INTRODUCING THE NEW SEXUALITY STUDIES / Eds. S. Seidman, N. Fischer, C. Meeks. — 2nd edn. — L.; N.Y.: Rout- ledge, 2011. — XVI, 571 p.

Herzog D. SEXUALITY IN EUROPE: A Twentieth-Century History. — N.Y.: Cambridge University Press, 2011. — VIII, 230 p. — (New Approaches to European History. Vol. 45).

Johansson T. THE TRANSFORMATION OF SEXUALITY: Gender and Identity in Contemporary Youth Culture. — Aldershot: Ashgate, 2007. — VIII, 151 p.

Современная история сексуальности — как комплекса разнообразных проявле­ний человека в качестве сексуального (то есть испытывающего желание и стре­мящегося быть желанным) существа в их культурном, идеологическом, поли­тическом, правовом и т.п. контекстах — настолько тесно связана с историей ее изучения, что рассматривать их порознь едва ли возможно. Под воздействием различных факторов сексуальность с начала XX в. трансформировалась на За­паде определенным образом, и наука фиксировала и объясняла эти изменения; с другой стороны, наука о сексуальности сама стала фактором, активно влияю­щим на соответствующие представления и действия людей, и сыграла свою роль в так называемой сексуальной революции — одной из социальных революций, произошедших за последнее столетие. Понимать эту трансформацию лишь как «либерализацию» секса в науке и жизни было бы упрощением; точнее говорить о денатурализации понятия сексуальности в науке и о сложной, нелинейной трансформации сексуальности в повседневной жизни.

Исследование сексуальности в ее сегодняшнем понимании началось на Западе с поздневикторианской сексологии, занимавшейся сексуальными заболеваниями и описывавшей определенные типы сексуального поведения в категориях бо­лезни (патологии). Сексуальность мыслилась в сугубо природном плане, как врожденное свойство человека, движимого сексуальным инстинктом, за которым стоят инстинкт продолжения рода или материнский инстинкт, а все остальное считалось отклонением от нормы, грехом, извращением или «грубой непристой­ностью», подлежащими лечению и/или уголовному преследованию. Как из­вестно, именно за «грубую непристойность» с другим мужчиной был приговорен к уголовному наказанию Оскар Уайльд.

Следующей вехой стал психоанализ Зигмунда Фрейда, который начал было отделять эротизм от биологических механизмов, однако все же находился под влиянием теории наследственности, увлекавшей его предшественников — сексо­логов. Зато он оставил после себя влиятельные концепции эдипова комплекса и комплекса кастрации, а также «воли к смерти». Последняя имела большое значе­ние для позднейших размышлений о желании как результате действия антагони­стических сил — воли к жизни и воли к смерти, как безграничном источнике энер­гии, связанной с динамикой созидания/разрушения. За пределами науки интерес к этому предмету выразился в разнообразной культурной продукции на тему «смертоносности» секса. (К слову, характер этой «смертоносности» также претер­пел трансформацию: если в конце XIX в. секс и смерть могли ассоциироваться че­рез роды, нередко заканчивавшиеся летальным исходом для матери или ребенка, то в конце XX в. наглядным проявлением связи секса и смерти стал СПИД.)

Начатое Фрейдом продолжил Жак Лакан: он поместил желание в сферу сиг- нификации и, таким образом, отделил психоанализ от предшествующей научной традиции, объяснив, что сексуальность необходимо понимать отдельно от размножения, то есть что сексуальное желание не соответствует биологическому ин­стинкту сохранения рода. «Социализация» желания была по-своему продолжена Мишелем Фуко в знаменитой «Истории сексуальности» (1976—1984). Фуко по­казал, что сексуальность служит инструментом организации власти в обществе, что желания всегда заключены в систему подавления и освобождения. Акцент Фуко на дискурсивном конструировании эротизма и на его связи с производством и распределением властных отношений, а также субверсия оппозиции «гомосек­суальный/гетеросексуальный» повлияли на феминизм и так называемую квир- теорию — скорее сексуально-политическое, нежели научно-теоретическое движе­ние, расцветшее в начале 1990-х гг. (Джудит Батлер, Гейл Рубин, Ева Седжвик)^[1].

Здесь-то и происходит — или, скорее, завершается — та «революция» в изуче­нии секса, о которой говорится в предисловии к «Введению в новые исследования сексуальности» (2011) под редакцией Стивена Сейдмана, Нэнси Фишер и Чета Микса. Такие аспекты секса, как желание, удовольствие, идентичность, нормы сексуального поведения и т.д., «признаются сегодня ведущими учеными в этой области в качестве социальных явлений» (с. XV).

По словам редакторов сборника, новому по­ниманию сексуальности первоначально спо­собствовали общественные деятели, которые утверждали, что традиционная трактовка жен­ской сексуальности служит пониманию роли женщины в обществе как жены и матери. С по­лучением женщинами большей социальной и экономической независимости после 1960-х гг. значительно разнообразнее стали и формы проявления их сексуальности: если для одних сексуальность по-прежнему означает обес­печение потомства, то для других это скорее чувственное удовольствие, не связанное с бра­ком и детьми, к приобретению которых они могут и не стремиться. Наряду с женским дви­жением, утверждающим социальную сконструированность женской сексуальной идентич­ности, развиваются движения геев и лесбия­нок, доказывающих социальную и историче­скую сконструированность сексуальных идентичностей и ролей как таковых, то есть самой сексуальности. За общественными деятелями последовали ученые, за­нявшиеся социальными образцами сексуального поведения и сексуальных норм, но тогда, в 1970-е гг., еще не видевшие или не признававшие воздействия соци­альных сил на тело, желание и идентичность. Исследование этого воздействия, то есть глубоко социальная трактовка сексуальности, — вот принципиальное от­личие новых исследований сексуальности от старых.

Первое издание «Введения...» вышло в 2006 г.; при переиздании состав книги был изменен. Она включает 77 статей, распределенных по одиннадцати тематиче­ским группам. Первая часть сборника, «Секс как общественный факт», состоит из статьи С. Сейдмана о социальной природе сексуальности и двух интервью. Одно — с британским ученым Джеффри Виксом, одним из пионеров социологического подхода к сексуальности^[2]; Викс вспоминает, как исследовал историю гомосексуальности в начале 1970-х гг., когда это еще было сомнительным с моральной точки зрения занятием, и развивал неэссенциалистское, социально-конструкционистское понимание сексуальности. Другое интервью — с Эдвардом Лауманом, одним из авторов книги «Социальная организация сексуальности» (1994), которая счи­тается «наиболее полным исследованием сексуального поведения взрослых аме­риканцев со времен [Альфреда] Кинси», основавшего в 1947 г. Институт исследо­ваний секса (с. 20).

Дополнительное обоснование принятого в сборнике подхода дается в откры­вающей книгу статье С. Сейдмана «Теоретические перспективы»: хотя челове­ческие импульсы, побуждения и желания и имеют биологическую основу, но «именно социальные силы придают биологической реальности форму "сексуаль­ности". Индивиды и группы наделяют значениями телесные ощущения и чувства, превращают эротические акты в идентичности и создают нормы, проводящие раз­граничение между приемлемыми и неприемлемыми сексуальностями» (с. 3). Вы­делив среди социологических подходов работу Джеффри Викса, марксизм и фе­минизм, Сейдман заключает: «Если дети должны вырасти гетеросексуалами, если мы должны связывать секс с любовью и браком, то это потому, что определенные группы устанавливают такие нормы» (с. 12). Как приходят к подобным убежде­ниям и каковы их последствия для человека и общества — вот, по мнению Сейдмана, важные вопросы для исследователя. Соответственно, следующая, вторая часть сборника посвящена смыслам, приписываемым сексу (путь к созданию се­мьи и производству потомства, инстанция власти, выражение любви, знак взрос­ления и т.д.), и тому, как эти смыслы определяются данной культурой.

О том, как культура конструирует само наслаждение (и как наше переживание наслаждения отражает культурные ценности, господствующие убеждения, стан­дарты), рассказывает в статье «Сексуальное наслаждение» Келли Джеймс. Она показывает, что культурно обусловленными нормами определяются место поиска и способ выбора партнера, критерии привлекательности, сексуальные роли, сек­суальное поведение и т.д. — вплоть до восприятия частей тела. Человек рано усваивает соответствующие нормы и начинает воспринимать одни части тела как «сексуальные», другие — как «несексуальные», одни — как «хорошие», «чистые», другие — как «плохие», «грязные». Соответственным образом маркируются и способы сексуального взаимодействия: хотя анальный секс «может быть обычной практикой <...>, но это действие не получает такой же нормативной поддержки, что и вагинальное проникновение». Причем здесь мы сталкиваемся с «одной из загадок сексуального наслаждения», когда «нам нравятся сексуальные действия, считающиеся в нашем обществе нежелательными» (с. 35). К статье К. Джонс те­матически примыкает статья Джульет Рихтерс «Оргазм», кратко демонстрирую­щая, что «переживание оргазма значительно различается в разных культурах и в разные исторические эпохи» (с. 100)^[3]. Есть в сборнике и статья (автор — Саймон Харди), специально посвященная «социальному конструированию» анального секса — его связи с равенством полов и сексуальных ориентаций, со столкнове­нием «фаллической модели сексуальности» (нормативной и патриархальной) и различных «перверсивных» сексуальностей (с. 106). Среди других тематических групп статей, призванных отразить современные тенденции в исследованиях сек­суальности, — «Гендер и сексуальность» (в этой части рассматриваются трансгендерность, транссексуальность, «квир» и т.д.), «Сексуальные идентичности» (гетеро-, гомо- и бисексуализм), «Сексуальные институции и сексуальная ком­мерция» (порноиндустрия, проституция и т.д.).

Не менее богатый по материалу и притом более цельный ответ на вопрос о трансформациях сексуальности в XX в. дается в работе «Сексуальность в Ев­ропе: История XX века» (2011) Дагмар Херцог — американского историка, круп­

нейшего специалиста по сексуальности и смежным темам: гендеру, интимности и т.д.^[4] В новой своей книге Херцог стремится показать сложность и противоречи­вость исследуемого предмета и истории его трансформации. Нарратив о либера­лизации секса, по мысли Херцог, есть вредное упрощение: сексуальная свобода амбивалентна, а защита сексуальных прав постоянно наталкивается на препятствия^[5]. Одна из центральных сюжетных линий в ее рассказе — регулярные «от­каты назад», постоянная обратная реакция против таких прав, как свободный до­ступ к контрацепции или свобода гомосексуальных отношений. При этом речь идет о процессах, связанных не только с политической властью и церковью, но и с движениями «снизу» и происходивших не только во времена национал-социа­лизма в Германии, фашизма в Италии, Испании и Португалии и сталинизма в СССР, но и в начале XXI в. В самом деле: сексуальный консерватизм, или нео­фундаментализм, присущ современным европейским христианству, иудаизму и исламу, и насилие, с которым сталкиваются участники гей-парадов в посткоммунистической Восточной Европе (в том числе в России), свидетельствует о том, насколько спорным остается понятие сексуальной свободы.

Иные изменения, которые претерпела евро­пейская сексуальность за последнее столетие и которые демонстрирует Херцог, разительны. Если, скажем, в начале XX в. идея предупреж­дения беременности воспринималась обще­ством враждебно, а власти поощряли прости­туцию как нечто полезное и даже необходимое для института семьи, то в конце века все иначе: проституция и аборты воспринимаются как бо­лее аморальные действия, чем контрацепция. Последняя, кстати, была одной из решающих причин сексуальной революции в Европе XX в., утверждает Херцог, — и этот тезис уже знаком заинтересованному читателю по «Трансфор­мации интимности» (1992) Энтони Гидденса, который писал: «Возникновение того, что я на­зываю пластичной сексуальностью, было ре­шающим для эмансипации, имплицитно под­разумеваемой в чистых отношениях, равно как и для притязания женщин на сексуальное наслаждение. Пластичная сексуаль­ность — это децентрализованная сексуальность, освобожденная от репродуктив­ных потребностей. Она имеет свои источники в тенденции, берущей начало в конце XVIII в. и прямо связанной с ограничением размеров семьи; однако в даль­нейшем она развивается как результат распространения современной контрацеп­ции и новых репродуктивных технологий»^[6]. Усовершенствованные способы контрацепции и изменение отношения к ней имели огромное значение прежде всего для интимной жизни женщин, чья «эмансипация» служит иногда синонимом «сексуальной революции». Этой традиционной теме^[7] отведено немало места в книге Херцог, рассказывающей об отношении к женщине при фашизме и на­цизме, влиянии двух мировых войн на гендерные отношения, сексуальной рево­люции в конце 1960-х гг. и современных отношениях между полами. Однако она также касается вопросов, нередко обходимых стороной: мастурбации, лесбийской любви, проституции, секса в браке, — подчас обнаруживая при этом расхождения между господствующими нормами и частными, приватными практиками.

Если не сводить сексуальную революцию только к отмене «двойного стан­дарта» — признанию за женщиной права на обладание собственной сексуаль­ностью и сексуальное наслаждение, то в общем ее можно определить так: секс был наделен небывалым значением, а сексуальность — переосмыслена. Никогда прежде секс не считали столь важным для индивидуальной идентичности. Именно это обстоятельство сделало возможным расширение прав женщин, геев и т.д. По убеждению Херцог, это не столько заслуга левых активистов, сколько следствие капитализма, при котором были эротизированы реклама, одежда и поп- культура. Именно возросшее до крайней степени напряжение между коммерцией и правовым сдерживанием привело к более либеральной политике (хотя, следует повторить, этот спор не окончен, и кое-где в Европе сохраняется религиозная и политическая оппозиция современным сексуальным нравам).

Возросшее значение секса и переосмысление сексуальности Херцог фиксирует уже в самом начале XX в. Это было обусловлено рядом факторов, прежде всего — вниманием прессы к проблеме проституции, связанным, в свою очередь, с распро­странением венерических заболеваний (в том числе в европейских колониях Ев­ропы), урбанизацией и проблемой занятости рабочего класса. Широкая дискуссия о проституции непредвиденным образом сказалась на жизни женщин из низших слоев общества — усложнила жизнь служанок, прачек, официанток и др., прежде имевших возможность заниматься проституцией «сезонно», в течение лишь не­скольких лет, для дополнительного заработка, а затем благополучно переходить к семейной жизни или более респектабельной работе. Среди других причин (или признаков?) роста значения секса — поиск способов регулирования рождаемости, а также «возросший вуайеристский интерес общества к скандалам, связанным с однополыми связями, во многих из которых фигурировали высокопоставленные военные, представители аристократической элиты и знаменитости» (с. 6). Словом, секс приобрел политическое измерение, а развернувшаяся дискуссия о сексе по­влияла на то, как его практиковали. Уже между 1900 и 1914 гг. появились феми­нисты и феминистки, настаивавшие на праве женщины быть сексуальным субъ­ектом (а не только объектом), связывавшие секс не столько с деторождением, как это делала католическая церковь, терявшая в ту пору моральный авторитет, сколько с любовью и ратовавшие за применение контрацептивов в браке.

Столь же подробно рассматривает Херцог и последующие периоды: 1914—1945, 1945—1965, 1965—1980 и 1980—2010 гг. Как следует из этого изложения, транс­формация сексуальности действительно не должна рассматриваться как поступа­тельная эмансипация или либерализация^[8]. Сексуальность испытывала влияние таких разных факторов, как развитие сексологии и попытки ученых заново опре­делить желание, развитие рыночных отношений и научно-технический прогресс, соотношение сил в национальных правительствах (правые и левые, консерваторы и либералы и т.д.), смена поколений и военные конфликты. Херцог, разумеется, говорит и об ослаблении в 1930—1960-х гг. влияния церковных догм, касающихся секса; и о росте общественного внимания к проблеме сексуального насилия; и о по­ощрении сексуального самоопределения женщин и женском движении в 1970— 1990-х гг., — но она также показывает, что сексуальная политика в Европе XX в. была намного сложнее. В конце концов, дело было не только в повторяющейся ре­акции против либерализации, о чем было сказано выше, но и во внутренних про­тиворечиях самой либерализации (для обоснования контрацепции прибегали к расизму и т.д.). Некоторые из этих противоречий актуальны сегодня: как отно­ситься к коммерциализации сексуальности и сексуализации торговли (роль раз­вития потребительского капитализма, медиа и рекламной индустрии в сексуаль­ной революции обсуждается в главе о 1965—1980 гг.); как трактовать проституцию и вообще связь (или ее отсутствие) между любовью и сексом и др.

Реконструкция прошлых конфликтов, убеждена Херцог, полезна, поскольку способна расширить наш кругозор и заставить «быть скромнее» в попытках уста­новить, что в сексе естественнее, что лучше, а что — нет (с. 2). Так, например, сего­дняшняя обеспокоенность «распространением» безэмоционального секса, якобы связанным с широкой доступностью порнографии в Интернете, явно не учитывает истории сексуальности, которая говорит о том, что это намного более обычная практика, чем может казаться. Рассмотрев в книге не только то, что у европейцев считалось нормальным (с точки зрения бога, соседей или врачей), но и то, что они находили волнующим, Херцог приходит к выводу: секс стал таким мощным поли­тическим и экономическим инструментом в Европе XX в. потому, что люди испы­тывали к нему столь сильные и столь разные эмоции. К слову, эти эмоции хорошо переданы в книге Херцог, содержащей немало иллюстраций: от фотографии группы работниц французского борделя начала XX в. до современной социальной рекламы — плаката на тему защиты от насилия в семье.

Об относительном характере либерализа­ции сексуальности по-своему свидетельствует и книга шведского исследователя Томаса Йохансона «Трансформация сексуальности: Гендер и идентичность в современной молодежной культуре» (2007). Работа основана на прове­денном в 2000—2001 гг. в Швеции крупном со­циологическом исследовании гендера и сексу­альности в молодежной среде и имеет целью представить его результаты, поместив сделан­ные наблюдения в широкий научный контекст изучения этих вопросов (преимущественно в рамках англосаксонской традиции). Исследо­вание показало, в частности, что, хотя способ думать о сексе и сексуальное поведение моло­дежи характеризуются сегодня эксперименти­рованием и свободой, все же свобода и равно­правие в проявлениях сексуальности мужчин и женщин по-прежнему не достигнута: моло­дые женщины во многом страдают от мужского зма, стремления к угнетению и доминированию и т.д. Исходя из концепций Норберта Элиаса («О процессе цивилизации») и Мишеля Фуко («История сексуальности»), автор ставит перед со­бой вопрос: как на самом деле регулируется сексуальная жизнь молодежи и что такое на самом деле сексуальная свобода?

Будучи социологом, Йохансон отвергает биологический детерминизм и разде­ляет мнение о том, что сексуальность имеет «культурную» природу. Ее конструи­руют, сознательно и бессознательно, сексологи, феминисты, журналисты, психоло­ги и др.: их работа служит легитимации определенного взгляда на сексуальность, а также формирует наше сексуальное поведение. Особую роль автор отводит здесь средствам массовой информации и вообще медиа, будь то ток-шоу, документаль­ные или художественные фильмы, не говоря о практических пособиях; во многих отношениях они заменили собой и науку, и сексуальное образование в школе, рас­крыв перед нами возможности «гиперреального исследования сексуальности» (с. 11). Йохансон называет это медиаизацией сексуальности. Медиа в значитель­ной степени определяют сегодня то, как мы думаем о сексе, говорим о нем и прак­тикуем его; обсуждение сексуальности трансформировано теперь в «поток изоб­ражений и фантазмов, производимых и распространяемых различными медиа» (там же). Для осмысления этого феномена, считает Йохансон, полезен уже не Фуко, а Бодрийяр с его теорией, что симулированная реальность формирует ре­альность социальную, то есть наше восприятие и сознание. Отношения между двумя реальностями, однако, не столь однозначны, о чем свидетельствует обсуж­даемое в книге шведское исследование. С одной стороны, медиа-репрезентации желания сказываются на конструировании гендера и сексуальности девушек и юношей, которые используют соответствующие модели, рассказывая свои исто­рии и делясь своим опытом и своими чувствами. С другой стороны, несмотря на экспериментирование с сексуальностью в медиа, в молодежной среде было зафик­сировано и культивирование традиционных концепций гендера и сексуальности.

Рассматриваемое в книге социологическое исследование^[9] показало не толь­ко предсказуемые для Швеции (как страны, считающейся весьма либеральной в плане сексуальных ценностей) высокий процент разовых сексуальных связей, частую смену партнеров и «уменьшение различий между полами», но также и со­хранение гендерных стереотипов в отношении к гомосексуализму и порнографии (с. 39). «Хотя либеральный взгляд на сексуальность имеет сильное влияние на позиции и поступки молодежи, это не значит, что "все позволено". Напротив, сек­суальность остается такой областью, где существуют правила, нормы и стан­дарты» (с. 40). Так, хотя порнография и может интерпретироваться в феминист­ском ключе как обладающая для женщин «освобождающим» эффектом, но все же более распространена интерпретация, поддерживающая понятие о мужском господстве. Юноши часто не толерантны к гомосексуализму, причем в основном к мужскому. Девушки, напротив, не нуждаются в защите своих гетеросексуаль­ных идентичностей и проявляют большую толерантность. Последнее наблюдение Йохансон объясняет тем, что гомофобия связана с традиционным гендерным по­рядком, а женщины часто выигрывают от его подрыва (с. 44).

В целом, как показали опросы (касавшиеся верности/неверности, любви, го­мосексуальности, порнографии и идеала красоты), шведская молодежь активно признает создание и конструирование их собственной сексуальности, отдает себе отчет в установленных пределах и во влиянии на человеческую свободу таких факторов, как гендер, этническая и классовая принадлежность, но при этом, в большинстве своем, разделяет либеральную идею личной свободы самостоя­тельно определять свою сексуальность. Йохансон пишет: «В наши дни молодежь оказывается в поле напряжения между строгой сексуальной этикой и сексуаль­ной либерализацией, между гендерным притеснением и сексуальным равенством, между оформлением новых типов сексуальных образцов и соответствием тради­ционным социальным формам» (с. 102). Зафиксированные изменения по сравне­нию с 1970-ми гг. при этом разнообразны. Большое значение для восприятия и конструирования собственной (например, бисексуальной) идентичности полу­чили Интернет и создающиеся в нем сообщества. Изменились взгляды на посто­янство, что, вероятно, связано с изменившимся ощущением времени, в результате чего сегодня не принято считать, что партнер в браке или работа выбираются на всю жизнь.

Любопытен эпилог под названием «Киберпространство, медиа и сексуаль­ность», где Йохансон возвращается к вопросу о «медиаизации» — влиянии «ме­дийных» репрезентаций сексуальности на конструирование позднемодерной сек­суальности. Указав на чрезвычайную актуальность «Понимания медиа» (1964) Маршалла Маклюэна, Йохансон вновь вспоминает Бодрийяра и его теорию си­муляции — автономизации знаковых систем в индустриальную эпоху и их пре­валирования над «природой» в эпоху постмодерна, когда такие социологические категории, как класс, гендер и этничность, уже не имеют былого значения, по­вседневная жизнь потеряла многие изначальные смыслы, а сексуальность, как и религия, утратила экстатичность и загадочность. Вместе с тем Йохансон неод­нократно повторяет: до какой степени медиа повлияли на сексуальность, не­известно. Даже если мы принимаем этот тезис, осторожно замечает он, «все же непросто установить ясные, наблюдаемые изменения в повседневной жизни. <...> Читая литературу о киберпространстве и медиаизации, мы сталкиваемся с обра­зом полностью трансформированной социальной и культурной реальности. Оче­видно, в подобного рода литературе присутствуют серьезные преувеличения» (с. 111). Кажется, что формирование идентичности происходит вне массовой культуры и медиасферы — если только подобное наблюдение не результат за­трудненности изучения влияния медиа, оговаривает Йохансон. В заключение он замечает: «Может, и есть доля истины в том, что говорит Бодрийяр. Но точно так же, как мы можем обнаруживать знаки медиаизации, меняющейся реальности и симуляции, есть также множество знаков, указывающих на обратное — на новые способы производства значения, организации работы сообщества и конструиро­вания, а не постоянных идентичностей. Бодрийяр рисует картину постэмоцио­нального общества, но в то же время существует немало свидетельств существо­вания <...> эмоционального общества. В современном западном обществе люди много говорят, работают со своими эмоциональными проблемами и уделяют вни­мание тому, как они чувствуют и проживают жизнь» (с. 115). Результаты опросов подтверждают тот факт, что Интернет «стал частью повседневной жизни и сек­суальности» (с. 118), но влияние медиа тем не менее амбивалентно. С одной сто­роны, мужчины и женщины изображаются в кино, рекламе и т.д. стереотипно, как совершенно разные существа, и в силу этого мы усваиваем определенный взгляд на гендер; гетеросексуальные отношения строятся по моделям, основанным на медиаобразах счастливых пар и т.д. В конце концов, еще от того же Гидденса мы знаем, что «комплекс романтической любви» по-прежнему имеет большое значе­ние в жизни юношей и девушек, а он зачастую поддерживается в медиа. С другой же стороны, в медиа часто рисуются утопические картины, показывается альтер­нативное положение вещей, в том числе — экспериментирование с идентично- стями. Таким образом, они и ставят под сомнение господствующий социальный порядок, и в то же время укрепляют его (с. 121).

Предложенная Йохансоном интерпретация результатов социологического ис­следования содержит больше вопросов, чем ответов. Возможно, это не случайно, и тезис Гидденса о том, что сексуальная революция не завершена^[10], спустя 15— 20 лет все еще справедлив. Завершена ли она в науке — вполне ли оформился подход, пришедший на смену сексологическим и психоаналитическим попыткам установить «последнюю истину» о сексуальности? Марк Фенемор в обзоре новых работ, посвященных истории сексуальности в Германии XX в. (прежде всего в Третьем рейхе)^[11], писал, что исследование сексуальности требует учета конкрет­ной культурной среды (milieu-specific history of sexuality). Подобный ракурс по­может отказаться от редуцирующего разделения обществ на «просексуальные» и «антисексуальные» и прийти к «более точному определению "сексуальной ли­берализации"». Как представляется, эта цель во многом достигнута Дагмар Херцог в рассмотренной нами книге. Одним из важных объектов современного ис­следования сексуальности, продолжал Фенемор, должны стать молодежные субкультуры, репрезентируемые, например, в журналах для тинейджеров (обсуж­дение в которых одежды, моды и музыки, несомненно, связано с тем, как опре­деляется, интерпретируется и переживается сексуальность), а эффективными инструментами — «повседневная, устная история и биографические подходы». Этим принципам отчасти соответствует работа Томаса Йохансона. Она и другие описанные выше книги по-своему отвечают задаче, сформулированной Фенемором как «многоуровневое и неоднозначное понимание сексуальности»^[12].