«ЧТОБЫ КРАСНАЯ КРОВЬ РЕЧИ НЕ СВОРАЧИВАЛАСЬ ДО ЧЕРНОТЫ ГОТОВОЙ МЫСЛИ…»[1]

Прежде чем начать отвечать на отзывы, я хотела бы выразить глубокую благодарность Борису Дубину, который на протяжении многих лет был неизменно внимательным читателем и смысловым истоком всех моих работ и выступил инициатором этой дискуссии в ответ на мою статью[2].

Я глубоко признательна коллегам за их внимательное чтение и тонкую конструктивную критику; в то же время я испытываю искушение превратить недостатки моей предыдущей статьи в потенциал развития затронутой мною темы. И дело не только в потребности говорить об этом сюжете, хотя силу этой потребности в нашей научной среде удостоверяют отзывы, не все из которых даже, к сожалению, уместились в подборку из-за ограничений объема[3]. Дело, видимо, в том, что эта тема, конструируясь вокруг «слепого пятна» объекта интерпретации, каковым в данном случае является понятие травмы, заведомо рассчитана на сообщество интерпретаторов с их разной оптикой и языками. С другой стороны, за тот год, пока писались отзывы, ситуация в стране так радикально изменилась, что некоторые основные положения требуют пересмотра. Я попробую прояснить релевантную для моего рассуждения семантику понятия «травма», оправдать его использование там, где его могло бы не быть, а также ответить на некоторые обращенные ко мне контраргументы.

В trauma studies существуют как минимум две традиции, отличающиеся по способу отношения к своему объекту: экзистенциально-психоаналитическая (Д. Лауб, Ш. Фелман, К. Карут и др.) и традиция социального и культурного конструктивизма (Дж. Александер, Р. Айерман и др.). Первая наделяет травматический опыт онтологическим статусом, и хотя внимание исследователей этой традиции смещается от эмпирического факта к переживанию человеческой психики, травма имеет место как реальный, «естественным» образом существующий факт-событие/переживание. Вторая традиция показывает культурную обусловленность травматических событий: травмы создаются массмедиа и влиятельными интеллектуалами как культурный конструкт в силу выбора и дискурсивной артикуляции определенных событий как «травматических». Вторая традиция, безусловно, заслуживает внимания и ставит под вопрос многие (и основные) положения первой, однако их сопоставление потребовало бы отдельного исследования. Моя статья выстраивалась в рамках первой традиции с целью решить одну из релевантных для нее задач — понять, как субъект, сознание которого открыто для восприятия травматического опыта, способен выражать его в языке; каким образом язык оказывается чувствителен к этому опыту и что это значит для нашей культуры[4].

Илья Кукулин разделяет эмоциональное и когнитивное восприятие травмы. Я не имела в виду чисто эмоциональное переживание или его когнитивную рационализацию — скорее, речь шла об экзистенциальном состоянии, которое возникает в контексте войны и военных конфликтов или как реакция на них и которое определяет нарративную структуру высказывания. Экзистенциальное состояние не обязательно реализуется на эмоциональном уровне — оно может теплиться в виде сознательного или полусознательного ощущения распада, катастрофы, утраты жизненных ориентиров. Так же, как письмо о травме не обязательно выполняет функцию рационализации, по нему нельзя судить, насколько травма в сознании пишущего рационализована, она просто имеет свой язык выражения[5]. Как скажет Кирилл Корчагин, деформация телесности, субъективности и распад человеческих связей являются признаками этого травматического состояния. Мне было важно обратить внимание на то, как это состояние (пусть не «реально» пережитое молодыми поэтами, а представляющее собой трансфер воображения в опыт других) сказывается на поэтическом тексте. Мой тезис состоял в том, что независимо от того, отсылает ли это переживание к «реально» пережитому факту деструкции или нет, образ этого состояния распада бытует в нашем культурном сознании и требует своего языка.

Указывая на примеры репрезентации травмы в кино и поэзии 2000-х, Станислав Львовский пишет: «Едва ли в этой ситуации можно говорить о травме как о вытесненном, безъязыком, прорывающемся только в разломах и разрывах языка. Иными словами, возможность именно бессознательной трансляции травмы, связанной с чеченскими войнами, в современную поэзию представляется сугубо гипотетической». Тут, однако, надо понимать, что вытесненным и безъязыким этот дискурс является не в художественных произведениях (хотя и их в десятки и сотни раз меньше, чем в западной культуре), а в официальной риторике государства, в концепции национального строительства, в учебниках истории. Мы в России по-прежнему переживаем, по С. Ушакину, «дискурсивный и эпистемологический паралич». В этом смысле негероический дискурс о травме в поэзии остается маргинальным или даже воспринимается как контрпродуктивный официальной ура-патриотической пропагандой (весьма точными словами самого Львовского, «забалтывается “официальным” языком» неоимперской российской идеологии). Но даже в этой ситуации можно различать разные по степени «допустимости» и «узнаваемости/публичной признаваемости» языки травмы. Военные нарративы Газманова («Офицеры») или группы «Любэ» («Комбат», «Давай за») вполне вписываются в официальный язык, оперируя присущими ему клише «героя», «славы», «жертвы», «служения родине». Нарратив, который покажет, как чеченская война «сделана» руками государства, скорее, будет цензурирован. А нарратив, о котором писала я, скорее, будет «не узнан» как общественно значимая проблема[6].

Как верно замечает Кукулин, «о травме говорят и пишут так много, что этот термин начинает размываться». Однако в нашей стране, по сравнению с масштабами катастрофических опытов, которые мы переживали в ХХ и ХХI веке, о травме пишут ничтожно мало. Такой тонкой дифференцированной смысловой работы, как в европейской и американской критической мысли, мы не проделали. Разговор о травме виделся мне возможностью обнажить некоторые неочевидные сюжеты, настойчиво требующие внимания к степени своего культурного и политического забытья. Евгения Суслова точно выразила необязательность этого разговора на примере поэзии: «Травма может иметь место, а может — не иметь, и я не могу увидеть ее операторную природу, то есть не могу подействовать травмой как инструментом на поэзию, чтобы продвинуться вглубь, преодолеть коммуникативную поверхность». Или, как ставит вопрос Львовский: «…каким образом мы опознаем в письме того типа, к которому в большинстве принадлежат рассматриваемые… тексты, письмо именно травматическое? <...> И далее: каким образом мы различаем конкретные травмы, которые таким письмом манифестируются, особенно когда речь идет о бессознательной трансляции; и возможно ли такое различение?» Я начала этот разговор именно потому, что он необязателен и не монополизирован логикой анализируемого текста, — с тем, чтобы показать, что он здесь нужен.

Сложноуловимость и сложноопределяемость объекта анализа связаны, как мне кажется, с той проблематичностью определения травмы, на которую указывает К. Карут: должны ли мы считать травмой эмпирическое событие или то переживание психики, когда сознание пытается и не может сполна ухватить случившееся?[7] Если мы не анализируем травму как эмпирический факт биографии или истории, а обращаемся ко второму варианту, то травма, вполне вероятно, будет представлять собой дрейфующий от поколения к поколению пласт значений как не разрешенную в публичной артикуляции и культурном самосознании проблему[8]. Археология и семантизация этого дрейфующего опыта — дело интерпретатора.

Мне понятно желание поэтов (авторов отзывов) отстоять автономность и самостийность языка перед лицом опыта, освободить его от привязок к историческому, снять с него тяжеловесную прагматику, обязанность что-то выражать — в ущерб чистому существованию языковой материи, ее самоценных смысловых проекций. Я не утверждала, что логика травмы является единственной возможной интерпретацией этих стихов. Но — как возможная траектория прочтения — она позволяет ухватить те значимые разломы, дискретности, фрагментации, которые изгоняются из гомогенного дискурса. Как возможная оптика она производит в нашем сознании феноменологическую работу различения и создает разрывы в связной цепи языковых значений. Она позволяет нам увидеть то, что без нее оставалось бы феноменологически неразличимым полем. И тут важно понимать, находимся ли мы внутри сложной работы языка, производящего эти разрывы, — и тогда язык делает травматический опыт ощутимым, мыслимым[9]; или же мы пытаемся втиснуть нашу идентичность в идеологическое клише («неизбежной жертвы», «служения родине»), которое является переводом на художественный язык государственной неоимперской идеологии.

В моем случае стоило бы говорить о том, что а) факт (травматический опыт) конституируется речью, разрывами ее семантики (а не непосредственно пережитым событием) и б) учитывая, что этот опыт изгнан из дискурса официальной политики и историографии, поэтическая речь иногда оказывается единственной областью бытования такого рода «фактов» сознания.

Во всем этом важно помнить, что читательский опыт не является пассивным следованием за языком в его активном разворачивании. Было бы неверно считать, что, когда язык осуществляет всю эту сложную пространственно-феноменологическую работу, читатель просто поддается его движению. Читатель — а не только автор — созидатель смыслового пространства текста. Он не только проходит заданную траекторию смысла, но и проделывает ее, разворачивает для себя тот маршрут, по которому он пересечет текст. Травма не «вторична» по отношению к работе языка, а является одной из возможных траекторий выстраивания/проживания фактуры текста читателем[10]. Далее я попытаюсь ответить на вопросы, зачем это нужно и что нам дает именно такое прочтение/прохождение маршрута.

Пожалуй, самый проблематичный момент моего рассуждения сформулирован А. Глазовой: «…возникает вопрос о том, следует ли распространять разговор о травмах общественных, о травме как теме на разговор о травматичности и подверженности травме самого языка: ведь далеко не только политическая травма может привести к кризису речи и речи о кризисе». Сходный контраргумент Е. Сусловой касался того, что язык мог быть в том или ином виде деформирован и до глобальных травматичных событий ХХ века. Близкая мысль была высказана К. Корчагиным, когда он приводил примеры того, что «разъятость языка» не обязательно связывается с травматической деформацией телесности, или того, как «разъятость языка и разъятость тела всегда идут рядом» независимо от опыта травм.

Это так. И проблема (или ошибка), думается, заключалась в описании деформации языка в логике причинно-следственных связей: сначала субъект (поколение) переживает травму, а потом деформируется его язык. Скорее, я хотела показать, что есть два разных плана: опыт, который деформирует субъекта (калечит и «выбрасывает» его из истории), и язык, который деформируется (вследствие или не вследствие этого опыта). Они могут пересекаться в точке исследовательского взгляда. Для этого совмещения нет достаточных методологически верифицируемых доказательств. Но метафора травмы может являться оптикой, через которую оба плана просматриваемы.

Как пишет Корчагин, в 1990—2000-е, несмотря на то что «чеченская война чаще всего воспринималась как проходящая где-то за пределами “цивилизованного” мира», «различные медиа делали присутствие войны гораздо более заметным». И далее он делает вывод, что, «возможно, само внимание к телесности [испытывающей боль, пережившей надругательство. — Т.В.] актуализируется в поэзии девяностых в том числе в связи с настойчивым присутствием такой “трансформированной”, “разъятой” телесности в медиа». Здесь я бы уточнила, что факт масштабной репрезентации в СМИ вполне сосуществует в нашей стране с отсутствием дискурса травмы в логике и риторике официального публичного дискурса. В некоторых случаях война представляется в однозначно ура-патриотическом ключе (парады, глорификация, непроработанность публичного дискурса о репрессивном характере советской власти и т.д.), в других же случаях она вообще не констатируется в официальных речах политиков как факт травматической истории (вместо этого говорится, например, о борьбе с терроризмом или необходимости защищать национальные интересы). В этой идеологической рамке травмированное/разъятое/убитое тело солдата не транслируется СМИ, особенно идеологически настроенными, как опыттелесности. Оно транслируется как указание на жертвы, неизбежные в «борьбе с терроризмом» или из-за «экспансии» нашего политического оппонента. Если поэзия (о которой речь) впитывает в себя эту магму телесности, то ей приходится довольно сильно переопределять логику ее трансляции: говорить изнутри субъекта, переживающего травму, но не занимающего никакую идеологическую позицию. Этот субъект предстает в таких стихах вне идеологического фрейма (как точно замечает Кукулин: «мертвые, незнающие о победе и ее цене»), он является субъектом опыта, к которому (и к опыту, и к субъекту) этот фрейм безразличен: заполняя экранное пространство телами, СМИ могут их и «не замечать», делать ставку на приманивание телезрителя шоком либо использовать эти кадры в прагматических целях трансляции идеологии. Иными словами, мне думается, медийная зрелищность, могущая вдохновить на написание этих текстов, никак не влияла на официальную риторику непризнания этого опыта травматическим, т.е. имеющим смысл с точки зрения субъектности (человеческой катастрофы). Поэтому я задавалась вопросом не из каких источников почерпнут этот опыт, а в какой значимой области зона очерчиваемых им смыслов отсутствует и почему[11]. В том-то и дело, что утверждение «Вторая мировая война в культуре часто предстает как апофеоз насилия и торжество социальной дезинтеграции» релевантно для европейской культуры[12], в которой память об этой войне окрашена риторикой осознания, признания, скорби и утраты, тогда как в России она окрашена риторикой славы.

В этом смысле мне видится важным говорить о травме в феноменологическом ключе, в котором о ней еще практически не говорилось, как о рождении гетерогенного из опыта сознания, как о возможности мыслить логикой разрывов и нестыковок[13]. Для развития этой темы потребуется отдельная статья, но один вытекающий из нее сюжет уже был обозначен: внимание к травме могло бы среди прочего выступать способом актуализации политического — в противовес лакируемой гомогенным дискурсом его нейтрализации или искусственности. Поэзия, сколь угодно далекая от гражданского пафоса, могла бы открывать возможности гетерогенно ориентированного политического сознания, т.е. сознания, которое мыслит различиями, а не монолитами, множественными интерпретациями, а не монополизирующими установками. «Роль интеллектуала, художника [заключалась бы тогда] в деконструкции этих спускаемых сверху деспотических дискурсов, претендующих на репрезентацию абсолюта»[14]. Возможность такого гетерогенного политического во многом зависит от того, насколько официальная идеология позволяет или не допускает определенные типы речи и очерчиваемые ими смыслы, какое место и статус она им отводит в своей системе координат

Поэтому, когда Р. Айерман пишет: «Культурные травмы — это не вещи, а процессы создания смыслов и атрибуций, длящаяся борьба, в которой разные индивиды и группы стремятся определить ситуацию, управлять ею и контролировать ее»[15], мы можем рассматривать этот логический ход не только как де/реконструкцию социально-культурной обусловленности травмы, но и как возможность настоять на определенной важной для общества интерпретации, как участие в реальной борьбе за право смыслополагания, феноменологически проложить маршрут в нашем культурном сознании и языке (Айерман: «не дать исчезнуть форме мышления»). Надо видеть/производить зрением еще не названный, неразличимый и в силу определенных причин не ставший культурно значимым опыт и уметь бороться за его интерпретацию. Когда официальная культура выбирает нарциссически громогласное славословие победы вместо скорби по безъязыкому праху, она рискует впасть в феноменологическую слепоту[16].

Как верно замечает А. Глазова: «...речь идет о травме надличностного характера — травме, затрагивающей целую общность или страну и отражающейся на течении общей истории. Такая травма (как, впрочем, и травма индивидуальная) вплотную связана с комплексом вопросов о роли, функции и работе памяти и возможности выражения разрыва, которым и является травма, в форме литературной речи». Следует уточнить, что речь идет о травме, в которой индивидуальный и коллективный полюса одновременно входят в противоречие и сливаются. А именно: то, что было пережито как травма коллективная (сообщества, общества, государства), молодые поэты пытаются выразить на языке предельной субъективности: перед нами опыт, который может быть описан только изнутри десубъективированного остатка речи/ тела. Но именно потому, что он делается от имени десубъективированного лица/тела, он оказывается всеобщим, разлитым в воздухе. Однако я не проводила «сопоставления [описаний российских авторов] со свидетельствами тех, кто пережил Шоа, с одной стороны, и блокаду Ленинграда, с другой». Это же релевантно и в отношении критики Кукулина по поводу того, что я смешиваю разные временные пласты, или критики Львовского по поводу того, что травма Целана-Шинделя-поколения российских поэтов — не одна и та же. Упоминания этих реалий нужны были мне для того, чтобы показать разные возможности соотношения субъекта травматического опыта с языком. А именно, что способом ответа или имманентной событию реакцией может быть молчание (дефицит языка в первые десятилетия после катастроф); что блокада речи может быть отчасти снята креативным потенциалом художественного языка (литературные произведения в жанре свидетельства); что язык может намеренно или неосознанно воспроизводить переживаемые телом деформации (Сандомирская). Я предложила добавить к этому еще одну модальность бытования языка — язык-избыток или язык-излишек, который может иметь или не иметь травму отправной точкой, но в любом случае строит себя на принципе деформации (синтаксиса, смысловой единицы, ритмики и т.д.). Он и правда делает так не обязательно потому, что отсылает к травматическому событию жизненного мира, а в силу имманентных возможностей языка. Моя гипотеза — стоило бы скорректировать ее именно так — заключалась скорее в том, что так же, как этот деформационный синдром языка соотносится с языковой нормой, которую разрушает, так и письмо о травме (в данном случае — стихи молодых поэтов, которые строятся на деформации нарратива) соотносится с официальным «гладким» публичным ура-патриотическим дискурсом о войне. Но деформированный язык как таковой, разумеется, не обязан быть причинно-следственным результатом травмы или имплицировать ее в качестве источника своей деформации. Так же, как и стихи о травматическом опыте не обязаны отсылать к каким-то четко идентифицируемым историческим событиям. В конечном счете, и Шоа как опыт его переживания не проходит с окончанием исторического Шоа, а, возможно, только начинается с него как особая парадигма сознания[17]. Но тезис, на котором я бы настояла: деформированный язык поэтического произведения после глобальных катастроф ХХ века читается не так же, как он читался бы до. Читатель, в культурное сознание которого травма вписана как значимый момент его культурной идентичности, будет узнавать в этом (пусть даже не связанном с травмой) языке опыт собственного разрушения и реагировать на него смутной памятью об этих разломах в опыте тела/ сознания («послепамятью», словами М. Хирш, или «беспамятствующей памятью», словами А. Глазовой).

Когда я пишу: «…язык постсоветской поэзии можно рассматривать как своеобразную отражающую поверхность: она проявляет и преломляет коммуникативные разрывы и лакуны, переживаемые современным российским обществом», — я не имею в виду, что поэзия пассивно отражает происходящее, но что в отличие от малочувствительной к нюансам (а в нашем случае — к колоссальным по масштабу и последствиям травматическим событиям) официальной риторики она является чуткой мембраной. Она реагирует, делает проявленными, фиксирует, производит, воспроизводит сломы, сбои, разрывы, искажения, деформации, иными словами, все те гетерогенные элементы, которые вытесняются и маргинализируются выхолощенной глорификацией. Под полифонической травмой я как раз и понимала не только много голосую (разных авторов и поколений), но и полиморфную травму, с «внутренне разорванной “археологической” структурой», как точно формулирует Кукулин: «…вытесняемое, но все же присутствующее на уровне полу осознанного психологического фона — переживание многослойной травмы, то есть восприятие новейшей истории страны как цепи взаимосвязанных и трудновербализуемых коллективных мучений и кризисов…» Поэтому я не утверждала, что выбранная поэзия «отсылает к конкретным войнам и репрессиям», но что через эти блуждающие знаки-штрихи она отсылает к поколенчески сложной архитектонике травмированного и чувствительного к деформациям сознания, которая сама нуждается в тщательной реконструкции/дезархивации культурного палимпсеста.

Наконец, я хочу ответить на вопрос (и одновременно выдвинуть это как тему для дальнейшего обдумывания и обсуждения), почему обнаружение такого сложного дискурса травмы высвобождает нашу способность к общению, обобщенности, межчеловеческой связности. Или, иными словами, создает особую модальность sensus communis: социабельности, коммунитарности. Именно потому, что травма — «нелокализуемое событие» (К. Карут), она может группировать вокруг себя «несуществующие» сообщества людей, чувствительных к этой проблеме, к этой зоне смыслов. Если в европейской культуре травма Второй мировой войны является неотъемлемым элементом культурного сознания (признана в официальном дискурсе, представлена в массиве исследовательской и художественной литературы и искусстве, введена в образовательные программы, зафиксирована во многих музейных и мемориальных проектах), то в нашей она остается на уровне возможных — и потому необязательных — прозрений отдельных исследователей, критиков, художников, поэтов[18]. В этом смысле последние составляют сообщества, восприимчивые к этой проблематике: они могут открыть для себя этот дрейфующий пласт значений и начать в нем разбираться. Освоение множественных языков травмы в таких сообществах, к сожалению, не ведет к официальному учреждению более проблематично ориентированной меморизации войны, но оно указывает на необходимость такой меморизации, концентрирует в ней фокус общественного внимания[19]. Как пишет Корчагин: «…война в изображении современных поэтов... обозначает не саму себя, а некое особое состояние, чреватое распадом всех связей и уничтожением привычного мира», и, следуя логике Бланшо, это дает нам почувствовать конечность человеческого бытия. В современном российском контексте подобный разговор о травме указывает на внутреннюю эмиграцию людей, способных чувствовать репрессивную силу языка и силу его освобождения. Это эмиграция в рефлексию, создающая сообщества, для которых сюжет распада человеческого тела и социальных связей имеет смысл, значим, смыслопродуктивен[20]. Понятие травмы, действительно, теряет четкие семантические очертания — оно превращается в знак разрыва в дискурсивной и смысловой гомогенности. Будучи, как и само событие, дрейфующим нелокализуемым знаком, оно тем не менее развивает чувствительность к зонам, атрофированным дискурсом пропаганды и нейтральным языком повседневности. Потребность видеть в поэзии отсылки к травме происходит из потребности внимания к этим разрывам, в которых нам, гетерогенно мыслящим субъектам, отказывает официальная риторика власти или притупленная бедность повседневного мышления. Хотя логика и выбранная семантика травмы не являются единственно возможными интерпретациями этих стихов. И логика разрывов не исчерпывается дискурсом травмы.

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6197#sthash.tt3PO7dq.dpuf