Для 1917—1933 годов характерна двойственность: с одной сто­роны, гомосексуальность становится возможной, поскольку она более не под­вергается уголовному преследованию, с другой — она вытесняется на «поля» культуры. Наконец, с 1933 по 1938 год происходит то, что мы называем «отрицанием» гомосексуала: существование его отвергается или, если в какой- то мере и признается, он предстает преступником или «паразитом» общества.

В нашем исследовании речь будет идти по преимуществу о мужской го­мосексуальности, поскольку именно на нее в рассматриваемый нами пери­од было направлено основное внимание властных и идеологических инсти­туций дореволюционной и сталинской России с их дискурсивными аппа­ратами и репрессивными машинами: существование лесбиянки практически игнорировалось. Ей как бы отказывалось в праве на существование вообще, тогда как гомосексуал в той или иной мере был «признан», пусть даже это признание носило негативный характер и было заключено в рамки крими­нальной сферы.

Согласно Пьеру Бурдьё, сексуальные отношения — это отношения «про­никающего» и «проникаемой»: гомосексуал как бы нарушает их, феминизируя мужественность, и совершает кощунство тем, что переворачивает ситуацию — вместо доминирующего, «проникающего» становится «подчиненным», проникаемым[2]. Он играет роль «перебежчика», который подрывает «нормальные» отношения между полами.

Как отмечал Ю.М. Лотман, для русской культуры характерен жесткий дуализм: рай/ ад, старое/ новое, плохое/ хорошее и т.д.[3], тогда как в западной культуре наличествует представление о чистилище — промежуточном про­странстве, связующем звене между раем и адом. Для сознания западного средневекового человека чистилище было тем местом, в котором различные феномены, не являвшиеся ни «добрыми», ни «злыми», ни «святыми», ни «грешными», получали право на существование. Таким образом, представление о чистилище создавало возможность появления третьего, нейтрального пространства, которое могло служить опосредующим элементом между тем, что рассматривалось как социально «низкое» и социально «высокое»[4]. Именно в этом промежуточном пространстве возникает и развертывается представление о теле, свойственное западной светской культуре, с присущим ей стремлением признать и понять или, по крайней мере, принять интимную, «частную» жизнь человека[5]. Средневековое представление о чистилище впоследствии сделало возможным реабилитацию в эпоху Возрождения «про­межуточного» образа платоновского андрогина. Дуальная же модель, свой­ственная русской культуре и не допускающая существования такого пере­ходного пространства, крайне некомфортна для гомосексуального субъекта, помещенного в конкретный исторический контекст, в большей степени спо­собствующий практикам социального исключения.

Разумеется, властный жест исключения гомосексуальности характерен не только для России. Флоранс Тамань, следуя за Мишелем Фуко, в своем исследовании гомосексуальности в западноевропейской культуре (во Франции, Великобритании и Германии)[6] утверждает, что гомосексуальность имела ме­сто во все времена, тогда как сведение ее к гомосексуальной идентичности, то есть идентификация гомосексуала, происходит в определенный момент истории, а именно в XIX веке. Так, термин «гомосексуализм», используе­мый для обозначения полового «извращения», был выработан психиатрами только в 1869 году, при том что само понятие сексуальности появилось всего несколькими годами раньше — в 1846 году. Таким образом, гомосексуализм, понимаемый как отклонение, появился практически одновременно с самой нормой сексуальности.

По мысли Фуко, появление понятия «гомосексуализм» знаменовало но­вый этап восприятия гомосексуальных практик — этап, на котором муже­ложство было десакрализировано и ограничено рамками гомосексуальной идентичности. «Если Ренессанс предоставил гомосексуальности свободу сло­весного выражения, — пишет Фуко, — то теперь она пребывает в молчании и переходит в сферу запретного, наследуя старинные формы осуждения от со­домии, которая отныне утрачивает свой сакральный статус»[7]. Другими сло­вами, начиная с XVIII века гомосексуальность воспринимается не как не­что «кощунственное», а как нечто включенное в социальное пространство — и одновременно исключенное из него посредством запрета.

В своем исследовании рациональной социальной нормы Фуко рассмат­ривает сексуальность по аналогии с безумием. Фукианская интерпретация устанавливает связь между абстрактным принципом сознания, в философии Декарта принимающим форму cogito, которое исключает для мысли возмож­ность быть безумной, и практикой физического заключения «чужого» ввиду его «безумия» и, следовательно, опасности для общества. Таким образом, со­гласно Фуко, в западной культуре возникает разрыв между неразумным, то есть асоциальным, поведением и поведением социально оправданным. Су­ществование гомосексуалов, так же как, например, существование безумных и либертенов, стало интерпретироваться исходя из представления о том, что является «асоциальным». И только в XIX веке на смену сугубо социальному подходу к гомосексуальности приходит подход социально-психиатрический, в рамках которого к «асоциальности» гомосексуальности добавляется ее «бо­лезненность». Этот подход появился в результате обращения государства и властных аппаратов к медицине психических болезней с целью обосновать различные практики исключения «чужого».

Историк гендерных отношений Гера Коке в своей известной книге, по­священной восприятию гомосексуалов на уровне законодательства в вик­торианской Великобритани[8], отмечает, что законодательное оформление гомосексуальности носило двойственный характер. С одной стороны, оно знаменовало первую попытку властей определить, ограничить какими-то признаками однополые отношения и официально преследовать людей, «ули­ченных в гомосексуальности». С другой стороны, кодификация гомосексу­альности принесла ей признание и широкую огласку в прессе и в обществе. Кроме того, преследование гомосексуалов на практике натыкалось на пре­пятствие, связанное с тем, что установить факт наличия у определенного лица гомосексуальности и доказать его было достаточно сложно. Проводи­лась также политика профилактики гомосексуальности для предотвращения «заражения» им общества.

Уголовное преследование гомосексуалов стало набирать обороты во вто­рой половине XIX века с появлением медицины извращений и евгеники, ко­торые в свою очередь можно связать с популярностью теории дегенерации, сформулированной в явном виде франко-австрийским психиатром Бенедик­том Огюстеном Морелем, согласно которой такие явления, как алкоголизм, психические заболевания и преступность, передаются по наследству[9].

На протяжении XVII—XIX веков российское законодательство постепенно, шаг за шагом интегрировало свойственное западной рациональности четкое разделение между разумным и неразумным, здоровым и болезненным, нормальным и анормальным. Вместе с введением Петром I в армейский устав, который был составлен по модели устава шведской армии, запрета на мужеложство в России произошло законодательное оформление преследо­вания гомосексуалов. Оно было окончательно закреплено с появлением зако­на об уголовном преследовании гомосексуалов в Уголовном кодексе Нико­лая I, инспирированном законами немецкого княжества Вюртемберг. Вслед за Западом в Россию на государственном уровне пришла гомофобия.

Вместе с тем, в XX веке гомофобное законодательство впервые было от­менено именно в СССР, что послужило примером и для других стран. В Уго­ловном кодексе 1922 года отражено тогдашнее восприятие гомосексуально­сти, освобожденное от всех моральных и религиозных установок. Более того, из набора характеристик, которые даются в нем сексуальным преступлениям, было сознательно удалено всякое упоминание пола, будь то мужского или женского. В своем безразличии к половому различию это законодательство является свидетельством совершенно нового видения вопроса пола со сто­роны большевиков. Однако впоследствии — возможно, именно в силу устой­чивости в российской культуре той самой религиозной дуальной модели «ад — рай» — рационализация привнесла лишь интенсификацию, а не корен­ное изменение подхода к мужеложству.

«ЗОЛОТОЙ» СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК

К началу XX века в России, несмотря на преобладание крестьянского насе­ления, существовали большие развитые города, что весьма способствовало формированию гомосексуальной «субкультуры». Флоранс Тамань понимает под «субкультурой» комплекс общих ориентиров и всеми разделяемых пред­ставлений[10] в относительно узкой среде, в нашем случае — в городах. Боль­шая социальная неоднородность города допускает формирование своего рода публичных пространств для гомосексуалов: как общественных (баня, кафе, рестораны), так и частных (квартиры и дома).

Этому периоду в гомосексуальной и лесбийской городской субкультурах была свойственна эстетизация однополой любви в искусстве. Примерами подобной эстетизации в дореволюционной России могут служить соот­ветственно «Башня» В.И. Иванова[11] и литературный лесбийский салон поэтесы С.Я. Парнок[12].

Если для западных гомосексуалов «золотой век» — это эпоха Возрожде­ния, то для русских «золотой век» — это век Серебряный.

Переломным и политически и идеологически становится 1905 год: смяг­чается цензура, гомосексуальность более не является второстепенным вопро­сом и оказывается в фокусе внимания мыслителей и литераторов, порой пре­возносящих и даже идеализирующих ее. Еретические книги В. Розанова, в которых широко поднимается тема гомосексуальности, до сих пор вызы­вают споры. Многими Розанов воспринимается как ярый гомофоб, хотя в его книге «В темных религиозных лучах», подвергшейся цензуре сразу после вы­хода в свет в 1910 году, выражена весьма неортодоксальная точка зрения на гомосексуальность. В эссе «Люди лунного света», написанном по материалам этой книги, Розанов выступает в защиту гомосексуальности и отвергает без­личные, схематические конструкции, при помощи которых ее пытаются объ­яснить в юриспруденции, медицине и Церкви. Он восхищается гомосексуа- лом, нарушающим и закон, и норму, в едином порыве утверждающим себя как человека: Розанов отказывается от разделения сексуальности человека на две части, то есть от механического, жесткого разведения гомосексуаль­ного и гетеросексуального. Он утверждает, что в каждом гетеросексуальном человеке есть место для некоего гомосексуального желания, и наоборот.

13 июня 1906 года, после встречи с М.А. Кузминым, еще один известный мыслитель того времени, В.И. Иванов, в своем дневнике выражает разочаро­вание в отношениях между мужчиной и женщиной, обусловленных продол­жением рода. По мысли Иванова, таким отношениям непременно присущи безликость и запрограммированность: «эстетика грубости и нигилизма» у мужчин и «тривиальные прелести» у женщин. То, как Кузмин преподносил свою гомосексуальность, показало Иванову, что она может выступать в ка­честве «гуманистической» альтернативы биологической «дикости» в отно­шениях между мужчиной и женщиной. Взгляд Иванова на гомосексуаль­ность был обусловлен именно гуманизмом и эстетикой эпохи Возрождения, связанной с утверждением красоты как блага и обращением к древнегрече­ской культуре.

11 ноября 1906 года в «Весах» символиста В.Я. Брюсова были опублико­ваны «Крылья» Кузмина. Эта книга, ставшая своего рода манифестом для гомосексуалов, вызвала большой скандал и издавалась невиданными для гомо­сексуальной литературы тиражами вплоть до 1923 года. Кузмин не выходит за рамки понимания гомосексуальности, царившего в обществе, и «защиту» гомосексуальности в романе представляет, исходя из доводов ее противников. Например, он обосновывает превосходство гомосексуальности и мужской красоты над отношениями женщины и мужчины и женской красотой, причем осуждает женщину с моральной точки зрения, обвиняя ее в пошлости и гре­ховности. Идея превосходства служит для героя романа, западника Струпа, принципом, руководствуясь которым он отделяет себя от других, испытывая снисходительность по отношению к невежественному «народу». Именно идеей превосходства ему удается «соблазнить» невинного мальчика Ваню, ин­тересующегося духовными исканиями русских сект, когда Струп предлагает ему стать «новым», современным человеком, освободиться от традиционных предрассудков и тем самым обрести свободу. Противоречие, заключающееся в том, что свобода обосновывается Кузминым через идею превосходства и неравенства, — подорвало, на наш взгляд, всю идею романа и дало повод гетеросексуальным читателям навесить на Кузмина, оправдывающего, по их мнению, прозаический разврат красивыми словами, ярлык порнографа и «банщика». Дискурс Кузмина непосредственно обусловлен традиционными представлениями о гомосексуальности, и единственное, в чем он его преодо­левает, — это идея, близкая идее Шарля Бодлера, о необходимости постоянно «изобретать» себя. И в этом отношении для гомосексуальной субкультуры Кузмин стал важным ориентиром, «петербургским Оскаром Уайльдом».

Неоднородна была реакция на роман и со стороны левых. Так, Максим Горький летом 1907 года в письме к Л.Н. Андрееву писал о Кузмине и Иванове, что они «путают» гомосексуальность с подлинной свободой и что они спо­собны только на высвобождение пениса, но ни на что более. Так же прореаги­ровал на роман и Троцкий. Интересно, что Джон Малмстад, американский ис­следователь Кузмина, изображает Троцкого как гомофоба[13], ссылаясь на его слова из статьи 1908 года «Эклектик Санчо-Панса и его мистический оруже­носец Дон Кихот»: «...господин Кузмин законы естества упразднил, и то ми­роздание не свихнулось со своих основ»[14]. На самом деле, в этой статье Троц­кий лишь иронизирует над Кузминым. Но в целом он отдает предпочтение «подлинности» Дон Кихота (то есть Кузмина) перед прагматичностью «эклек­тика Санчо-Пансы», имея в виду бывших марксистов, ставших мистиками[15].

В период с 1905 по 1907 год, согласно исследовательнице лесбийской субкультуры Ольге Жук, в отношении к гомосексуальности произошел ка­чественный скачок. Под «скачком» Жук подразумевает переход от личных сексуальных предпочтений и эстетизированных практик к созданию гомосек­суальной субкультуры с собственным образом жизни и мировоззрением, со­циальными и культурными потребностями. Пример «Крыльев» Кузмина, на наш взгляд, в этом отношении показателен. Автор совершил не только каче­ственный, но и количественный скачок: этот роман был первой книгой, как на Западе, так и в России, которая откровенно осмысляла гомосексуальность и была при этом доступна широкому кругу читателей. Если у Оскара Уайльда речь идет об эстетизации гомосексуальности, то Кузмин еще до Марселя Прус­та и «Коридона» Андре Жида поднимает рассмотрение гомосексуальности на новый уровень, говоря о ней как о «морально оправданной» любви. Его книга вполне заслуживает названия манифеста новой гомосексуальной субкультуры.

Важным признаком качественного скачка являлось появление различных подходов к восприятию гомосексуальности, часто входивших в противоречие друг с другом, но всегда взаимосвязанных и взаимообусловленных. К при­меру, Л.Д. Зиновьева-Аннибал, написавшая в 1907 году (через год после опубликования «Крыльев») первый лесбийский роман «33 урода», имела смелость отказать дневникам Кузмина в способности претендовать на звание литературного произведения. Однако, несмотря на споры внутри гомосексу­альной субкультуры, ее представители выработали относительно единую по­зицию, тогда как власть не была в состоянии придерживаться однозначной политической линии в отношении к однополой любви. Подтверждением тому служит история публикации романа Зиновьевой-Аннибал: в течение 1907 года роман был сначала допущен к публикации, через какое-то время запрещен, а затем снова разрешен, хотя законодательного запрета на лесбий- ство не существовало. Причем за год до этого Кузмин смог опубликовать «Крылья», несмотря на существование уголовной статьи за мужеложство. Таким образом, цензура делала очевидным отсутствие ясного, системного восприятия гомосексуальности со стороны власти.

Таким образом, еще до 1905 года зарождаются новые представления о сек­суальности, но лишь позже, когда гомосексуальность начинает пониматься как всеобщая любовь на основе андрогинности, они находят свое полное раз­витие. Гомосексуалы как бы ведут подрывную деятельность, проникая в самое сердце дуальной модели русской культуры. Восприятие русского гомосек- суала в начале XX века отражает осознание пределов этой дуальной модели. Серебряный век находится в поиске «чистилища» для русской культуры и ищет его вне православной церкви — в сектантстве и даже католицизме.

Согласно А.М. Эткинду, Серебряный век содержал отсылки к опыту рус­ских сект, более или менее очевидные, но так или иначе относящиеся к во­просу сексуальности[16]. Например, в воображении Мережковского[17], Бердяева и Н.А. Клюева, Христос, образ которого был центральным для культуры Се­ребряного века в целом, представал как «мужедева». Клюев, творчество ко­торого насквозь пропитано старообрядческим духом, был первым в русской литературе, кто стал воспевать невинность тела. Для него Христос был гомо- сексуалом. И свою собственную гомосексуальность Клюев объясняет, ссы­лаясь на «Послание Св. апостола Павла», тем, что «любовь оправдывает мно­жество грехов, что любовь — всемогуща». Кроме того, Клюев был близок к секте хлыстов, провозглашавшей дионисийский подход к познанию Христа, а именно: познание не через дух, но через плоть. Около двух лет он жил с Есе­ниным по образу «купеческой» хлыстовской пары. Особенность такой пары заключалась в том, что один из гомосексуалов воспринимал себя как «стар­шего», «отца» для второго гомосексуала и после своей смерти завещал ему все свое имущество. Младший после этого сам становился «старшим» и из­бирал для себя нового, более молодого спутника. Таким «старшим» и вос­принимал себя Клюев, называя Есенина в своих стихах то «сыном», то «же­нихом», то «братом». Для Клюева важно было чувствовать себя «избранным» и одновременно «творить», создавать избранного в лице своего друга. За не­сколько лет до Октябрьской революции Александр Блок, в будущем автор поэмы «Двенадцать», для которого фигура «грядущего» Христа к этому вре­мени становится ключевой, встретился с Клюевым. «Христос среди нас», — сказал Блок после этой встречи[18].

МЕЖДУ ЛЕГАЛИЗАЦИЕЙ И ИСКЛЮЧЕНИЕМ

Легализация и десакрализация гомосексуальности в начале 1920-х годов при­вели к тому, что гомосексуал перестал играть «угрожающую» для общества роль, но и утратил свою «избранность»[19]. Теперь он стал восприниматься как часть старого мира, потерявшего связь с «новым пролетарским обществом»: как элемент «мистицизма, декадентства и эстетизма». Противоречие этого восприятия заключалось в том, что на самом деле в царское время известных и близких к власти гомосексуалов — декадентов, мистиков и эстетов — не са­жали в тюрьму по статье «мужеложство». Под действие этой статьи в реаль­ности подпадали именно простые люди: крестьяне и рабочие[20]. Тем не менее необходимо отметить, что со стороны власти единой «большевистской» по­зиции по отношению к гомосексуалам все так же не существовало. В начале 1920-х годов гомосексуал воспринимался как неизлечимо больной человек, не представляющий угрозы для общества. Но уже в середине 1920-х годов произошел перелом в понимании гомосексуальности. При том, что медицин­ский взгляд на гомосексуальность сохранялся, наметилась достаточно раз­личимая идеологическая тенденция морального и социального осуждения, понимания гомосексуальности как личной вины и нежелания человека ин­тегрироваться в общество.

Точных социологических данных о том, каким было в 1920-е годы отноше­ние широких слоев населения к законодательным инициативам власти, отме­няющим уголовное преследование гомосексуалов, не существует. Указание на то, как население относилось к сексуальности после Октябрьской револю­ции, можно найти в книге Михаила Стерна «Сексуальная жизнь в СССР». Автор пишет, что с 1917 по 1923 год в Москве, Петрограде, Саратове, Одессе и других городах страны проходили демонстрации, на которых обнаженные люди шли с лозунгами «Любовь! Любовь! Долой стыд!», а в Украине существовали Лиги свободной любви. Вплоть до 1923 года А. Коллонтай, офи­циально провозглашавшая: «Долой стыд! Долой стыдливость!», занимала вы­сокие посты и имела в распоряжении все средства для распространения подобных идей в обществе. Большевиками проводилась широкая культурная политика и помимо правовых основ была разработана идеология, доступная и понятная широким массам. В этом выразилось принципиальное отличие большевистского подхода к проблеме сексуальности от подхода дореволю­ционного, которому, как мы видели, было свойственно стремление ограничить рассмотрение этого вопроса его обсуждением в узком кругу «посвященных». Вопрос сексуальности в дореволюционной культуре был ограничен эстетикой, моралью и религией и никогда не переводился на уровень политики.

Тем не менее новому подходу также была свойственна ограниченность, выражавшаяся в том, что вопрос о гомосексуальности не поднимался в том явном виде, в каком он поднимался в дореволюционных кружках «духоискателей». В большевистской идеологии центральное место занимали вопросы труда, поэтому под сексуальным равенством понимались равные социальные возможности для мужчин и женщин. Идея же свободной любви, и в том числе гомосексуальности, играла второстепенную роль.

Однозначная «линия партии» в отношении вопроса сексуальности в это время еще не наметилась. В. Райх[21], например, упоминает имена многих боль­шевиков, в частности Я.С. Цейтлина, которые считали, что вопросы сексуаль­ности являются вопросами первостепенной важности, поскольку это вопросы социальные и именно они способны привлечь внимание масс к политике.

Многие участники гомосексуальной субкультуры с воодушевлением при­няли Октябрьскую революцию, по крайней мере в первое время после ее свер­шения. В их числе были Кузмин, Иванов и Клюев, который неоднократно виделся с Лениным и которому нравилось с ним беседовать.

Своего рода связующей фигурой между Серебряным веком и 1920-ми го­дами стал Г.В. Чичерин. Саймон Карлинский, первым из славистов обратив­ший внимание на историю гомосексуальности в России, утверждает, что после того, как Чичерин стал большевиком, он потерял связь с известными гомосексуалами[22]. Но на деле все было не так просто[23]. С юности Чичерин был знаком с Кузминым и на протяжении долгого времени оказывал ему всевозможную помощь — материальную, психологическую и интеллекту­альную. Будучи интеллектуалом, пропитанным идеями и эстетизмом Се­ребряного века, он знакомил Кузмина с образцами «высокого» искусства, в частности искусства итальянского Возрождения, пытался повлиять на его политические убеждения. Сам Чичерин страдал от своей гомосексуально­сти и, по воспоминаниям его брата[24], с 1925 по 1930 год периодически ле­чился в немецких психиатрических клиниках от своей так называемой «бо­лезни». В 1926 году он встретился с Кузминым и возобновил с ним дружбу, прерванную на несколько лет после Октябрьской революции. К тому вре­мени отношение к Кузмину в СССР было скорее негативным, его называли «декадентом» и «эстетом». Да и сам Кузмин очень быстро изменил свое от­ношение к революции с положительного на резко отрицательное. Чичерин сменил Троцкого на посту комиссара иностранных дел и успешно справ­лялся с этой работой вплоть до 1930 года. По официальной версии, он ушел с этой должности из-за проблем со здоровьем. Брат же Чичерина прямо го­ворит о том, что его уволили из-за его гомосексуальности, о которой зна­ли все большевики. Впрочем, существуют и другие версии причин отстав­ки Чичерина.

Момент встречи и возобновления дружбы между Чичериным и Кузминым в конце 1920-х годов символизирует изменения, происходившие в то время в СССР в отношении к вопросу гомосексуальности. Чичерин достаточно сво­бодно переживал свою гомосексуальность в начале 1920-х годов. Конечно, она не способствовала карьере (как в случае Кузмина), но и особых сложно­стей, исходящих от его гомосексуальности, он не испытывал.

Кузмин же неприязненно относился к «материализму» большевиков, их сексуальной «уравниловке» и сведению любви к удовлетворению простей­ших потребностей, что выразилось в его эксплицитном отрицании знамени­той формулы Коллонтай о любви как «стакане воды»[25]. Но с Чичериным его сближало то, что, как представитель культуры Серебряного века, Кузмин нес в своем сознании то же отсутствие страха и ощущение свободы восприя­тия своей собственной гомосексуальности. Однако их встреча и общение в 1926 году происходят уже совсем при других обстоятельствах: и тот и дру­гой уже осознают, что «безоблачные дни» закончились. Кузмин сталкивается с огромными трудностями при публикации своих произведений. Чичерин под давлением обстоятельств вынужден признать свою сексуальность «от­клонением» и обращаться к врачам, чтобы стать «нормальным» членом об­щества, тем более что он является официальным государственным лицом.

В гомосексуальной субкультуре мало что изменилось после того, как раз­разилась революция. Теми же оставались места для встреч (парки, кафе, ре­стораны), теми же оставались и фигуры. В то же время гомосексуалы натал­кивались на постоянные организационные и бюрократические препятствия: теперь для того, чтобы собраться в каком-то публичном пространстве (тех же кафе или ресторанах), им было необходимо получить разрешение властей, поскольку вся собственность была государственной. Понятно, что во время НЭПа эти сложности на некоторое время частично исчезли. Но все окон­чательно изменилось после XV съезда партии в 1927 году, когда Сталину была практически предоставлена вся власть и был провозглашен первый пя­тилетний план. Гомосексуалам в России пришлось уйти в подполье и скрываться в общественных туалетах. Последнее публичное проявление гомосексуальной субкультуры имело место в 1928 году и совпало с выступлением Кузмина в Институте истории искусства в Москве. В институт пришло много поклонников его творчества, к которым администрация института от­неслась с подозрением. Всем этим людям было около сорока лет, все они были люди «из прошлого», из Серебряного века. Итак, на исходе 1920-х годов гомосексуалы поняли, что в культуре у них наследников нет. Они были обречены на молчание.

Для ученых начала 1920-х годов гомосексуальность была загадкой, кото­рую необходимо было разрешить. Очевидно, отношения между врачами и гомосексуалами принципиально отличались от отношений гомосексуалов с судьями в дореволюционной России. Во-первых, врачи в начале 1920-х го­дов были независимыми и не являлись представителями власти, а во-вторых, гомосексуалы сами добровольно обращались к ним за помощью. В эти годы большое распространение в медицине получили этиологические, или, иначе говоря, биологические, подходы к вопросу гомосексуальности. Она воспри­нималась как природное отклонение. Но после утверждения первого пяти­летнего плана и провозглашения борьбы с «социальными аномалиями» био­лого-этиологические подходы к поиску причин гомосексуальности были заменены социально-медицинскими. Этот переход не был моментальным. Вплоть до 1933 года некоторые врачи еще пытались защищать биологический подход к гомосексуальности как к трудноизлечимой болезни. Однако уже в 1929 году в Большой медицинской энциклопедии, а годом позже — в Боль­шой советской энциклопедии наряду с биологическим подходом появляется подход к пониманию гомосексуальности как социальной психопатологии. В БСЭ было помещено две статьи на эту тему: первая, посвященная прогрес­сивности СССР в вопросах, относящихся к сексуальности, была написана в духе биологического подхода и даже ссылалась на теории гомосексуальности Фрейда и Магнуса Хиршфельда. Вторая была посвящена «отсталым» со­ветским республикам Средней Азии и Закавказья и клеймила местные гомо­сексуальные традиции как пережитки якобы примитивных цивилизаций, «младших братьев» славянского народа. Магнус Хиршфельд, врач, лидер международного движения за сексуальную реформу, основавший Институт исследований сексуальности в Берлине, в 1926 году посетил Москву и отме­тил упадок научного интереса к гомосексуальности, а также преувеличенную стыдливость по отношению к ней. Стыдливость проявлялась не только в по­вседневной жизни людей, но и в молчании прессы и литературы. Хиршфельд не мог понять, почему «гомосексуальность не могла быть пролетарской».

И действительно, в это время все главы институтов и комиссариатов, связанных со здравоохранением, которые разделяли биологический подход, постепенно увольнялись или отстранялись от своих должностей. Вскоре в прессе были организованы настоящие кампании против фрейдистов, «по­путчиков» и психиатров, придерживавшихся биологического подхода.

Изменения, произошедшие в положении гомосексуала, сходны с измене­ниями, произошедшими в положении проституток. В начале 1920-х прости­туток, большинство из которых происходили из бедных крестьянских семей, считали жертвами клиентов и сутенеров, ставшими таковыми с согласия ка­питалистического государства. К концу 1920-х годов уже было принято утверждать, что они сами не хотят измениться, что для этого их нужно поме­стить в трудовой лагерь. В 1929 году проблемой проституток стал заниматься не комиссариат здравоохранения, а комиссариат по социальным делам. То же касалось и гомосексуалов. В середине 1920-х годов их перестали воспринимать как больные и нуждающиеся в помощи «безвредные» элементы общества. Большинство психиатров приняло сторону власти, утверждая, что гомосексуальность является патологией, противоречащей социальному устройству общества, а сами гомосексуалы социально опасны и вменяемы, хотя и склонны к паранойе. Таким образом, признав гомосексуальность со­циальной патологией, психиатры как бы сняли с себя ответственность за судьбу гомосексуалов и передали их полностью в руки государства. Так свершился окончательный переход к новому официальному восприятию гомо­сексуальности, характерному для второй половины 1920-х и 1930-х годов. 1927-й был переломным еще и потому, что именно в этом году скончался самый авторитетный психиатр и защитник биологического подхода к гомосексуальности, В.М. Бехтерев. В целом же и в начале, и в конце 1920-х годов вопрос гомосексуальности находится в компетенции психиатров, и именно они больше всего говорят о гомосексуальности, тогда как голосов самих гомосек- суалов за этими спорами не слышно.

Отрицательное отношение Ленина к «отклонению», излишеству в сексе тех, кто болен «детской болезнью "левизны" в коммунизме», объясняется его опасениями, что революция потеряет свое первостепенное значение для молодого поколения, чересчур увлекающегося свободными сексуальными практиками[26]. Этим же можно объяснить и отвращение Ленина к декадент­ству, которое представлялось ему «буржуйским разложением», «опьяне­нием» декадентов, исчерпавших свою сексуальность и энергию, утративших связь со здоровым «восходящим пролетариатом». Однако нельзя однозначно утверждать, что Ленин полностью исключал гомосексуальность, посколь­ку он считал, что отношения между полами не сводятся лишь к коллектив­ной экономике и физической потребности. В целом, несмотря на расхожде­ния во взглядах большевиков, в начале 1920-х годов власти опирались на медицинский взгляд, в рамках которого гомосексуалы воспринимались как замкнутые индивидуумы, которым нужно помочь интегрироваться в общество, в коллектив.

Отношение к лесбиянству в 1920-х годах отражает более общую тенден­цию восприятия сексуальности, характерную для того времени. В 1920-е го­ды, как и в царское время, в России преобладал «фаллоцентризм» в восприя­тии сексуальности. Поэтому власть как бы игнорировала существование лесбиянства и оно не преследовалось ни в одной из республик союзного государства как до революции, так и после нее. Специалист в области квир-исследований советского пространства Дан Хили показал, что лесбиянок при­нимали на командные посты в армии, а в некоторых случаях разрешали официально указывать другой пол в своем паспорте и даже жениться[27]. Эти в целом остававшиеся фрагментарными практики могли ориентироваться на некоторые «официальные» примеры мужеподобности, например на образ Надежды Крупской, «твердость» которой можно интерпретировать как потерю женской сексуальности. Именно маскулинность служила той приоритет­ной основой, на которой идея равенства полов проводилась в жизнь, превра­щаясь, таким образом, в сексуальную «уравниловку». В то же время пример Александры Коллонтай показывает, что среди большевиков были женщины, которым удалось сохранить свою женственность и изысканность.

По мысли Дана Хили, женоподобность представлялась большевикам при­знаком отсталости, тогда как мужеподобность женщин считалась признаком модернизации общества[28]. Мужеподобные женщины обладали такими цен­ными для революции качествами, как компетентность и авторитет. Женственные лесбиянки, как и женоподобные гомосексуалы, не представляли интереса для революции.

В 1920-е годы в провинции, в целях борьбы с Церковью, большевики устраивали широкие кампании в прессе по дискредитации священников. Красной нитью в них проходила идея о том, что моральный дискурс священников расходится с их аморальной жизнью. Во многих процессах обвинение опиралось на распространенное мнение о том, что монашество создает «не­здоровую» ситуацию, способствующую распространению гомосексуальности.

Таким образом, к концу 1920-х восприятие гомосексуальности как соци­альной психопатологии стало доминирующим. Внутри самого этого соци­ально-психопатологического подхода обозначились два основных течения: a) «цивилизационное», применявшееся в рамках борьбы с «феодальными пе­режитками прошлого» и использовавшееся, например, в Средней Азии и За­кавказье, и б) «ситуационное», применявшееся как один из инструментов для окончательного уничтожения врагов режима (например, по отношению к служителям Церкви).

КАТЕГОРИЧЕСКОЕ ОТРИЦАНИЕ

В 1930-е годы ключевым понятием, которое, на наш взгляд, будет определяю­щим для восприятия гомосексуальности в СССР, становится «паразитизм», обозначающий «буржуазные остатки», от которых новые власти «вынуж­дены» избавляться, «очищая» общество. В то же время в законодательстве гомосексуальность была обозначена именно как «мужеложство» — термином, употреблявшимся в царское время. Моей задачей является опровержение представления о том, что 1930-е годы были прямым продолжением 1920-х го­дов в отношении сексуальной политики, несмотря на всю «очевидность» этого для многих исследователей, например для упомянутых выше Карлинского и Малмстада. Воспринимая большевистскую политику начала 1920-х годов как гомофобную, они видят в сталинской политике логическое развитие политики ленинской.

Первая значительная книга о сексуальности в СССР в свете идеологических дискурсов вышла на Западе и была написана психиатром-диссидентом Михаилом Стерном[29]. Несмотря на хорошую фактологическую базу, она из­обилует очевидными анахронизмами, по-видимому, связанными с идеологи­ческой установкой исследователя. Например, закон о мужеложстве 1934 года Стерн связывает с именем Ленина, а не Сталина, хотя к тому времени Ленин уже давно умер. Автор объясняет отношение большевиков к гомосексуаль­ности тем, что многие из них были сыновьями священников. Стерн отмечает, что большевики относились к сексу с подозрением, и называет их коммуни­стическими пуританами. Он утверждает, что уже в 1920-х годах коммунисты руководствовались лозунгом «Секс против революции». Однако, к примеру, «Антисексус» убежденного большевика А. Платонова входит в противоречие с этим утверждением: в этом небольшом тексте, написанном в 1926 году, глав­ным врагом секса объявляется именно капитализм, а не коммунизм. Вместе с тем, Стерн считает, что для понимания восприятия гомосексуальности в со­ветское время конститутивными являются такие категории, как «нормальный» и «ненормальный», которыми все еще злоупотребляют в русском языке. Он указывает на двусмысленность определения гомосексуальности как «ненормальности»: с одной стороны, она безнравственна, а с другой — является «чистой патологией».

Десакрализация гомосексуальности большевиками, сведя «смертный грех» к строго научным рамкам, равным и абсолютным для всех, отрицательно сказалась на восприятии гомосексуальности, но не потому, что в дореволю­ционном обществе «лучше» относились к греху, а потому, что в царское время сам грех, как и зло, представлялся чем-то неискоренимым, неотъемлемой частью жизни. В сталинское же время возникло представление, что социаль­ное «зло» можно искоренить. С конца 1920-х — начала 1930-х годов советское общество, мечтая создать «чистое» светлое будущее, пытается навсегда искоренить такие «болезни», как гомосексуальность, и теперь уже полностью от­рицает ее право хоть и на преступное, но существование.

Ни до, ни сразу после принятия закона о мужеложстве в 1934 году внят­ных объяснений, зачем он нужен, не было. Официальная реакция была озву­чена только через два года после принятия закона — в начале 1936-го, ког­да нарком юстиции Крыленко, еще в начале 1920-х годов одобрявший отмену статьи о мужеложстве, выступил с докладом о гомосексуальности, чтобы разъяснить с юридической точки зрения причины принятия этого закона[30].

Крыленко отождествляет гомосексуала с алкоголиком: оба они и вме­няемы, и больны. Характерна его точка зрения на «западное» происхождение гомосексуальности. Крыленко называет гомосексуалов, с одной стороны, «господчиками», подразумевая их «буржуазность», «декадентство», а с дру­гой стороны, «больными», указывая на их «болезненность», «опасность» для «здорового» общества. Политическую опасность гомосексуальности Кры­ленко объясняет тем, что «в тайных поганых притончиках и притонах» «часто происходит и другая работа — контрреволюционная работа».

Желание власти заниматься реабилитацией деклассированных элементов исчезло уже к 1927 году: проституток, «профессиональных» попрошаек, алкоголиков стали воспринимать в рамках понятия «социального отклонения» и привлекать к ответственности за «бытовые преступления». Из жертв прежнего социального строя они превратились в преступников. А преступников необходимо было перевоспитать трудовой терапией, что и было сделано с по­мощью трудовых лагерей.

В том же, 1934 году английский журналист Гарри Уайт, работавший в «Moscow Daily News», написал письмо Сталину с одним из основных для левых гомосексуалов того времени вопросов: «Достоин ли гомосексуал быть членом компартии?»[31]

Уайт решил написать письмо Сталину после личной трагедии, которую он пережил из-за закона о мужеложстве. Был арестован его русский друг. По­этому Уайт, убежденный коммунист, решил написать Сталину и показать ему на своем примере, что гомосексуалы, которых в СССР миллионы, могут быть социально активными, честными коммунистами. Вместе с тем, он ни разу не упрекнул Сталина в трагедии его возлюбленного и даже не упомянул о нем. Его письмо выражало не личную просьбу всесильному вождю, а заботу о других гомосексуалах в СССР. По мысли Уайта, личная жизнь может быть никоим образом не связаной с политической, публичной жизнью. Гомосексуалы могут быть интегрированы в общество точно так же, как и другие угне­таемые социальные группы (например, евреи или женщины). Для подтвер­ждения своих мыслей Уайт ссылается на статью о гомосексуальности в Большой советской энциклопедии. Он утверждает, что настоящее дело коммунистов — освобождать угнетенных, бороться за их свободу, а значит, бороться и против зма, антисемитизма, расизма и угнетения гомосексуалов. В своей аргументации в защиту гомосексуальности Уайт также опи­рается на высказывания Маркса, Энгельса, Ленина и даже самого Сталина (слова, произнесенные им в 1927 году об «уравниловке»).

При этом Уайт одобряет политические аресты ста тридцати гомосексуалов, которые провел Ягода в 1933 году, и поддерживает обвинение в адрес разделявшего коммунистические убеждения гомосексуала Ван Дер Люббе в поджоге Рейхстага. Немецкая компартия, которая на тот момент представ­ляла сталинскую политическую линию, пытаясь защититься от обвинений фашистов в причастности коммунистов к поджогу Рейхстага, объясняла поступок Люббе тем, что он, так же как и нацист Рём, является гомосексуалом. В глазах немецких коммунистов его гомосексуализм служил доказатель­ством не только того, что Люббе не может быть коммунистом, но и того, что он — фашист.

Райх отмечает, что преследования гомосексуалов при Сталине были свя­заны с кампанией против фашизма, развернутой немецкой компартией в 1932—1933 годы, в которой немецкие коммунисты пытались дискредити­ровать фашизм, ссылаясь на гомосексуальность Рёма. В советской прессе в этой связи также была организована кампания против гомосексуалов. В ней принимали участие такие известные журналисты и писатели, как М.Е. Коль­цов и Максим Горький, называвшие гомосексуальность «дегенератством фа­шистской буржуазии». Статья Горького «Пролетарский гуманизм», опубли­кованная в «Правде» и «Известиях» 23 мая 1934 года, послужила своего рода ответом на письмо Уайта.

Первый довод Горького — довод политический — заключался в том, что гомосексуальность, равно как и антисемитизм, присущи фашизму. Главное обвинение Горького заключается в том, что гомосексуальность разлагает мо­лодежь. Второй довод — культурный. Горький долго жил в Германии и был, по его мнению, хорошо знаком с немецкой культурой и ментальностью. Он отмечает, что немецкое общество страдает, среди прочего, от алкоголизма, истерии и сифилиса. Как одно из проявлений «дегенератства», гомосексуаль­ность, на его взгляд, знаменовала «закат» немецкой культуры. В отличие от Германии, в СССР пролетариату удалось сохранить то чистое «варварство», которое может стать двигателем интеллектуального творчества. В своей статье Горький приходит к парадоксальному выводу: «Уничтожьте гомосек­суалистов — и фашизм исчезнет!» В отличие от самих фашистов, Горький призывает не к оздоровлению русской расы, а к оздоровлению советского пролетариата... Важно отметить, что именно с этого времени образ врага, дру­гого стал совпадать с образом фашиста, который, следуя официальной идео­логии, может быть только иностранцем. Примечательно и то, что сами не­мецкие фашисты обвиняли русских в том, что гомосексуальность была «экспортирована» ими в Германию. На письмо Гарри Уайта Сталину не последовало никакого ответа. Тем не менее вождь народов внимательно про­чел его и написал на полях: «идиот и дегенерат».

Судьба «гомосексуальной субкультуры» царских времен отразилась, ес­тественно, и на судьбах тех людей, которые ее создавали. Знаменательным в этом отношении представляются примеры Кузмина и Клюева, чьи жизни не­посредственно были связаны с историей «гомосексуальной субкультуры» начала XX века.

Анна Ахматова сказала про Кузмина, что его смерть была «благословен­ной» и постигла его «вовремя» (Кузьмин умер в 1936-м). О смерти писа­теля и его последних годах мы почти ничего не знаем, поскольку еще в конце 1920-х годов все литературные общества и кружки открестились от него. В ноябре 1933 года, через два месяца после арестов гомосексуалов, Кузмину удалось продать свой дневник за двадцать пять тысяч рублей, баснословную по тем временам сумму, директору Государственного литературного музея В.Д. Бонч-Бруевичу. В дневнике Кузмина запечатлен большой период его жизни: с августа 1905-го по декабрь 1931 года.

Бонч-Бруевич не случайно заинтересовался текстами Кузмина. Будучи близким соратником Ленина, он издавал газету «Рассвет» для агитации старо­обрядцев, к которым причислял себя и Кузмин. В стремлении найти у них под­держку отразилась идея большевиков, что необходимо сотрудничать со всеми угнетенными, включая мусульман и вообще всех «иноверцев». Можно пред­положить, что существовало какое-то «родство» между христианскими «ре­волюционерами-общинниками» и большевиками, которым был близок кол­лективизм старообрядцев. Большевики, возможно, видели в нем асексуальное братство, товарищество, хотя у старообрядцев коллективизм принимал зача­стую гомосексуальный характер. Впрочем, среди большевиков представление о товариществе и коллективизме было порой неоднозначным. Например, у А.П. Платонова в рассказе «Иван Жох» и романе «Чевенгур» товарищество, как и старообрядческое братство, приобретает гомосексуальный оттенок[32].

Бонч-Бруевич оказался одним из немногих «старогвардейцев», кто до по­следнего не отступился от своих убеждений. В феврале 1934 года, через пол­года после того, как он купил рукопись Кузмина, была организована его пар­тийная «травля»: было начато следствие в отношении работы Литературного музея. В пояснительном письме к Ягоде и следователю Бонч-Бруевич пы­тался убедить товарищей в том, что этот дневник важен для понимания «бур­жуазного левого символизма». Однако ему не верят, и через некоторое время в музее производятся «чистки», а большинство сотрудников увольняется.

Трагичным образом оборвалась жизнь Клюева. В феврале 1934 года он был арестован и под пытками признался в предательстве Советского госу­дарства и участии в антисоветской организации. 13 октября 1937 года он был осужден по статье 58 УК о «контрреволюционной деятельности» и пригово­рен к расстрелу.

Н.М. Солнцева, опираясь на воспоминания И.М. Гронского о беседе М. Бахтина и В.Д. Дувакина, утверждала, что подлинным мотивом ареста и расстрела Клюева была его гомосексуальность. По версии Гронского, причи­ной ареста был его собственный донос на Клюева. Будучи редактором «Из­вестий» и литературного журнала «Новый мир», где печатались стихи Клюева, Гронский уже в начале 1930-х годов убедился в гомосексуальной природе его лирики. В связи с этим он обратился к Сталину и Ягоде и обви­нил Клюева в «разложении литературной молодежи»[33].

1930-е годы были отмечены всеобщим страхом перед правосудием: люди не знали, за что их могут посадить, а юристы не имели точного представле­ния, на чем основываются те или иные положения законодательства. Дан Хили изучил восемь дел о мужеложстве, которые рассматривались судом в период между 1935-м и 1940-м годами, и обнаружил, что только на одном из них суд привел политические доводы, которые соответствовали принципам нового законодательства. В рамках этого дела, относящегося к 1935 году, за­кон о мужеложстве 1934 года трактовался не просто как закон о борьбе с «му­желожцами», то есть какими-то конкретными индивидами, в узком смысле этого слова, но как закон, противодействующий мужеложству как «антисоциальному проявлению сексуальных отношений между мужчинами»[34].

Невежество распространялось даже на тех, кто занимал высокие посты. Например, Пьер Эрбар в своей автобиографической книге «Линь де форс» пишет о том, что ни он, ни его друг-комсомолец не знали о существовании закона о мужеложстве еще три года после его принятия.

Эрбар работал в Москве редактором «Международного журнала» с 1935 по 1936 год. Именно он организовал поездку Жида в Москву в 1936 году. По словам Жида, Эрбар показал ему все то, что так тщательно пытались скрыть от него как «попутчика» высокопоставленные товарищи. Об этом он написал в «Возвращении из СССР», вызвавшем большой скандал в Европе. Из из­вестного и желанного гостя — писателя, чьи книги советская компартия из­давала миллионными тиражами, — после выхода «Возвращения...» Андре Жид в одночасье превратился в «декадентского эстета».

Эрбар упрекал Жида в том, что в «Возвращении... » о гомосексуальности было сказано слишком мало. Новую трактовку вопроса о гомосексуальности, как и вопроса об аборте, он упоминает только в одной из сносок и считает, что она предвещает формирование «новой консервативной рабочей буржуазии»[35].

Однако появление в сталинском СССР, равно как и в Италии или Герма­нии, «демографического подхода» во второй половине 1930-х годов, связы­вавшееся с подготовкой к войне, — не единственное объяснение ужесточения политики в отношении гомосексуалов. Другое объяснение дает Е.И. Замятин в романе «Мы», когда заявляет, что в тоталитарном, полностью обобществ­ленном государстве сексуальное желание и любовь остаются единственными возможными сферами сопротивления. Таким образом, гомосексуалы как бы становятся в негласную оппозицию к власти.

С одной стороны, политику неотрадиционализма можно определить как политику возрождения старых буржуазных моральных ценностей, воплощае­мую новыми средствами и во имя новых идеалов. Сталинский неотрадиционализм проводил политику создания «нового человека» и ради этого был го­тов идти на сотрудничество со «старыми», традиционными институтами, такими, как семья и религия, при условии, что они переподчинят свои собст­венные интересы интересам государства. Политика проникала в семью и сек­суальные отношения людей и была неотъемлемой их частью. Именно поэтому гомосексуал делал не только личный выбор, но и выбор политический.

В отличие от Жида, Эрбар открыто разоблачает преследование гомосек­суалов. В книге «В СССР. 1936»[36] он пишет: «Я узнал, что гомосексуалы, читая Маркса в концлагерях, перерождаются (se regenerent)»[37]. Он упоминает «закон, принятый несколько лет тому назад» и «разъясненный» в «Правде» лишь спустя годы после его принятия, подразумевая закон о мужеложстве38. Упоминает он также одного комсомольца — друга одного из своих прияте­лей, — отсидевшего в лагере три года по этой статье, который после возвра­щения, чувствуя свою необоримую склонность, хотел донести на самого себя.

В книге Эрбар говорил только о том, что видел, и не описывал свои собст­венные личные переживания, связанные с пребыванием в СССР. Лишь неза­долго до смерти Сталина он опубликовал повесть «Линь де форс», в которой в автобиографическом ключе рассказывал о годах, прожитых им в СССР, и в частности о трагической истории своей любви к одному студенту, убежден­ному комсомольцу. После возвращения во Францию Эрбару пришлось по­рвать со своим возлюбленным все связи, поскольку он боялся, что молодого человека могут посадить за это в тюрьму. Об этой опасности его предупреждал и Исаак Бабель, который посоветовал Эрбару «не оставлять заложников»[38].

Эрбар понимал, что уголовные преследования гомосексуалов носят по­литический характер, и, подчеркивая правовой абсурд сталинского режима, с иронией отчаяния говорил, что лучше попасть под меч сталинского «пра­восудия» за убийство, чем за «мужеложство»[39].

Таким образом, к середине 1930-х годов в СССР сложилось совершенно определенное понимание гомосексуальности: в контексте сталинского неотра­диционализма оно приобрело политический характер. При этом позиция советской власти была понятна далеко не всем. Многие гомосексуалы и даже судьи плохо представляли себе цели тех или иных запретов, не знали «пра­вил игры», действовавших не для всех и не всегда. В «Архипелаге ГУЛАГ» А.И. Солженицын говорит о том, что закон о мужеложстве использовался не всегда «по назначению»: например, в качестве «грязного» обвинения против диссидентов. И, наоборот, гомосексуалам предъявлялись обвинения по таким статьям, как, к примеру, статья о контрреволюционной деятельности.

В 1939 году все газеты опубликовали признание в гомосексуальности вто­рого человека в СССР — комиссара внутренних дел Ежова. Из предъявлен­ных ему обвинений он признался только в гомосексуальности (статья 154а УК), а точнее, в собственном «морально-бытовом разложении». Создается впечатление, что этим признанием он хотел показать свою «болезненность», «недееспособность». И едва ли мы можем расслышать слова самого гомосек- суала в признании друга одного из приятелей Пьера Эрбара, собиравшегося донести на себя.

P.S. Дан Хили подсчитал, что в период с 1934 по 1991 год в СССР по статье «мужеложство» ежегодно осуждалось около тысячи человек41.