«Чем больше я занимаюсь любовью, тем больше отдаю себя революции». Примерно так звучал популярный во Франции лозунг в самый пик студенческих бунтов 1968 года; тогда же радикалы украсили стены парижских домов надписями с требованием: «Оргазм без берегов!» А в Западной Германии в то время в ходу была поговорка: «Удовольствие, секс и политика неразделимы». У всех было ощущение, будто наступила заря новой эры. Британская феминистка Анджела Картер буквально так и отзывалась о конце 1960-х: «Поистине, казалось, мы живем в первый год новой эры»[1].

Однако связь между радикальной политической активностью масс и глубочайшими преобразованиями в сексуальном ландшафте Европы в 1960— 1970-е годы остается до конца не проясненной. Что же явилось причиной «сексуальной революции»? Слишком долго сексуальность во второй половине XX века мыслили в рамках простой парадигмы неуклонной либерализации общества и постепенного преодоления препятствий на пути к сексуальной свободе. В поисках причин ученые метались от предположений о связи сексуальной революции с ростом культуры потребления и изобре­тением в начале 1960-х противозачаточных пилюль к мысли о том, что ре­волюция стала логическим результатом самоотверженной деятельности со­циальных движений, боровшихся за сексуальную свободу, легализацию абортов и права лесбиянок и геев. И то, и другое предположение находит подтверждение в фактах, но при этом вопросы, касающиеся взаимодействия между силами рынка и политическим активизмом, остаются неразрешен­ными. Тем более сомнительно, что успех революции оба подхода склонны объяснять безоговорочно неотразимой привлекательностью сексуальной свободы. Между тем, процесс либерализации не был столь прост (а также столь однозначен). Словом, эта парадигма требует всесторонней и много­уровневой проверки.

Помимо всего прочего, парадигма либерализации и подкрепляющие ее по­сылки предоставляют нам мало средств, чтобы понять причины возврата к сексуальному консерватизму. Историкам не удалось объяснить механизмы возрождения сексуального консерватизма в первое десятилетие XXI века в некоторых ветвях европейского христианства и ислама (в какой-то степени и иудаизма тоже), равно как и внутренне противоречивого сосуществования этого религиозно окрашенного консерватизма с бесспорно перенасыщенной сексом публичной сферой. Действительно, посткоммунистические (и в своем агрессивном национализме и одержимости проблемами демографии во мно­гом постмодернистские) формы христианства в странах бывшего Восточного блока, не важно, католических или православных, как и неофундаменталистские течения европейского ислама, нередко преподносят себя в качестве силы, представляющей необходимую альтернативу либеральной терпимости к распущенности и беззастенчивой эксплуатации секса, предположительно возобладавших в чрезмерно секуляризированных странах Запада, — причем как раз в тот момент, когда сам Запад стал куда более амбивалентным по отношению к ценности сексуальных свобод. Романтической широте либе­ральных взглядов, за которые так долго боролись народы постфашистской Европы, угрожает серьезная опасность.

РЫНОК ЖЕЛАНИЙ

Бесспорно, немалую роль в том, что эта революция наконец разразилась, сыграло формирование капиталистического общества потребления. Свой вклад в эти процессы внесли и средства массовой информации, и индустрия рек­ламы. Перенасыщение визуальных средств информации все более и более рискованными образами, наряду с увеличением площади основных перио­дических изданий, отдаваемой связанным с сексом сенсационным репорта­жам, способствовало тому, что старая культура лицемерия и запретов была сметена, рассыпалась, как карточный домик. Зазор между тем, что люди де­лали в частной жизни, и тем, о чем они желали заявить публично, драма­тически сужался. Что некогда было тайным, стало явным. Перемены, про­изошедшие в обществе между 1964 и 1968 годами, просто поразительны. Публичная демонстрация наготы, добрачный секс, супружеская неверность, клубы со стриптизом, особые, усиливающие остроту удовольствия техники секса — все это неожиданно явилось обильной пищей для средств массовой информации и публичных дискуссий. Везде бесконечно говорили о сексе, рекламируя его как самое вожделенное удовольствие в этом мире. Не вызывает сомнений, что эта новая, бросающаяся в глаза вездесущность сексуаль­ных образов, наводнивших средства массовой информации, обнажила про­пасть между все более свободным, если не сказать распущенным, поведением людей в обществе и унаследованными официальными нормами, все еще бе­режно охраняемыми законодательством, тем самым побуждая либеральных и радикальных интеллектуалов, политиков, художников, активистов требо­вать изменения законов. Но ни в коем случае нельзя забывать, насколько не­вероятно трудно было — несмотря на все это — преобразовать законодатель­ство в каждой стране таким образом, чтобы сексуальные права и свободы людей были надежно защищены.

* * *

Не менее важно помнить, как много сексуальная революция принесла с собой в общество противоречий, неуверенности и смятения. В том числе и среди радикальных политиков, которым (подумать только!) вдруг открылось, что сама ненавистная капиталистическая система порождает для людей все но­вые сексуальные возможности. Упования на то, что, занимаясь любовью, ты делаешь революцию, довольно быстро развеялись как дым. Оказалось, что удовольствие, секс и политика вовсе не так уж нераздельны, коль скоро явное потворство все новым сексуальным экспериментам преспокойно уживается с поддержкой военных действий во Вьетнаме и с ориентированной исклю­чительно на прибыль рыночной экономикой. Возможно, политика стимули­рования сексуальной активности была на самом деле средством заставить низшие классы общества молчать. Многих радикалов увлекла теория фило­софа Герберта Маркузе, который считал, что сексуальная революция, по­ощряемая потребительским капитализмом, выработала лишь «репрессивную десублимацию» — мнимую свободу с постоянным подогреванием сексуаль­ной активности, призванную отвлечь внимание от политической борьбы в об­ществе, где человек человеку волк, и сделать тревоги будней для людей хоть немного более сносными. Эту мысль с едким цинизмом выразил Джон Леннон в песне «Герой рабочего класса» («Working Class Hero»): после того как в течение «двадцати с лишним лет» в голову молодому рабочему вдалбли­вали чувство неуверенности в себе («тебе внушают, что ты человек малень­кий», «they make you feel small»), посадив «на иглу религии, секса и телеви­дения», ему сообщают, что «место наверху» для него все-таки есть, но сначала он должен научиться «с улыбкой убивать»[2]. Одним словом, секс, быть может, никакой не путь к революции, а наоборот, противоядие от нее.

Второй источник противоречий имеет отношение к ответу на непростые вопросы: что в действительности означало освобождение желания и каковы границы такого освобождения? Как быть с жестокостью, агрессией и наси­лием над женщинами? А с детьми и их беззащитностью? Где заканчивается право одного человека на сексуальное самовыражение и начинается право другого и как можно обеспечить возможность сексуального самоопределения для каждого? Феминистское движение, возникшее вместе с сексуальной ре­волюцией, ставило своей целью в конечном счете не просто отмену законов, криминализирующих развод, контрацепцию и аборты, но и введение более строгих законов, наказывающих за изнасилование, защищающих права жертв насилия на частную жизнь, и выступало за широкое освещение в средствах массовой информации случаев сексуального насилия над детьми. Фемини­стки яростно критиковали эгоцентричные и зачастую женоненавистнические притязания, нередко наблюдаемые среди активистов «новых левых» муж­ского пола, как, впрочем, и среди представителей политического мейнстрима. Одновременно активисты движения за освобождение геев и лесбиянок раз­облачали гетеронормативные предрассудки, очевидные не только в консер­вативных кругах, но и среди самозваных мнимых прогрессистов.

Тем не менее путающие общую картину противоречия сохранялись. За­чем, если разобраться, нам нужен секс? Глубокие разногласия, например, вызывал вопрос, как относиться к сексу, который покупается за деньги? Фе­министки спорили, являются ли их сестрами по борьбе за сек­суальное самоопределение, жертвами мужской развращенности или (по крайней мере, для гетеросексуальных женщин) соперницами, конкурирую­щими за внимание мужчин. Озадачивали женщин и другие формы деперсо­нализированного секса, например пип-шоу. Чем именно привлекал обез­личенный секс, почему столь многие мужчины испытывали к нему тягу? Многих женщин (и некоторых мужчин тоже) не на шутку тревожил вопрос, не иллюзия ли пресловутая эмоциональная близость партнеров во время сек­суального акта.

Вообще говоря, многие противоречия, вихрями возникающие в ходе сек­суальной революции, довольно быстро перехлестнувшей границы контркуль­туры и накрывшей собой даже культуру мейнстрима, были связаны с эмо­циональными сложностями, неизбежно возникшими с новыми свободами — и с новым гнетом, порождаемым этими свободами. Чем считать, например, сексуальную верность партнеру — давно устаревшим мелкобуржуазным идеалом или же законной и даже передовой практикой — теперь, когда неко­гда респектабельные, степенные люди с энтузиазмом и открыто эксперимен­тируют со своими побуждениями к адюльтеру? Что делать, если кто-то хочет, чтобы ты с ним спала, а сама ты этого не хочешь и тогда тебя объявляют фри­гидной или скованной? И более того, что делать, если занимаешься сексом, а он не приносит тебе радости, которой ты от него ждешь, в то время как все кругом только и кричат о том, что секс — это потрясающе?

* * *

Не вызывает сомнения, что важнейшим фактором в изменении нравов стало изобретение и производство в начале 1960-х годов противозачаточных пи­люль, а в последующие годы все более широкое их распространение — в боль­шинстве стран сначала только среди замужних женщин, а потом, к концу 1960-х — началу 1970-х, при наличии рецепта от врача и среди незамужних. Хотя добрачные половые отношения после Второй мировой войны во всех странах были довольно часты (правда, в разных странах по-разному, в зави­симости от национальных традиций, региональных различий внутри каждой нации и особенно классовой принадлежности), надежность пилюль значи­тельно снизила страх забеременеть во время коитуса, и впервые женщина во время полового акта могла экспериментировать так же свободно, как раньше мог позволить себе только мужчина.

Первоначально возникла надежда (ожидания действительно были очень большие), что эти пилюли, как «естественный», а не механический способ предотвратить зачатие, будут одобрены Ватиканом и это облегчит муки со­вести миллионов католичек. В 1964 году, например, на площади Святого Петра в Риме исполненные оптимизма демонстранты несли плакаты с при­зывами: «Да противозачаточным пилюлям!», «Нет взрыву демографической бомбы!» В 1965 году нобелевские лауреаты в количестве восьмидесяти од­ного человека обратились к папе с петицией признать необходимость конт­роля за рождаемостью, вызванную демографическим кризисом, трудностями, с которыми сталкивается «нежеланный ребенок», а также на том основании, что родители должны иметь право произвести на свет «такое количество де­тей, которое они в состоянии вырастить и воспитать»[3]. Однако, несмотря на мощную поддержку противозачаточных пилюль влиятельным католическим духовенством, папа Павел VI в своей энциклике 1968 года «Humanae Vitae» («О человеческой жизни») еще раз подтвердил, что католическая церковь от­вергает любую контрацепцию, кроме периодического воздержания.

Тем не менее применение противозачаточных пилюль ширилось. В Ита­лии они поступили в продажу уже в 1964 году, правда, сначала как лекарство против менструальных расстройств; до 1971 года их распространение врачами считалось противозаконным деянием. Однако к 1969 году, по оцен­кам Министерства здравоохранения Италии, оральные контрацептивы при­нимала каждая десятая женщина. Во франкистской Испании также, начиная с 1965 года, гинекологам было разрешено прописывать контрацептивы в ка­честве лекарства (хотя формально они были узаконены только в 1978 году, через несколько лет после смерти Франко).

Во Франции противозачаточные пилюли сначала были доступны только по предписанию врача с целью «урегулирования менструального цикла». Но уже к 1966 году французское Движение за планирование семьи (Mouve- ment fran§ais pour le planning familial, MFPF), начавшее свою деятельность в 1956 году, имело по всей стране двести центров, и члены его столь открыто игнорировали закон 1920 года, запрещающий контрацептивы, и даже пропа­гандировали их применение (чтобы обойти этот закон, надо было лишь всту­пить в эту организацию), что контраст между законодательством и реальной жизнью подсказал депутату-голлисту Люсьену Нойвирту мысль внести на рассмотрение парламента поправку, исключающую применение противо­зачаточных средств во Франции из числа уголовно наказуемых деяний. В 1967 году поправка прошла; помимо прочего, политиков убедил аргумент, что с распространением контрацепции уменьшится число незаконных абор­тов. В 1975 году, как только национальная программа страхования здоровья покрыла издержки и ограничения на их использование несовершеннолет­ними были сняты, добрая четверть француженок попробовала, что это такое.

В Западной Германии перемены были еще разительнее. В 1964 году всего лишь около двух тысяч западных немок пользовались противозачаточными пилюлями и большинство врачей отказывалось прописывать их незамужним. Разъяренные этими отказами, радикальные активистки превратили пилюли в cause celebre, продавая их на аукционах во время так называемых «парти­занских театрализованных представлений», распространяя адреса врачей, го­товых прописывать пилюли одиноким женщинам, и требуя свободной про­дажи пилюль в университетах. И очень скоро многие женщины сами приняли решение. Уже к 1968 году число западных немок, применяющих пилюли, перевалило за 1,4 миллиона и в дальнейшем продолжало расти. К 1975— 1977 годам треть способных к деторождению женщин Западной Германии сидели на этих таблетках; среди молодых женщин уровень был даже выше — около восьмидесяти процентов моложе двадцати лет.

* * *

И все же соблазн вступать в сексуальный контакт с живым человеком из плоти и крови, поддаться которому с противозачаточными таблетками стало гораздо проще, был не единственным импульсом, оказавшим влияние на трансформацию европейской сексуальной культуры; свою роль в разгуле сек­суальной революции сыграла и порнография. В 1964 году в газетных киосках Британии появился вполне современный (и не какой-нибудь элитный или засаленный и грязный, из-под полы, а вполне себе глянцевый и вместе с тем общедоступный) порнографический журнал «Кинг». Год спустя стал выхо­дить «Пентхаус» Боба Гуччионе, а еще годом позже «Мейфер», за которым в 1968 году последовали два приложения к «Пентхаусу» под названием «Фо­рум» и «Лордз». Британский ученый Маркус Коллинз язвительно замечает, что новая атмосфера вседозволенности в 1960-е годы была порождена не про­сто «рядом либеральных законов, но и всенародным движением, поддержан­ным легионом мастурбаторов, потребителей "мягкого" порно»[4].

Именно волна общественного спроса на стимулирующие образы породила ситуацию, когда законы, карающие за непристойность, оказались неприме­нимыми. По законам, принятым в 1959 и в 1964 годах в Британии, если до­казана художественная либо познавательная ценность эротического мате­риала, его публикация не влекла за собой уголовного преследования. И хотя было очевидно, что к вышеперечисленным журналам эта оговорка неприложима, на торговцев подобной продукцией теперь просто смотрели сквозь пальцы. Вот что говорят цифры о распространении американского журнала «Плейбой»: в 1966 году в Европе было продано «полмиллиона из четырех­миллионного тиража этого ежемесячника; в Италии, например, "Плейбой" можно получить по почте, если ее не проверяет цензура. А как сосчитать тех итальянцев, добропорядочных отцов семейств, которые садятся в машину, едут к швейцарской границе и покупают "Плейбой" там?»[5]. Во Франции, не­смотря на то что официальная декриминализация аналогичных законов про­изошла лишь в 1994 году, наблюдалась та же картина; в 1969 году один из обозревателей отмечал, что «порнографическая пресса, что во Франции, что за границей, открыто продается практически в каждом газетном киоске»[6].

Но лидером в официальной декриминализации порнографии стала кро­хотная Дания (литературная и другие формы вербальной порнографии были легализованы еще в 1967 году, а откровенные изображения — в 1969-м), и на несколько лет она стала самым крупным в мире экспортером этого товара. Уже в первые годы торговля порнографией принесла стране десятки мил­лионов долларов. В Дании также нашли себе приют около сотни секс-шопов, четверть посетителей которых составляли иностранные туристы. Вскоре при­меру Дании последовали Швеция и Западная Германия: спустя всего не­сколько лет их законодательство изменилось в ту же сторону. Не случайно в 1969 году эти две страны были признаны самыми крупными производите­лями эротических фильмов. Но уже в 1968 году, когда порнография все еще была запрещена законом, Западная Германия вышла на первое место в мире по ее потреблению. И хотя об этом в то время мало кто знал, довольно многие респектабельные издатели и организации (в том числе и некоторые органы католической печати) удвоили свои мощности, печатая как разрешенный, так и запрещенный законом товар. Примерно в то же самое время широчайшее распространение получила изобразительная продукция в жанре мягкой эро­тики. Куда ни посмотришь, всюду видишь роскошную и соблазнительную обнаженную женскую грудь, она украшала даже обложки журналов для се­мейного чтения, ею можно было любоваться и в витринах каждого газетного киоска, и на городских рекламных тумбах, и на огромных рекламных щитах.

Ретроспективно может показаться, что женщины должны были опасаться безудержной коммерческой эксплуатации их обнаженного тела, что у них было больше причин для беспокойства, ведь новые свободы могли обер­нуться свободами главным образом для мужчин, предоставив им еще больше возможностей бесконечно множить число сексуальных партнеров, морально оправдывая свой промискуитет тем, что они, не жалея себя, борются с репрес­сивными установлениями и освященными традицией запретами. Но в дей­ствительности сомнения одолевали и многих мужчин. Социологические опросы в 1970-е годы в Британии показали, что почти половина молодых анг­личан высказалась против применения противозачаточных пилюль, в част­ности, потому, что женщины благодаря им обретают сексуальную свободу. Другие обозреватели, и таких тоже немало, были озабочены тем, что «все кру­гом только и говорят» о сексе, но остается совершенно неясно, сделал ли секс людей по-настоящему счастливыми. Не менее важной была и еще одна проб­лема: как мудро заметил один представитель западногерманской протестант­ской церкви, «выдержать груз недавно завоеванной свободы непросто, она несет с собой чувство неуверенности и потери твердой опоры под ногами». Более того, оказалось, что острое чувство неудовлетворенного желания мо­жет возникнуть не только в результате ханжеского сдерживания естест­венных побуждений, но «и в результате их реализации, не принесшей ожи­даемого переживания»[7]. И тогда хит группы «Роллинг Стоунз» 1965 года «(Я не могу получить) удовлетворение» («(I can't Get No) Satisfaction») вдруг получает совершенно иной смысл. Если человек много занимается сексом, это вовсе не значит, что он по-настоящему удовлетворен. «Разве бесконечные разговоры про секс, про любовь, просветление могут удовлетворить живую потребность в этом людей, разве безумную страсть можно возбудить искус­ственно? — уже в 1968 году вопрошал один критически настроенный журна­лист. — Есть ли смысл призывать к революции, если она уже давно про­изошла? Разве желания и страсти пробуждаются лишь в коммерческих интересах?»[8] Кроме того, продолжал автор, стыд у людей никуда не девал­ся, просто из сферы секса (где все табу давно уже сняты и ничего не значат, и ничего нового об этом уже не скажешь) стыд переместился в сферу чувств более глубоких, таких как любовь и страдание, сильные желания и страсти. Глубокое чувство, страсть к конкретному, единственному человеку — вот о чем разговаривать стало очень непросто.

РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ТЕОРИИ

У активистов движения «новых левых» были свои сомнения насчет коммер­ческой эксплуатации сексуальных желаний, но они уж точно не считали слишком большую сексуальную свободу проблемой. Напротив, они на все лады теоретизировали о том, насколько важным политическим фактором яв­ляется сексуальная свобода. «Занимайся любовью, не ходи на войну» («Make Love Not War») — самый популярный лозунг эпохи был не только призывом посвятить себя занятию более достойному и приятному, чем истребление себе подобных с риском при этом лишиться собственной жизни, не важно где, во Вьетнаме или в другом месте. В нем заключалась еще и целая теория о природе человека, основанная на глубоком и горячем убеждении, что тот, кто много занимается любовью, никогда не сделает больно другому, а уж тем более не станет его убивать.

Важнейшим фактором, освящающим это мировоззрение своим мораль­ным авторитетом, была заново открытая антикапиталистическая и одновре­менно секс-радикальная традиция периода между двумя мировыми войнами, и особенно труды 1920—1930-х годов австрийского фрейдиста марксистского толка Вильгельма Райха. Книги Райха «Сексуальная революция», «Функция оргазма», «Психология масс и фашизм», переведенные на многие языки, стали переиздаваться массовыми тиражами, отпечатанные ли на ротаторе, или в мягкой обложке, в Лондоне и в Копенгагене, в Париже, Амстердаме и Берлине, а также в небольших университетских городках. Выдержки из текс­тов Райха и обилие цитат из его трудов публиковались в ранних руководствах и «библиях» студенческого движения, в том числе в специальном выпуске на французском журнала «Партизаны» («Partisans») под заголовком «Сек­суальность и репрессия» («Sexualite et Repression», 1966), а также в «Цитат­нике сексуальной революции» («Le Petit Livre Rouge de la Revolution Sexuelle», 1969). Главным образом, его идеи будоражили воображение всех, кто страстно верил, что борьба за социальную справедливость и стремление к удовольствиям — вещи взаимно дополняющие и усиливающие друг друга. Эта вера во многом опиралась на центральную идею Райха, что «жестокие черты характера» проявляются в человеке «в условиях хронической сексу­альной неудовлетворенности», в то время как «генитально удовлетворенные люди» отличаются «мягкостью и добротой нрава»[9]. Сексуальная эмансипа­ция — вопрос не тривиальный и не простой, обрести сексуальную свободу означало теперь стать добрее, лучше и, возможно, даже влиться в ряды бес­страшных борцов с фашизмом.

Идеи Райха были подхвачены и в Восточной Европе. В 1971 году югослав­ский кинорежиссер Душан Макавеев снял картину под названием «В. Р.: Мистерия организма» (буквы В. Р. означают не что иное, как «Вильгельм Райх»); эксцентричная смесь художественного и документального кино, этот фильм рассказывает о девушке Милене, рабочей из Югославии, соблазняющей рус­ского конькобежца по имени Владимир Ильич, который, будучи не способен испытать наслаждение, в конце концов ее убивает. Эта история перебивает­ся кадрами интервью с людьми, лично знавшими Райха, и некоторыми дру­гими личностями, например с гуру мастурбации Бетти Додсон, призывающей зрителя учиться технике достижения глубокого оргазма. Не последнюю роль играет имя героя, совпадающее с реальным именем Ульянова-Ленина: неспо­собный удовлетворить свои желания русский мужчина олицетворяет в филь­ме репрессивную форму социализма, а сам фильм, разумеется, представляет собой резкую критику советской политической системы, которая неспособна стать лучшей или хотя бы адекватной альтернативой западному капитализму. Диалоги в фильме ведутся на сербохорватском и английском языках, и, хотя на родине Макавеева, в Югославии, фильм так и не вышел на экраны, он очень скоро стал культовым, породив в Соединенных Штатах и в Западной Европе волну споров и дискуссий.

В Западной Германии увлечение работами Райха было особенно пыл­ким — молодые радикалы, ощущавшие острую необходимость осмыслить и преодолеть наследие нацистского прошлого своей страны, надеялись, что Райх даст им ключ к пониманию причин участия поколения их родителей в преследованиях и убийствах европейских евреев. Одновременно они с вос­торгом приняли совет Райха относиться к сексуальности своих детей не как к явлению опасному, заслуживающему лишь безжалостного подавления, но как к нормальному проявлению здорового организма, помогающему пред­отвратить формирование у ребенка фашистского типа личности. Как сфор­мулировал эту мысль в 1969 году социолог из «новых левых» Дитрих Генш, классовая ненависть при капитализме, фашизм и жестокости войны суть три продукта «генитальной слабости», возникающей у людей, чьи естественные влечения были насильственно искажены и подавлены, и им пришлось выра­ботать угнетающие человеческую свободу понятия чести, долга и самоконтроля[10]. Правила воспитания детей, предложенные Райхом, казались ясными и понятными. Детей ни в коем случае нельзя бить. Мало того, им следует пре­доставить полную свободу в выборе игр, позволять гулять нагишом и трогать свое тело и тело своих товарищей. Запрещая ребенку заниматься мастурба­цией, учил Райх, мы делаем первый шаг к тому, чтобы из него выросло су­щество хилое и слабое, восприимчивое к идеям авторитаризма и к условиям демократического общества не приспособленное.

Во Франции Райх был особенно популярен за критику добрачного воз­держания и идеального моногамного брака, который длится всю жизнь. Группа радикальных французских учащихся старших классов в своем наде­лавшем много шума манифесте «Пятнадцать тезисов сексуальной револю­ции» утверждали, что секс — это «занятие, необходимое каждому человеку», что освященный законом и длящийся долгие годы брак является разновид­ностью «отчуждения»: «Отношения собственности, учрежденные между дву­мя партнерами, суть та же кража, на которой зиждется капиталистическая собственность»[11]. В той же Франции радикалы свято верили в теорию Райха, в то, что зависимость между жестокостью и наслаждением обратно пропорциональна. «Власть или всласть?» («La puissance ou la jouissance?») — задава­ли риторический вопрос в рифму французские секс-радикалы в талантливой и очень смешной карикатуре, помещенной в специальном выпуске журнала Жан-Поля Сартра «Tout!», опубликованного 23 апреля 1971 года и посвя­щенного сексу и «свободному распоряжению нашими телами» (см. рис.).

Предпочтение авторов карикатуры в предложенных ими альтернативах очевидно; рядом с изображениями призывающих ближнего к «порядку и по­слушанию» представителей власти, которые при этом злоупотребляют ею (полицейские избивают, духовенство и политики оскорбляют и унижают лю­дей), помещены рисунки, где те же самые люди делают со своими жертвами то, что втайне желали бы делать с ними на самом деле (во всяком случае, по мысли авторов карикатуры), — пользуются ими для получения колоссаль­ного сексуального наслаждения, как гомосексуальным, так и гетеросексуаль­ным способом. Показательно, что радикалы не считали консерваторов людьми неисправимыми. Напротив, мы видим здесь, что даже американский президент Ричард Никсон очень даже не прочь, чтобы его поимел Супермен. Смысл карикатуры в том, что сексом можно излечить даже самый тяжелый случай заболевания «правизной».

* * *

Но существовали и другие способы объединить в одну теорию секс и политику. Одни теоретики считали, что секс уже сам по себе есть акт политический. Активисты гей-движения, например, с гордостью говорили: «Наши задницы — революционны». Другие утверждали, что секс пробуждает поли­тическую активность масс — героиня фильма Макавеева Милена решительно заявляла: «Социализм без секса — скучища, мухи дохнут». Порой сексуаль­ная и политическая активность расценивались как явления одного порядка. Западногерманские «новые левые» советовали быть «с полицаем жестким, а в постели нежным». С другой стороны, и самим полицейским можно было предложить решать иные задачи. Например, активисты анархистского дви­жения «Provo» в Нидерландах призывали полицейских «разоружиться и стать социальными работниками будущего», раздающими куриные ножки с апельсинами голодным и противозачаточные средства всем желающим[12]. Иногда в запальчивой защите моральной ценности сексуального наслаждения прибегали к аналогии: «Целомудрие — не большая добродетель, чем недоеда­ние». А иногда скорее педантично напоминали о том, что о политике следует думать не меньше, чем о сексе: «Братья и сестры, / взявшие в толк, / в бой с капитализмом / зовет нас долг».

Иногда леваки признавались, что они просто ищут подходящего сексуаль­ного партнера, что им надоело удовлетворять себя унизительным (в их гла­зах) детским способом, то есть с помощью мастурбации. «Долой рукоблу­дие!» — провозглашали в 1969 году двое «красных» рабочих в подпольной западногерманской газете, поместив в ней частное объявление: «Двое това­рищей срочно нуждаются в немедленном восстановлении сексуального рав­новесия. Помогите им, товарищи женщины»[13]. Но чаще всего людьми владела искренняя убежденность в том, что непосредственное выражение сексуаль­ности станет тем спусковым крючком, который запустит политические пере­мены. Участник движения британской контркультуры, врач по профессии Мэтью Расселл самокритично и вместе с тем смущенно вспоминал: «Огля­дываясь на прошлое, я понимаю, каким все это было фантастически-наивным и невежественно-невинным. В то время мы искренне верили, что наши по­двиги должны изменить мир, что если в долине Катманду в день рождения Будды ты трахаешь соседку с большими сиськами, которая тебе очень нра­вится, то это твое деяние столь велико, что способно уничтожить все запасы ядерного оружия в мире. Мы и в самом деле не сомневались, что это так. На­ивное, конечно, но вполне невинное и здоровое экспериментирование с сек­суальностью... Многие тогда верили в то, что стоит только снять трусы, и ты сможешь вдребезги сокрушить ненавистное государство»[14].

Разумеется, консерваторы повсюду вынуждены были защищаться, опро­вергая эти доводы новой морали, в которых сексуальная политика объединя­лась с политикой иного рода, но не менее яростно им приходилось отбиваться от растущего хора голосов, настаивавших на том, что поиск сексуального на­слаждения — дело «естественное» и «здоровое». Вот что писал в 1970 году в своей статье «Энергия игры: исследуя интернациональный андеграунд» пер­вый редактор австралийского, а потом британского сатирического журнала контркультуры «Оз» Ричард Невилл: «Тысячи молодых людей по всему миру втайне совершают подлинную сексуальную революцию, даже не подозревая об этом». И далее: «Парень знакомится с девушкой, и уже через несколько ми­нут они потихонечку дрейфуют куда-нибудь в укромный уголок, где он может радостно залезть ей под юбку, и тотчас же, вцепившись друг дружке в ягодицы и забыв обо всем на свете, они начинают с восторгом сосаться и трахаться».

Так, утверждал он, они осуществляют «тотальный обмен информацией с по­мощью осязания... Если их влечет друг к другу лишь биологически, ничего не потеряно, кроме нескольких жалких миллионов сперматозоидов, и оба лю­бовника преспокойно разбегаются в разные стороны. Если же влечение глубже, их отношения становятся богаче, равно как и их сексуальный опыт. Путь к сердцу девушки лежит через ее »[15].

Молодые люди не только игнорировали унаследованные правила поведе­ния, но и бросали вызов старшим, утверждая, что именно консервативные традиции по-настоящему аморальны. В материалах исследования, проведен­ного в 1964—1965 годах среди девочек-подростков и девушек Милана, Ту­рина, Рима, Палермо и их окрестностей, приводятся довольно бойкие, чтобы не сказать дерзкие и самоуверенные, высказывания о том, что они думают о сексе. Двадцать два процента из тысячи опрошенных девиц (от 13 до 19 лет) уже имели половые сношения; ни одна из них не признала, что добрачный секс — это нехорошо. Отвечая на вопрос: «Нравственно ли заниматься сексом до брака?», семнадцатилетняя Лаура заявила: «Да, — и недвусмысленно про­должила: — я делаю это, наверно, потому, что все делают, но я считаю, что это нужно делать. Сама природа хочет этого, а ждать, пока выйдешь замуж. это противоестественно». Но этим она не ограничилась и сказала буквально сле­дующее: «Наши "предки" вели себя просто позорно. Женщин держали под замком, у них не было никакой надежды на секс, пока не выйдут замуж, а вот мальчикам, даже совсем юным, была полная свобода, они могли толпами хо­дить по борделям. А теперь девочки больше не хотят выходить за стариков, как и мальчики таскаться по борделям, а ваше общество кричит, что это по­зор, и обвиняет нас в безнравственности»[16]. (Лаура попала почти в точку в своем уничтожающем резюме женоненавистнического лицемерия, на кото­ром строились ценности нашего общества до сексуальной революции. Еще одно исследование, проведенное в 1965 году среди более чем тысячи италь­янских мужчин в возрасте от двадцати до пятидесяти лет, показало, что во­семьдесят один процент мужчин с ностальгией вспоминает времена публич­ных домов, закрытых в 1959 году общими усилиями активисток феминизма и консерваторов; семьдесят один процент из них сами пользовались услугами проституток; семьдесят пять процентов высказались против добрачного сек­са у женщин, а шестьдесят шесть процентов заявили, что им, «в общем-то, важно», чтобы невеста была девственницей).

И все же ни революционные теории, ни тот факт, что молодые люди не­двусмысленно голосовали собственным телом, сами по себе не привели к пе­ременам в законодательных системах европейских стран. Эти изменения яви­лись результатом невероятно тяжелых усилий разного рода активистов и публичных фигур, как на улицах, так и во дворцах и правительственных па­латах. Ведь 1950-е годы, как-никак, были временем консолидации культуры консерватизма в сфере сексуальных отношений, очень мало кто тогда хотел или мог открыто идти против течения. То, как люди в действительности жили в первые два послевоенных десятилетия, разительно отличалось от того, что можно было открыто защищать в публичной сфере. Чтобы изменить законы, которым почти никто уже не подчинялся, потребовалось сложное сочетание разных факторов — и ораторская страсть активистов, и мужество готовых подвергнуть себя опасности людей, из числа как врачей-профессионалов, так и простых граждан (борьба за право на аборт, например, вывела на улицы де­сятки тысяч женщин); в ход шло любое оружие: и скандал, на который реша­лись в стратегических целях преданные идее юристы, и призывы политиков смотреть на дело как можно более прагматично; не в последнюю очередь этому способствовал и углубляющийся раскол в отношении сексуальной по­литики в стане консервативных сил.

КРУШЕНИЕ ГЕТЕРОСЕКСУАЛЬНЫХ ИЛЛЮЗИЙ

Между тем, если кампании за право пользоваться противозачаточными сред­ствами, а потом и за право на аборт завоевали широкую поддержку мужчин во всех европейских странах, само феминистское движение, активно участво­вавшее в этих кампаниях, столкнулось с куда большим скептицизмом и даже с прямым сопротивлением. Слишком часто мужчины и женщины не ладили друг с другом, и не только на политических демонстрациях и митингах, но и у себя на кухне и в спальне. Многие британские феминистки жаловались, что в 1960—1970-е годы отношения между мужем и женой нисколько не измени­лись — как было в 1950-е, так и осталось: жена вечно должна быть у мужа на побегушках, «готовить еду, отвечать на телефонные звонки и вовремя скручивать своему господину косячок»[17].

Многие мужчины пришли в замешательство и в ярость, когда женщины вдруг стали требовать для себя каких-то прав (например, признания за ними интеллекта, равной оплаты труда или социального обеспечения детей за счет государственных фондов) и заявлять, что справедливость для женщин не ме­нее важна, чем для пролетариата с его классовой борьбой. Беда в том, что, по словам членов итальянской феминистской группы «Демистификация влас­ти» («Demistificazione autoritaria»), товарищи по борьбе мужского пола «ни­как не могут избавиться от мужской логики старой культуры, хотя сами утверждают, что эту культуру давно пора отправить на слом»[18]. Снова и снова женщины пытались донести до сознания мужчин-леваков серьезность своих требований, разными способами доказывая, что «женщины для мужчин — все равно что негры для всех остальных народов» (как в 1969 году утверждала Карин Шрадер-Клеберт) и что давно пора начать «процесс деколонизации женщины» (как в 1976 году провозгласила Симона де Бовуар)[19].

Многих мужчин ошеломила и атака на их сексуальные привилегии, при­чем как раз в тот момент, когда они только вошли во вкус открывшихся перед ними новых возможностей. Протесты феминисток принимали подчас забавные, а иногда и грубые формы. В 1970 году французские феминистки сорвали конференцию под названием «Женщина», проводившуюся руководством журнала «Elle», заменив анкету с вопросами о женском счастье, распростра­няемую организаторами конференции, своей собственной анкетой с издева­тельскими вопросами типа: «Пользуетесь ли вы косметикой (а) из ненависти к себе? (b) чтобы быть похожей не на себя, а на ту, какой вас хотели бы ви­деть?» и «Разговаривая с женщиной, должен ли мужчина обращать внимание на (a) ее и ножки? (b) попку и ? (c) только попку?»[20]. Как бы там ни было, число женщин, понимающих, что от компромиссов толку мало, росло. В Оксфорде на конференции организации «Освобождение женщин» («Women's Lib») феминистки развернули плакаты с надписями: «Фаллос — фашист» и «Долой диктатуру пениса!». В Западной Германии феминистки во Франкфурте-на-Майне распространяли листовку с изображением старой карги с огромным ножом в руке, а рядом на стене, в виде трофеев, висят от­резанные пенисы с табличками, на которых можно прочитать имена извест­ных лидеров «новых левых». А сверху лозунг: «Освободим социалистический болт от его буржуазной гайки!»

Похоже, обращенный к женщинам лик сексуальной революции, в своей как контркультурной, так и управляемой рыночными механизмами ипостаси (одно от другого отделить здесь не так-то просто), оказался вовсе не таким уже привлекательным, как многие надеялись. Были, конечно, женщины, ко­торым свобода и отсутствие эмоциональных сложностей нравились не меньше, чем самим мужчинам; как и мужчины, они с упоением предавались сексуальным экспериментам. Но большинство женщин пребывало в замеша­тельстве: мужчины вновь обрели способность «трахать женщин хоть круглые сутки», а им самим секс не приносил никакой радости, оставляя в груди лишь странное чувство пустоты[21]. Словом, полигамия не столько дарила удоволь­ствия, сколько несла огорчения. Оказалось, что благоприятные условия для спаривания женщинам вовсе не обязательно обеспечивают сплошное наслаж­дение. Популярный, оказавший глубокое воздействие на умы читателей ро­ман Верены Стефан «Линька» («Hautungen»), явившийся одним из ключе­вых текстов, способствующих пониманию женского движения в Западной Германии, многое говорил женщинам такими вот описаниями гетеросексу­альных свиданий: «Я делаю над собой усилие и начинаю ерзать под ним, как положено, пока у него не наступит оргазм»[22].

В 1970-е годы было собрано достаточно фактов, свидетельствующих о том, что женщине гораздо легче кончить, прибегнув к манипуляциям пальчиками, нежели занимаясь сексом с неумелым или думающим только о своем удо­вольствии мужчиной. Об этом говорят многие американские бестселлеры, такие как «Отчет Хайт» Шер Хайт, «Секс для одного» Бетти Додсон и «Для себя» Лонни Барбах; эти книги сразу же были переведены на европейские языки и вызвали волну откликов в прессе; негативная реакция мужского со­общества не заставила себя ждать. Не найдя ничего эротичного в том, что женщины наконец-то научились получать наслаждение без них, мужчины пригрозили тем, что вообще потеряют желание с ними спать, если те будут слишком много от них требовать. В западногерманской прессе публикова­лись статьи, в которых утверждалось, что феминистские бредни дурно ска­зываются на качестве гетеросексуальных связей, что «ожидание умелого ис­полнения акта» блокирует сексуальную потенцию мужчины (поскольку «страх есть злейший враг эрекции»); один из авторов заявил, что «женское движение снизило нашу потенцию почти до нуля»[23]. Британский порноимпресарио Пол Реймонд, возобновивший в 1970-е выпуск журнала «Только для мужчин» («Men only»), завоевавшего славу самого популярного муж­ского журнала, опубликовал «манифест о восстановлении мужского гос­подства». По мнению Реймонда, «когда расцветает и выставляется напоказ женская чувственность, мужская равным образом чахнет и съеживается». Больший интерес женщин ко всяким вибраторам, чем к живому половому члену, полагает Реймонд, делает мужчин ненужными, лишает их мужественности «так же искусно и ловко, как ветеринар кастрирует барана»[24].

По мере того как гетеросексуальные конфликты — будь то самые баналь­ные или серьезные — все громче обсуждались публично, открыто стали за­являть о себе и гомосексуалы, требуя признания и призывая покончить с дис­криминацией. Движения за права лесбиянок и геев в начале 1970-х годов во многих европейских странах и в США возникали зачастую спонтанно и не­зависимо друга от друга. Во Франции, где гомосексуализм среди совершен­нолетних не был запрещен законом, но в обществе все еще сохранялась устой­чивая гомофобия, поводом для мобилизации лесбиянок и геев послужила радиопередача, вышедшая в эфир в марте 1971 года под названием «Болезненная проблема: гомосексуализм». Воинствующие лесбиянки сорвали пе­редачу криками «Это ложь, мы вовсе не страдаем!» и «Долой гетерокопов!». Позже один из лидеров будущей организации следующим образом кратко изложил свои цели: «Вы говорите, что общество должно интегрировать го­мосексуалистов. Я же говорю, что гомосексуалисты должны дезинтегриро­вать общество»[25].

В Западной Германии после первых двух послевоенных десятилетий же­стоких преследований гомосексуалистов декриминализация в 1969 году со­ответствующей уголовной статьи — при условии достижения совершающими акт двадцати одного года и взаимного согласия — явилась решающей пред­посылкой для возникновения общественно заметного движения за права геев. Толчком послужила демонстрация в 1971 году кинофильма, снятого со­циологами Мартином Даннекером и кинорежиссером Холдером Мишвитски (больше известным под псевдонимом Роза фон Праунхайм) и озаглавлен­ного «Извращен не гомосексуал, а ситуация, в которой он живет» («Nicht der Homosexuelle ist Pervers, sondern die Situation in der er lebt»). Этот фильм во­все не призывал к терпимости по отношению к гомосексуалистам. Он был снят гомосексуалистами и для гомосексуалистов: авторы убеждали собратьев перестать скрываться в мучительных поисках партнера, потому что сты­диться им нечего. Создатели фильма возили свое детище по городам страны, и после каждого показа возникали бурные дискуссии и организовывались местные группы гей-активистов.

Отношения между освобождением гомосексуальности и сексуальной ре­волюцией оказались непростыми и даже парадоксальными. Если говорить бо­лее точно, различия между гетеросексуальностью и гомосексуальностью все больше размывались, и происходило это по многим причинам. Во-первых, с распространением доступных средств контрацепции и узаконенных абортов партнерам больше не грозила опасность зачать нежелательного ребенка, осо­бенно при случайных гетеросексуальных контактах. В то же время практики, которые издавна ассоциировались с лесбийской и гомосексуальной любовью, скажем оральный или анальный секс, с удовольствием освоили и гетеросек- суалы. А главное, сексуальное желание и его удовлетворение вне брака рекла­мировались не только как приемлемые, но и как моральные блага сами по себе.

И тем не менее, как это, казалось бы, ни противоречило здравому смыслу, как раз тогда, когда различия между гетеросексуальностью и гомосексуаль­ностью во многих отношениях стали исчезать, гомосексуалисты и лесбиянки начали отстаивать свою особую «сексуальную идентичность» и заявлять о своем «праве на отличие». В чем именно это отличие от гетеросексуалов за­ключалось, остается, однако, предметом серьезных споров. Вопреки возник­шим в 1960—1970-е годы остроумным теориям о связи между сексом и борь­бой за социальную справедливость (занятие любовью приравнивалось к революционной деятельности) общего согласия по вопросу, можно ли зани­маться политикой из страсти, а если да, то как, так и не было достигнуто.

УХОД В СЕБЯ

В самом деле, по мере того как движение за права геев и лесбиянок превра­щалось в реальную силу, с которой приходилось считаться, а феминистское движение становилось одним из самых влиятельных социальных факторов в Западной Европе, сомнения в истинности идеи о том, что сексуальная эман­сипация неизбежно способствует наступлению социальной справедливости, продолжали расти. Ретроспективно проблему резюмировала британская феминистка Линда Грант: «Для 1960-х годов был характерен оптимизм. Ни муж­чины, ни женщины не сомневались в том, что способны свершить все, что им захочется: полететь на Луну, разрешить демографический кризис, покончить с голодом и неравенством. Они верили, что способны совершить сексуальную революцию, потому что верили в будущее. Потом верить перестали, но про­должали трахаться. Лишенный исторического контекста, чувства связи про­шлого, настоящего и будущего, благодаря которому сексуальная свобода была глубоко личным выражением революционных перемен, секс превратился в изолированное событие, ушел, так сказать, в себя»[26]. Деполитизация секса, од­нако, отнюдь не вызвала у людей ощущения облегчения, наоборот, многие окончательно утратили почву под ногами и всякую ориентацию, не зная, как относиться теперь к своему телу, желаниям, эмоциям и связям.

Одновременно возникало все больше сомнений, действительно ли сексу­альная революция сама по себе несет людям сексуальную радость. Влиятель­ный критический анализ, подводящий итог сексуальной революции, пред­ложили французские философы Паскаль Брюкнер и Ален Финкелькраут в совместной книге, опубликованной в 1977 году под названием «Новое лю­бовное расстройство» («Le nouveau desordre amoureux»). Вряд ли можно бро­сить авторам упрек, назвав их пуританами-моралистами, тем более что не­мецкий перевод книги издал «Плейбой». Как бы то ни было, но революцию они сочли весьма проблематичной. Авторы указывали на то, что, в отличие от запрещавших секс консерваторов-традиционалистов, секс-революционеры устанавливали новые нормы сексуальности, — но чем обернулись эти нормы, как не еще одним способом ограничить свободу индивида? Особенно они из­девались над советами мудрых сексологов, пропагандирующих специальную технику секса, эту мешанину из идей «нью-эйдж» и Вильгельма Райха (мас­саж, глубокое дыхание, стимуляция сосков, руки женщины на ягодицах мужчины, пальцы мужчины в анусе женщины, с одновременным — сначала медленным — вводом члена, а потом быстрым и страстным возвратно-посту­пательным его движением); сколь многие пытали применить ее на практике в своей интимной жизни, дабы ускорить обретение этого, с позволения ска­зать, святого грааля — эффектного и захватывающего одновременного ор­газма! По мысли авторов, все эти инструкции по интенсификации удоволь­ствия на самом деле его разрушали, лишая людей, особенно мужчин, радостей секса. Механизация и функционализация малейшего движения, все эти при­думки, якобы призванные привести к конечной точке оргазма, вызвали не­ожиданно противоположный эффект — в результате люди получили совсем не то, на что надеялись. Очень скоро у мужчин возникло глубокое чувство, что их просто предали. «Пресловутый пик блаженства, волшебная точка, во­круг которой вращается все остальное и ради которой тратятся все наши уси­лия», заметила австрийская журналистка Криста Карас в рецензии на книгу, показательно озаглавленную «Отвергая диктатуру оргазма», для большинст­ва мужчин оказался довольно скучной и прозаической вещью. «И это все?» — спрашивали они себя. «Столько усилий, и все ради какой-то капельки спермы!»[27] Правы ли Брюкнер с Финкелькраутом или всего лишь оригинальни­чают в своем анализе, но они точно подметили все увеличивающееся чувство дискомфорта и разочарования: сексуальная революция оказалась совсем не тем, за что ее наперебой расхваливали.

Тревоги по поводу аномии и отчуждения проникли даже на страницы «Плейбоя». Карикатура в одном из номеров на немецком языке высмеивает одно из последствий, к которому привела сексуальная революция, а именно механистичность и обезличивание сексуальности человека. Глядя на рису­нок, мы видим, что между партнерами вообще пропала всякая связь, и эмо­циональная, и физическая. Мужчина с женщиной лежат в постели, но оба даже не касаются друг друга, уставившись куда-то в пространство. Тело жен­щины увешано электродами, а мужчина, собираясь щелкнуть выключателем, говорит: «Если хотите, фройляйн Гейгер, мы с вами сразу же перейдем к оргазму»[28]. В немецком журнале «Шпигель» перепечатывается еще одна кари­катура, на которой женщина сравнивает мужчину, неспособного удовлетво­рить ее в постели, с сигаретой без никотина. Исчезла не только любовь, даже вожделения почти не осталось.

Карас следующим образом очертила проблемы, накапливающиеся как у женщин, так и у мужчин: «Многое говорит о том, что наслаждение стало для нас бременем. Сексуальная революция создала правила (любовью надо за­ниматься в любой позиции, генитально, орально, анально, вдвоем, втроем, вчетвером — и как можно чаще), и все же, каким бы длинным этот список ни казался, не менее тесны и его ограничения». Ибо «вместо собственного сво­бодного сексуального воображения мы имеем набор предлагаемых на про­дажу удовольствий, готовые фантазии о предположительно возбуждающих трансгрессиях. Все это лишь звучит многообещающе, но оставляет после себя чувство ненадежности и неуверенности, поскольку прославленные чудодей­ственные приемы, увы, не оправдывают ожиданий, а разрекламированных восторгов мы так и не получаем». Карас соглашается с другими авторами в том, что единственная надежда — это привнести в страсть больше «непред­сказуемости», возродить угасшие чувства, вернуть человеку его фантазии, а мужчинам-гетеросексуалам еще и кое-чему поучиться у бунтующих женщин и гомосексуалистов, у трансвеститов и проституток, у всех тех, кто оказался на обочине мира гигиенически-упрощенных манипуляций. Карас выражает надежду на то, что «человек должен снова научиться ласкать другого, ласкать просто так, без всякой цели, должен — без каких-либо невротических ожи­даний — научиться делать то, от чего он просто получает удовольствие... при­думывать и создавать собственные захватывающие переживания»[29].

* * *

На рубеже 1970—1980-х годов было еще неясно, сможет ли этот новый рас­кольнический романтизм победить дискомфорт, возникающий вокруг коммерциализированного секса, этого важнейшего фактора сексуальной рево­люции на ее первом этапе. Но никто уже не сомневался, что дискомфорт нарастает, причем не столько в форме непрерывных атак консерваторов на сексуальные свободы, сколько в смутном чувстве неудовлетворенности, утраты убежденности в том, что секс дарит ощущение непокорной и волную­щей силы, а не несет с собой множество затруднений.

К середине 1990-х, когда Западная Европа уже столкнулась со страшной пандемией СПИДа, ученые-сексологи подметили новую тенденцию: резкое, в разы, снижение страсти в отношениях между мужчинами и женщинами, как с той, так и с другой стороны. А к началу XXI века все более драматичные репортажи о предположительном исчезновении желания стало уже почти не­возможно отделить от коммерческих интересов, связанных с растущим по­треблением стимулирующих либидо эротических товаров. Некоторые на­блюдатели отмечают в последнее десятилетие усиление «онанизации» секса, растущее число людей, более озабоченных опасностью превратиться в объект чьего-то эгоистичного и корыстного желания, чем возможностью испытать физиологический оргазм, — а если и испытывающих его, то, скорее, в каче­стве утешительного трофея в битве с чужим телом, а не доставляющего на­слаждение побочного продукта общения с другим человеком, к которому пы­лаешь настоящей страстью. Все эти неопределенности снова сделали понятие сексуальных прав и свобод весьма уязвимым.

Одним словом, процессы либерализации нельзя упрощать; мы видели, ка­кой сложной была картина борьбы за сексуальную свободу уже тогда, когда эта борьба только набирала силу. Достаточно лишь отметить новый подъем выступлений против абортов, волна которых прокатилась по Западной и Вос­точной Европе начиная с 2004—2005 годов, а также постоянные нападения на участников гей-парадов, особенно в крупных городах посткоммунистических восточноевропейских стран (самые недавние произошли в Белграде в 2010-м и в Будапеште в 2011 году), чтобы осознать, насколько оспариваемой вновь стала концепция сексуальной свободы. Более того, достаточно лишь обратить внимание на то, какое направление приняла продолжающаяся в 2010—2012 годах дискуссия вокруг запоздалого признания многочислен­ных случаев сексуального совращения детей среди римско-католического духовенства в ряде европейских стран в предыдущие десятилетия, чтобы увидеть, как быстро правые силы умеют переписать историю в своих собст­венных целях. Рвение, с каким представители церкви обвиняют не себя, а сексуальных революционеров 1960—1970-х в создании условий, якобы при­водящих к злоупотреблениям (вместо того, чтобы признать опасности, при­сущие закрытым авторитарным учреждениям, руководство которых больше заинтересовано в защите преступников, чем их жертв), снова напоминает нам о том, как легко перетолковать либерализацию, представив ее проблемой, а не благородной нравственной целью, достойной того, чтобы ее отстаивать со всем упорством и страстью.

Пер. с англ. Вл. Кучерявкина