Борис Дубин часто подчеркивал, что смотрит на литературу «взглядом социолога»[1]. Казалось чем-то само собой разумеющимся, учась у него, связы­вать и свою исследовательскую идентичность с социологией литературы. Но что такое в данном случае «социология литературы»?

Социоанализ Пьера Бурдьё настолько доминирует сегодня на этом дис­циплинарном поле, что возможность других школ, соединяющих литературу и социологию, нередко просто не учитывается. Можно ли говорить о том, что Борис Дубин стоял у истоков проекта совершенно иной социологии литера­туры (вместе со своим постоянным соавтором Львом Гудковым и при уча­стии других коллег, в большей или меньшей степени близких кругу и идеям Юрия Левады, — Алексея Левинсона, Абрама Рейтблата, Натальи Зоркой)? Можно ли рассматривать поздние статьи Дубина как один из вариантов дви­жения в русле такого проекта?

Ниже я попытаюсь это сделать и попробую не столько описать сам проект, как он представлялся его инициаторам и непосредственным участникам (это задача для углубленного исследования, не решаемая в рамках небольшого текста), сколько, опираясь на собственное восприятие, собрать схематичную и очень предварительную модель — образ знания, связанный с проектом в целом и с той его версией (очень индивидуальной, на мой взгляд), которая была получена от Бориса Дубина.

Уже форма, в которой преподносилось это знание, требует отдельного раз­говора. В 1982 г. Львом Гудковым, Борисом Дубиным и Абрамом Рейтблатом был выпущен аннотированный библиографический указатель «Книга, чте­ние, библиотека. Зарубежные исследования по социологии литературы»[2]. По своим функциям этот справочник являлся не чем иным, как первой за­явкой, «эскизом», «проблемной картой» большого проекта — именно так его оценивали Дубин и Гудков двенадцать лет спустя, в своей книге «Литература как социальный институт»: «Так как в то время нельзя было и думать об из­дании систематического курса по социологии литературы (хотя уже очень хотелось), то нам пришлось каждую теоретическую и тематическую про­блему представить в виде совокупности как бы уже существующих работ, проведенных исследователями самого разного плана, не обязательно социологами»[3]. Вынужденное решение оказалось совершенно борхесовским — про­ект социологии литературы вычитывался исключительно из оглавления и аннотаций; даже вводный очерк, уже написанный, не был включен в издание (как и треть всего собранного материала) по «независящим от авторов обстоятельствам»[4]. Таким образом, авторы не могли позволить себе сказать почти ни слова от собственного имени, манифестация проекта осуществля­лась только через процедуры перевода (в широком смысле этого термина), перекодировки, монтажа.

Но и позже проект не был оформлен как «систематический курс» (если не считать брошюру, выпущенную для студентов ИЕК[5]). Этапная книга «Ли­тература как социальный институт» представляет собой сборник статей (пре­имущественно 1980-х годов), и последующие книги Бориса Дубина, напи­санные уже без соавторов, — тоже сборники.

В принципе несложно реконструировать (по подсказкам, оставленным самим Дубиным) теоретическую базу, на которую он в наибольшей степени опирался в своих размышлениях о литературе, — веберовская «понимающая социология», структурный функционализм и функционалистские теории модернизации, подходы символического интеракционизма и в особенности феноменологические концепции «социальной реальности» Альфреда Шюца и его последователей; кроме собственно социологической теории — теории пове­ствования (прежде всего Поль Рикёр), «рецептивная эстетика» Яусса и Изера.

Однако мне приходилось наблюдать, как это социально-историческое, ант­ропологическое, феноменологическое, очень ориентированное на фигуру «читателя», всегда ее учитывающее описание и исследование литературы не воспринимается, не распознается в качестве социологии — причем и фило­логами, и социологами; и (что, возможно, более существенно) — не воспри­нимается в качестве законченного, единого проекта.

Итак — что все-таки мы получили в наследство? Концепцию? Оптику? Метод?

Безусловно, имела место очень целостная, непротиворечивая и при этом «многоуровневая» (одно из любимых слов Бориса Владимировича) концепция, описание которой рискну связать с зиммелевским вопросом «Как возможно общество?», т.е. в данном, более частном случае — «Как возможна литература?».

Как представляется, ответы именно на этот вопрос нам предлагались. Прежде всего, Борис Дубин и его ближайшие единомышленники настаи­вали на том, что литература возможна как модерный институт, переставший быть салонной и придворной практикой, т.е. литература возникает (со всей своей инфраструктурой, системой ролей etc.) постольку, поскольку появляется публика, публичность, большая анонимная общность читателей. Та­ков, можно сказать, верхний уровень теоретической конструкции. Ее более глубокие этажи разрабатывались Дубиным в поздних статьях[6], выстроенных вокруг размышления о том, как антропологически возможна литература, ка­ким должен быть человек, чтобы литературное письмо имело смысл, имело значение — и для автора, и для читателя.

Тут отправная точка для Дубина — идея модерного субъекта, усвоившего просвещенческие нормы универсальной рациональности и при этом при­обретшего способность (за скобками, кстати, остается вопрос — каким обра­зом, почему приобретшего) мыслить себя в категориях уникальности, беско­нечности, неисчерпаемости. Коль скоро модерный субъект постоянно готов к переосмыслению и нарушению норм, автономен от «внешнего закона»[7], он и в текст вводится «как неиссякающее творческое начало (“бесконечный гений” по формуле Новалиса) и представлен не напрямую, а символически: через символы бесконечности, несоизмеримости с какими-либо эта­лонами, непостижимости и т.п.»[8]. В процитированном мной рассуждении совершается удивительный, логически построенный переход (вообще-то составляющий основное затруднение для социологии литературы как области знания) — от антропологического измерения к текстуальному; антро­пологическое описание здесь вскрывает саму природу фикциональности, позволяет показать, «из чего сделана», как появляется литературная услов­ность в современном, модерном понимании: «Иными словами, авторская субъективность может быть включена в текст лишь на правах условности — как сам принцип соотнесенности текста не с внешней реальностью, объектом, а с творящим и/или воспринимающим субъектом, с самой его способностью относиться к тексту как потенциально осмысленному целому, вно­сить в него смысл»[9].

И дальше мы имеем дело с литературным текстом — как с непрямым, небуквальным высказыванием, сложным лабиринтом смысла со множеством уровней условности, со множеством зеркал, двойников, масок, опосре­дующих авторскую речь. Причем восприятие литературной условности как безопасной ширмы, позволяющей автору спрятаться, отделяющей его от литературного текста, — вряд ли привлекало Дубина. Хотя, говоря о фикциональном повествовании, он часто использует метафоры «игры» (вслед за Ле­вадой) или «театра» (явно симпатизируя «драматургической» линии в со­циологии, идущей от Кеннета Берка), подразумевается не кабинетная игра, которую имели в виду теоретики постмодернизма. Дубин следует за роман­тиками в том числе и в понимании литературы как зоны риска, может быть даже — повышенной опасности (и именно такой, рискующей литературе, ко­нечно, отдает предпочтение), как зоны ответственности: искривленное про­странство литературного текста — пространство вполне реального опыта и для автора, и для читателя, и способно изменить обоих.

Уже из этого беглого описания очевидно, что тот проект социологии ли­тературы, который реализовывал и развивал Борис Дубин, можно описать не только как определенную концепцию, но и как особую оптику, причем этически заряженную оптику. Основным фокусом здесь была, конечно, фи­гура Другого[10]. Этика осознания границ собственного «я» через обращение к Другому, к тому, что мной не является, что выходит за пределы моего на­личного опыта, но с чем (или с кем) я могу выстроить отношения и для кого сам могу стать Другим, а следовательно, увидеть себя как Другого — эта этика задавала ракурс взгляда, наверное, на всё, о чем писал Дубин, осо­бенно в последнее время; в случае литературы — и на проблематику воображения[11], и на проб лематику внутритекстовых, нарративных инстанций — запутанные, матрешечные нарратологические схемы опосредования автор­ской речи могли быть описаны как поле напряжения между различными про­екциями другости[12].

Но и для тех, кто не готов в полной мере разделить столь пристальное, вни­мательное отношение к фигуре Другого, оставлена возможность присоеди­ниться к этой исследовательской оптике. Субъектное отношение к Другому (обязательно предполагающее выстраивание отношений с Другим) в традициях шюцевской феноменологии, собственно, определяется как смысл. Взаимодействие индивидуальных позиций, точек зрения образует ту накла­дываемую на нашу общую реальность интерсубъективную сетку смыслов, от­ношений, связей, которая, в понимании Бориса Дубина[13], и является, собст­венно, предметом социологии культуры, а значит, и социологии литературы в частности.

Всё это принципиально не похоже на оптику бурдьёрианского социоанализа, для которого тоже очень важно слово «позиция», однако в другом значе­нии: в рамках «полевой теории» позиции задаются исключительно через взгляд извне, через точку зрения стороннего наблюдателя (по аналогии с шахматной риторикой — «Конь на позиции е5»), — подразумевается, что не только исследователь видит свой объект в этом ракурсе, но и агенты литературного поля смотрят сами на себя подобным, отчужденным взглядом. Бурдьё наделяет их способностью видеть карту диспозиций целиком (ну или, по меньшей мере, удерживать в голове довольно значительные ее фраг­менты), а себя — точками на карте; если же такая способность агентам отка­зывает, они незамедлительно из поля «выпадают», безнадежно проигрывают в вечной борьбе за власть и ресурсы доминирования, которая, собственно, и образует само силовое поле[14].

В той интерпретации социологии литературы, которой придерживался Дубин, сила напряжения между субъектом и Другим задается не проблема­тикой власти, а самой субъектностью — свободной волей субъекта все время преодолевать границы своего актуального опыта, границы того, чем он на данный момент является.

Такое вынесение проблематики власти из центра социологического рас­суждения, придание этой проблематике локального значения, неприятие вульгарного экономического детерминизма (об этом Дубин и Гудков объ­являют в предисловии к сборнику «Литература как социальный институт» — их социология литературы начинается с отторжения «отечественного марк­сизма» и «классового подхода»[15]) и устранение из исследовательского ин­струментария экономических метафор, вроде «символического капитала», — такая оптика, конечно, настолько нехарактерна для самой дисциплины, что многими вообще не опознается как социологическая.

Наконец, я подошла к вопросу, который представляется мне самым слож­ным, — помимо концепции и оптики, был ли оставлен метод, которым мы, исследователи литературы, можем воспользоваться? Не обладая достаточной компетенцией для разговора об инструментарии количественной социоло­гии, о стратегиях работы с результатами опросов (которая велась в «старом», левадовском ВЦИОМе, а затем была продолжена в Левада-Центре), я по­вторю свой вопрос в более узком контексте, применительно к способам опи­сания и анализа самого литературного произведения (включая механизмы его восприятия) — были ли заданы методологические ориентиры для такого анализа? Их оказывается неожиданно сложно уловить, вербализовать — здесь нельзя обнаружить ни специфической системы терминов (как в той же «полевой теории»), ни готовых образцов, детально прописанных моделей, по которым могли бы строиться исследовательские процедуры.

Отчасти (но лишь отчасти) объяснить подобное затруднение помогает одна из все-таки различимых методологических особенностей, ее можно назвать «переопределением понятий» — вполне устойчивых в рамках литературной теории, «естественно выглядящих», универсальных, почти тер­минологически не окрашенных, таких, как «жанр», «классика», «бестселлер», «модный автор», «культовый автор» etc. Теоретические размышления в статьях Дубина, как правило, начинались с аналитического вскрытия такого рода понятий и придания им социологического содержания. Примечательно, что это никогда не производило впечатления социологической редукции — напротив, всегда казалось, что таким образом открывается возможность уви­деть за уже достаточно формальными категориями сложное, проблемное, многомерное и семантически насыщенное смысловое пространство. Поня­тийный аппарат тут не изобретался, но как бы пересобирался из существую­щих элементов и тем самым приводился в рабочее, динамичное состояние.

Возможно, где-то рядом с метафорами динамики, движения и находится ключ, позволяющий ухватить социологичность того способа исследования литературы, о котором я пытаюсь говорить. Объект исследования, объект тео­ретического интереса Бориса Дубина не только всегда многомерен, но еще и находится в постоянном движении, в нем нет ничего застывшего — речь здесь идет о «действиях», «взаимодействиях», а если о «нормах» или «ценностях», то непременно в контексте их «воспроизводства» (очень частотное слово у Дубина), механизмов ретрансляции, передачи культурных значений; речь идет о процессах, которые не фиксируются, а «разворачиваются» — в исто­рическом времени или на наших глазах.

И, собственно, для описания исследовательских процедур Дубин неверо­ятно часто использует слово «разворот». Образ знания, которое нам было предложено, столь же многомерен и подвижен, как и его объект; и тут столь же значимы и тоже очень сложны, нелинейны механизмы воспроизводства. Форма трансляции этого знания — не фундаментальная книга, не готовый, фиксированный свод правил и образцов; это знание транслировалось в разных измерениях одновременно — через статьи, выступления на конференциях, адресную работу с тем или иным исследователем. И поэтому как-то незаметно присваивалось, прорастало уже изнутри собственной исследовательской позиции. И поэтому его сложно, наверное, невозможно канонизировать. Придется искать другие, менее инерционные и более ответственные формы воспроизводства.

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6143#sthash.2fbKgMlH.dpuf