой человек любознательный. Ей было интересно все вокруг!»[52] Такие девушки, как Зоя, безусловно, имели больше шансов на успешную интеграцию в городе, чем их более консерва­тивные коллеги.

Невозможно недооценивать значение семьи нанимателя, во многом внут­ри которой происходила социально-бытовая адаптация домашних работниц, шло освоение практик, соответствующих новому образу жизни. Основываясь на интервью, взятых у респондентов, в семьях которых в 1930—1950-е годы жили домработницы, можно сделать вывод о том, что многие наниматели «об­учали» девочек из деревни необходимым социально-бытовым навыкам, на­пример приготовлению пищи: «Где-то вот так вот в глубине отложилось, что вот мама говорит: "Фая, вот смотри, вот это так, вот это готовится так". Она ее еще и готовить учила. Ну, все как в любой нормальной семье»[53].

Здесь важно упомянуть о господствовавшей на протяжении всего сталин­ского периода концепте «культурности», который, с одной стороны, служил «повседневным "мягким" инструментом дисциплинирования новых горожан, оформляя и нормализуя, согласно образцам культурности, их обыденную жизнь», а с другой — был «одним из средств интеграции "низов" в систему квазиэлитарных ценностей»[54]. Для того чтобы лучше адаптироваться к го­родской среде, девушкам было важно выглядеть и разговаривать в соответ­ствии с тамошними стандартами. И в этом вопросе нанимательницы часто оставались главными советчиками: «Тася, она, конечно, из деревни приехала, но она старалась как-то по-городскому [выглядеть]. И с мамой, я думаю, они обсуждали, как одеваться. Моя бабушка, в общем, она педагог такой была на­стоящий, и она, в общем, ей помогала очень, поправляла постоянно, как нужно говорить правильно»[55].

Некоторые наниматели принимали активное участие в дальнейшем устройстве своих нянек. Так, одна из респонденток помогла няне своих детей получить образование: «Мы решили, что надо ее учить в школе, раз она не кончила даже десять лет. Она у меня кончила школу, вечернюю, после этого поступила в институт и почти кончила его. Мы ей помогали учиться с мужем, делали ей всякие работы. Мы с ней иной раз ночами сидели, готовили ее дела. Муж мой все чертил, делал ей, помогал, а я ей решала математику»[56]. Даже будущую профессию для девушки выбрала нанимательница: «Почему на гео­графический факультет? Потому что я посчитала, что ей не преодолеть барь­еры на другие факультеты. Я не видела у нее никаких таких способностей»[57].

Такое отношение к домработницам в первую очередь говорит о челове­ческих свойствах конкретных нанимателей. Не менее важную роль играла миссионерская установка на «окультуривание» девочек из деревни, на «пе­редачу образования и культуры отсталым массам», которая, как показывает В.В. Волков, была свойственна либерально настроенной интеллигенции еще дореволюционной России[58]. Если о повышении культурного уровня работ­ниц на производстве заботились руководство предприятия, профсоюз и акти­вистки движения общественниц, то приобщение домашних работниц к нор­мам и ценностям советского общества практически полностью ложилось на плечи хозяев.

В то же время домашние работницы транслировали свои, деревенские, социокультурные и бытовые практики. Как отмечает итальянская исследо­вательница Р. Сарти, прислуга на протяжении многих веков была «кана­лом передачи культуры между различными социальными классами» и слуги выступали в роли «учителей» для детей своих хозяев[59]. Об этом свидетель­ствует забавный эпизод, рассказанный одной из респонденток: «Праздновала тут чей-то день рождения, и одна из нянечек решила, чтобы я поздравила гостью, у которой был день рождения. Собралась довольно высокопостав­ленная публика дома, я вышла и сказала: "Будь здорова, как корова, будь счастлива, как свинья". За что мне очень досталось»[60]. Очевидно, что няня научила свою воспитанницу деревенской присказке, восходящей к тради­ционному крестьянскому приветствию «Будь здорова, как корова, плодовита, как свинья»[61], включенному В. Далем в сборник пословиц русского народа 1862 года.

Безусловно, далеко не всем домработницам везло с нанимателями. Часто хозяева не только не помогали им в освоении новых культурных навыков, но и грозились уволить рвущуюся к знаниям прислугу. Показательна в этом плане история домработницы-студентки Зои Кашинцевой, покончившей с собой из-за того, что тяжелая работа не позволяла ей справляться с нагруз­кой в техникуме[62].

Особенно драматичны были ситуации, когда домработницы становились жертвами сексуального домогательства со стороны членов семьи нанимателя, как в случае, рассказанном респондентом из Симферополя: «Ну и у Вовки была домработница. Хорошая, обеспеченная семья, богатая и все. Ну и как. и домработница у них была из деревни. Как-то уж они ее склонили. Ну и Вовка пользовался, и она потом забеременела. А родители были высокопо­ставленные и все. Они ее в деревню сплавили»[63]. Эти травматические аспекты требуют отдельного исследования, равно как и проблема домашнего насилия в советских семьях.

Материалы интервью, взятых у бывших нанимателей и членов их семей, дают много примеров успешной адаптации к городской жизни юных домра­ботниц при активном участии хозяев. Однако со сменой круга респондентов картина меняется. Возвращаясь к статье М. Витухновской, нельзя не согла­ситься с исследовательницей в том, что адаптация многих домработниц к но­вой социально-демографической среде была затруднена тем, что девушки были «замкнуты в рамках домашнего обихода», а «средой общения домра­ботниц являлись "им подобные"»[64]. Судя по приведенным в работе отрывкам из интервью, респондентки не имели установки на интеграцию: «.я чего-то не интересовалась, чтобы так — подружиться с кем-нибудь ленинградцами. У нас своя компания была и все, насмешек я не хотела»[65]. Однако стоит от­метить, что многие домработницы все же сумели приспособиться и принять новую реальность — в первую очередь те, кому удалось перейти с работы на дому на производство или в сферу обслуживания.

Институт домашних работниц, живших в семье нанимателя, просущество­вал в Советском Союзе до начала 1970-х годов и постепенно сошел с истори­ческой арены в связи с улучшением условий жизни в деревне, развитием сети дошкольных учреждений и распространением бытовой техники. За это время в город переселились сотни тысяч крестьянских женщин. Для некоторых из них это была трудовая миграция с целью уклонения от принудительного труда в деревне. Для многих же работа на дому у нанимателя стала переход­ным этапом, социальным каналом, благодаря которому колхозницам удава­лось приобрести новый, более привлекательный статус — статус работницы. Те, кто в результате собственного упорства, помощи хозяев или профсоюзной организации влился в «стройные ряды» советского пролетариата, получили не только социальные гарантии, но и возможность более полной интеграции в городской социум.

Однако субъективное измерение переживаемой мигрантами вертикальной мобильности требует более детального рассмотрения. В советском кино­фильме шестидесятых годов «Короткие встречи» (1967, режиссер К. Мура­това) в гости к главной героине — ответственному работнику Валентине Ива­новне — заходит ее бывшая домработница Зина. Теперь девушка работает на производстве, живет в общежитии, у нее городское платье и модная прическа, внешне она — пример успешной адаптации мигранта. При этом Зина угловата и потеряна и на вопрос о том, почему же она так и не вышла замуж, с горечью отвечает, что не может найти себе пару: «.от своего круга отбилась, а к вашему не прибилась». Очевидно, что вопрос об успешности миграционной или со­циальной стратегии во многом лежит в плоскости субъективного, и пытаться измерить эту успешность только по формальным признакам — значит упро­стить проблему. Необходим более полный междисциплинарный анализ, ко­торый, как нам кажется, возможен при максимальном привлечении различ­ных «субъективных» материалов — источников личного происхождения.