Одним из первых шагов большевистской власти, направленных на создание советской модерности, стал перенос российской столицы из Петербурга в Москву. Петербург — символ связи России и Европы, колыбель русской революции, арена событий большевистского переворота — был отодвинут в тень, в то время как на передний план вышла Москва. Ей была предназначена исключительная роль: представлять не только советский урбанизм, но и советскую модерность как таковую. Парадоксальным образом в 1918 году большевики реализовали мечту славянофилов вернуть Москве статус центра российской государственности. С первых же дней своего правления суровая власть начала усиленно перестраивать российскую метрополию, использовать ее как центральную площадку для праздничных мероприятий, превращать в витрину большевистской цивилизации, в символ советской модерности, узнаваемый во всей Европе и, более того, во всем мире. Москва подключилась к соревнованию с другими крупными восточноевропейскими городами, в последнее десятилетие XIX века вступившими в своеобразную «гонку за модерность». Их задачей, особенно после 1918 года, было догнать западные метрополии и легитимизировать таким образом расклад политических сил, устанавливающийся в этой части континента[1]. Москва стала неотъемлемой частью этой глобальной тенденции.

На протяжении всей истории Москвы ее образ подвергался различным интерпретациям: она олицетворяла триумф России в войне 1812 года, провозглашалась «собирательницей русских земель» и окружалась мистическим ореолом «третьего Рима»[2]. Даже после того, как в начале XVIII века столицей стал Петербург, за Москвой — местом коронации русских царей — остались закреплены идея российской государственности и харизма самодержавия[3]. Для Николая II город символизировал утраченную общность между государем и народом, существовавшую в средневековой Московии. Таким образом, несмотря на то что в 1890-е Москва начала стремительно модернизироваться, для царской власти она по-прежнему служила эмблемой героического национального прошлого[4]. Большевики поставили перед собой задачу изменить эту семантику. Москва — их столица — должна была стать местом демонстрации достижений нового режима, городом, обитатели которого в повседневной жизни смогут ощутить на себе светлое коммунистическое будущее, а также коммунистической Меккой для зарубежных пилигримов.

Создание советской Москвы было частью сталинской форсированной политики индустриализации и коллективизации сельского хозяйства («великий перелом»). Для полной перестройки города были задействованы пятилетние планы. Власть пыталась произвести тотальную реконструкцию: придать столице советское лицо и стереть черты ее дореволюционного прошлого. В публичном пространстве должно было остаться лишь несколько фольклорных элементов старой Москвы. Столица была призвана олицетворять величие советской власти. Большевики твердо решили покончить с российской отсталостью не только в деревнях, но и в городах. Новая московская действительность имела с самого начала прежде всего форму дискурса. Особую роль для его развития играла Москва. Столица рассматривалась как место, где могла воплотиться утопия. Дискурс главного города СССР стал в высшей мере регулируемым, оказался неотъемлемой частью более широкого дискурса превосходства советской модерности, альтернативной реальности, лишенной противоречий. Московский дискурс был создан для легитимизации советской власти как изнутри, так и по отношению к буржуазному миру. Как мы еще увидим, этот дискурс в дальнейшем приобрел большое пропагандистское значение не только в СССР, но и в западном мире.

Здесь я анализирую процесс превращения большевиками Москвы в символ советской модерности, изменения этого символа на протяжении времени и восприятие советской столицы европейской публикой. Основное внимание я уделяю развитию города в периоды правления Ленина и Сталина. Основными материалами мне послужили советские, польские и немецкие источники, а также воспоминания современников.

ПЕРВЫЕ ГОДЫ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ МОСКВЫ

Гражданская война характеризовалась крахом привычной жизни в столице, хаосом и террором[5]. Несмотря на это, советская власть начала навязчиво демонстрировать, что город и его пространство являются для нее приоритетными, проводя в Москве праздничные мероприятия[6]. После смерти Ленина советское руководство создало на Красной площади новый священный центр (sacrum), мавзолей вождя, место поклонения, харизматическая аура которого изменила город[7]. Впрочем, Москва 1920-х годов во многом сохраняла свои традиционные черты. На Первое мая или в годовщину Октябрьской революции большевики перекрашивали столицу в красный цвет, но на повседневной жизни москвичей и облике города их правление почти не отражалось. В глаза зарубежным гостям (например, немецкому философу Вальтеру Беньямину, посетившему Москву в 1927 году) бросались в первую очередь церкви и крестьяне. Вряд ли большевиков устраивал такой символ советской модерности[8]. Понадобилась сталинская революционная инициатива сверху, чтобы начать перестройку Москвы в соответствии с представлениями власти.

Впрочем, первые планы реконструкции советской метрополии появились еще в годы нэпа. В 1925 году писатель Павел Лопатин описал урбанистическое видение советской столицы. Его текст отразил советское восприятие наиболее современных западных идей о городском пространстве. Примечательно, что Лопатин, впоследствии воспевавший сталинскую Москву, здесь попытался определить различия между капиталистическим городом будущего и грядущей советской столицей. Автор отдавал должное масштабным градостроительным планам Запада: его брошюра была богато проиллюстрирована рисунками мегаполисов, наполненных небоскребами, шоссе и многоуровневыми дорожными развязками. Однако, как подчеркивал Лопатин, всякое общество мечтает «по-своему». Признавая величие западной современности, он критиковал отсутствие в ней человечности. Лопатин адаптировал западную модель «города-сада» Эбенизера Говарда, помещая ее в советский контекст, и создавал образ метрополии, где рабочие живут в поселениях, состоящих из небольших домиков. В отличие от американских городов, представленных автором в качестве темной стороны модерности, социалистический город будущего пронизан солнечным светом и окружен чистым воздухом. Через весь урбанистический пейзаж тянутся парки и зеленые полосы[9]. В центральной части города находятся высотные здания, среди которых доминирует гигантский Дворец труда — репрезентант советской власти. Главными преимуществами социалистической модерности являются культура и близость к природе. В целом же Москва должна была стать «солнечным коммунистическим городом-садом»[10]. В своей книге Лопатин резюмирует достижения городского планирования со времени Октябрьской революции. Среди хаоса Гражданской войны, в годы террора и уничтожения населения, образ будущей социалистической столицы продолжал развиваться. В 1925 году выкристаллизовался план, возникший под влиянием концепции «города-сада»[11]. Заимствование этой мысли и превращение ее в коммунистический идеал было риторическим ходом Лопатина. Официальная точка зрения с самого начала не одобряла трансфер западных идей и моделей. Разграничение капиталистического города и соцгорода (концепция градостроительства, предложенная Николаем Милютиным в 1930 году) уже само по себе подразумевало превосходство советского урбанизма над западным[12].

С введением пятилетних планов в 1929 году вопрос современного градостроения в СССР вновь стал актуальным. В первую пятилетку основное внимание было сосредоточено на промышленных предприятиях и создании городов «с нуля» — наиболее известным экспериментом в этом смысле стал уральский город Магнитогорск, крупный сталелитейный центр[13]. Однако и для Москвы поставленные задачи имели свои последствия. Из-за неурожая и беспорядков на Украине, в Поволжье и в Центральной России вырос приток крестьян, бегущих от коллективизации, в 1931 году начался голод. Все это привело к появлению в Москве нескольких десятков тысяч голодающих крестьян. Государство реагировало репрессиями и продолжительными чистками городов, но при этом сталинское правительство осознавало, что для поддержания иллюзии создания идеальной социалистической модерности необходимо улучшить жизненные условия — прежде всего в столице.

Между запуском культурной революции в 1928 году и передачей полномочий по решению городских вопросов Лазарю Кагановичу — правой руке Сталина — летом 1931 года Советский Союз пережил непродолжительный период урбанистических экспериментов и дискуссий[14]. Эта интерлюдия характеризовалась открытостью к самым разным подходам и сотрудничеством с передовыми представителями модернистского движения в архитектуре. Эрнст Май принял участие в проектировании Магнитогорска, а Ле Корбюзье был вовлечен в планирование перестройки Москвы[15]. На протяжении этого короткого периода заграничные эксперты предлагали свои идеи по развитию советской столицы. Официальная оценка этих планов, опубликованная в начале 1933 года в журнале «Советская архитектура», подвела итог их работе: советские авторы осудили модернистов, не выполнивших поставленных партией задач[16].

В то время как Сталин и правительство большевиков следовали стратегическому императиву, мобилизуя население и подготавливая страну к войне, западные эксперты со всей ответственностью подошли к вопросу создания альтернативной модерности. Большевики стремились продемонстрировать свои идеологические и империалистические амбиции, модернисты же предпочитали решения, избегавшие традиционной эстетики силы. Чувство прекрасного власти принципиально отличалось от идей, которые модернисты пытались реализовать в советской России. В начале 1930-х годов компромисс стал невозможен, что способствовало разрыву между режимом и модернистским движением. Официальная линия сталинского урбанизма была сформулирована Кагановичем в 1931 году[17]. Он дал понять, что вопрос о городском развитии Москвы решался на высшем уровне власти партийного государства. Он подверг критике как утопический проект коллективной жизни, так и западные модели городов с доминантами в виде небоскребов, подчеркнув, что при «реконструкции» Москвы должен учитываться исторический облик города. Каганович призвал уделить внимание улучшению жилищных условий рабочих. В то же время первый секретарь московского комитета ВКП(б) отметил, что трансформация столицы должна привести к изменению быта ее жителей. Жизнь в упорядоченном, удобном и красивом городе преображала бы и его обитателей. По мнению Кагановича, для реализации этих идей было необходимо не сотрудничество с Западом, но конфликт и конфронтация. Советские лидеры хотели превратить Москву в витрину новой советской реальности, органической и совершенной модерности, где отсутствуют противоречия западного мира. Этот план включал в себя и борьбу со старой Москвой: в начале 1930-х годов растет количество разрушенных церквей, монастырей и исторических зданий в столице. Исторические названия в центре города должны были уступить место репрезентантам советской культуры. Так, Тверская, центральная улица Москвы, превратилась в улицу Горького.

МЕТРО, КАНАЛ, ДВОРЕЦ: ПРИШЕСТВИЕ СТАЛИНИЗМА В МОСКВУ

На протяжении 1930-х годов сталинскую модерность олицетворяли три главных проекта: московское метро, канал Москва—Волга и Дворец Советов. Хотя все проекты и были связаны друг с другом, каждый из них по отдельности имел свою цель. Одним из достижений «Генерального плана реконструкции Москвы» было объединение этих трех замыслов в грандиозный план будущей метрополии.

В 1932—1933 годах СССР разорвал отношения с международным модернистским движением. Решение, принятое по результатам конкурса проектов Дворца Советов, главной высотки столицы, строительство которой планировалось осуществить на месте, где стоял самый большой московский храм, разрушенный большевиками, ясно говорило о том, что зарубежные архитекторы вышли из милости советской власти[18]. Первое место получил советский архитектор Борис Иофан. Причины такого решения обрисовал функционер в области культуры Анатолий Луначарский[19]: западная архитектура пребывает в упадке, а «функционализм» и другие «ультрасовременные» направления не содержат идеи прекрасного, и потому им нет места в СССР[20]. Луначарский выразил надежду, что «человечество» скоро забудет о «функционализме» и что советская архитектура сравняется в своем величии с архитектурой Древней Греции или итальянского Ренессанса[21]. Советская модерность должна была закрепить за собой место в великой истории.

Идея строительства дворца на месте храма Христа Спасителя имела особое значение. Разрушение главной московской церкви — символа победы царизма над Наполеоном — было следующим шагом в процессе удаления символов прошлого из публичного пространства. На смену религиозному символу старой империи приходил светский символ новой империи[22]. Вдобавок построенный на освященной земле дворец усилил бы мифический аспект советской власти, присутствующий в уже возведенном ленинском мавзолее на Красной площади. Значение дворца подчеркивалось грандиозными размерами здания, призванного в первую очередь представлять мощь и величие всего советского проекта, что и являлось его основной целью. На вершине дворца, согласно замыслу, должна была возвышаться статуя Ленина, связывающая это строение с вездесущим культом вождя. Установленная на Красной площади символическая связь между советскими вождями и столицей усилилась бы в архитектурном облике Дворца Советов[23].

Первым реализованным проектом стало метро. Большевистская власть наполнила его множеством смыслов[24]. Философ Борис Гройс выделяет утопическое измерение проекта и характеризует метро как «модель коммунистического будущего»[25]. Вычурный дизайн станций иллюстрировал обещанную режимом модерность, которая должна была быть воспроизведена в будущем; идеальный город, в действительности еще не существовавший, должен был быть построен под землей. В речи к рабочим Лазарь Каганович подчеркивал, что московское метро было построено более быстрыми темпами, чем берлинское, римское, токийское и лондонское. Это свидетельствовало о том, что СССР создает совершенный, уникальный современный город.

В эссе, посвященных дискурсу метро, философ Михаил Рыклин пишет, что «совершенное транспортное сооружение, построенное в виде связанных между собой подземных дворцов, было объявлено прообразом будущей надземной Москвы»[26]. Для Рыклина метро является главным символом социалистической реконструкции города. Философ указывает, что из описаний метро мы можем узнать многое о природе советской системы. В нарративах, посвященных метростроевцам, подчеркивались условия полной мобилизации рабочей силы, в которых был построен метрополитен. Рабочие изображены в них как солдаты социализма, ведущие бой за новый мир. Более того, дискурс метро выделял роль партии и ее лидеров как руководителей всего процесса. Творцом метро выступал Каганович. Но и в официальном дискурсе метро были свои белые пятна и запретные темы. Так, не упоминалось ничего о его военных функциях: станции могли служить бомбоубежищами и бункера ми для генерального командования и были связаны со многими военными учреждениями. При этом официальный дискурс подчеркивал, что метро строилось без зарубежной поддержки. Убеждения советской автаркии в собственной независимости от Запада были важным компонентом советской мифологии. И здесь не обошлось без метафизической составляющей: станциям часто придавался ореол священности. Превозносились их красота и безупречность, отличавшие их от примитивных западных станций. Несмотря на все фантастические преувеличения, дискурс московского метро описывал ряд ключевых черт сталинской системы. Сам по себе этот дискурс, как отмечает Рыклин, был «агрессивным», поскольку «тотальная мобилизация и война становились чем-то естественным и неизбежным»[27]. Строители метро, герои нового времени, одновременно были воинами коммунизма.

Третьим важнейшим проектом был канал Москва—Волга. Идея его возведения была мотивирована растущей нехваткой воды в метрополии и необходимостью регулировать Москву-реку. Вместе с тем действия режима при строительстве канала носили присущий большевикам насильственный характер. «Реконструкция» Москвы была прочно связана с намерением большевиков перестроить и модернизировать Россию. Режим стремился доказать свою способность изменить географию и рационализировать систему. Начиная с Беломорканала, строительство искусственных водных путей имело особое значение для советской власти. Таким способом она демонстрировала, что может подчинить себе природу, перестроить не только города, но и ландшафт такой огромной страны, как Россия[28]. Реки должны были превратиться в каналы, а их берега должны быть закованы в гранит: эта судьба ждала Москву-реку и Яузу[29]. Гранит стал символом современности: болотистые берега и бесконечная грязь оставались в прошлом. Камень также олицетворял стабильность и прочность нового порядка в СССР. Водные пути исторически имели большое значение для России, что лишь способствовало созданию культа каналов в сталинскую эпоху. Искусственные водные пути должны были преобразить страну. Они стали сталинскими аналогами автобанов Гитлера. Каналы открывали новые пути сообщения от Севера до Каспийского моря. В центре же находилась Москва. Официальный дискурс присудил ей звание «порта пяти морей»[30]. Тогда как нацистская Германия превозносила автострады как «дороги фюрера», сталинская Россия воспевала каналы, ведущие из Москвы во всю Россию[31]. Оба проекта, направленные на создание инфраструктуры, происходили из специфического ви´дения модер-ности. Пропаганда режимов связала их с культом лидеров.

Строительство канала Москва—Волга контролировалось НКВД. При его возведении применялся принудительный труд заключенных[32]. В другой своей брошюре Лопатин восхищается усилиями тайной полиции и выражает уверенность, что тяжелый труд может преобразовать заключенных в новых советских людей: воры, бандиты и кулаки проникнутся любовью к каналу и к советскому порядку[33]. Таким образом, сталинская трансформация российской метрополии превратила ГУЛАГ в место, где должен был родиться новый человек. Для тысяч лагерных заключенных террор, в 1937—1938 годах вылившийся в охоту на городскую элиту, уже наступил: он стал неотъемлемой частью сталинского шествия к модерности, включавшего в себя канал и другие стройки[34].

«Генеральный план реконструкции Москвы», принятый в 1935 году, объединил эти центральные проекты, а также ряд других, в одно целое[35]. Он подчинил себе всю Москву, превратив ее в игровую площадку для партийного государства. План, вскоре получивший название «плана Сталина», отражал в себе идею урбанизма в тоталитарную эпоху; его намерением было изменить столицу, сделав ее олицетворением имперской мощи. Несмотря на то что этот план не предполагал упоминания зарубежных влияний или примеров, он вызывает четкие ассоциации с просвещенческой традицией структурированного пространства и принадлежавшей барону Осману идеей репрезентативной столицы, которые были скомбинированы со сверхавторитарными представлениями большевиков. Старая Москва полностью растворилась в диагональных чертежах. Никуда не делась и концепция «города-сада»: широкие зеленые полосы должны были окружать центр советской власти, расположенный, согласно представлениям большевиков, в упорядоченном саду.

В совместном заявлении, сделанном в июле 1935 года, московское руководство партии выразило благодарность Кагановичу за представление генерального плана и за его «истинно сталинское руководство»[36]. Необходимость реконструкции обсуждалась в письме пленума к Сталину: план был призван истребить недостатки старой Москвы, печально известные во всем мире. Москва была центром «темной, необразованной» России. К 1935 году город успел переродиться. Москва стала «красной столицей Страны Советов, в которой билось горячее сердце революции», «маяком надежды для угнетенного человечества», «столицей социалистической родины для бойцов революции со всего мира»[37]. План реконструкции Москвы был частью более глобального плана Сталина по созданию нового отечества, имевшего, по своему собственному определению, историческое значение не только для СССР, но и для всего мира. Преобразуя Москву, большевики конструировали новый фасад своего режима, представлявший их как неоспоримых правителей страны. Их задачей было не только строительство новой советской столицы, но и создание города, который стал бы одновременно символом всей большевистской миссии и будущей мировой столицей.

Официальный дискурс новой Москвы сильно сказался на повседневной жизни москвичей в 1930-е годы. Реконструкция не изменила всего города, но трансформировала многие центральные места. Появились новые проспекты, был запущен канал Москва—Волга. Уже в 1938 году правительство издало впечатляющий альбом, демонстрировавший достижения власти[38]. Новый город был представлен в фотографиях, статистических сводках и диаграммах. При этом утопизм большевиков порой граничил с абсурдом. По воспоминаниям Вольфганга Леонгарда, в молодости эмигрировавшего в Москву сына немецкого коммуниста, единственная доступная в конце 1930-х годов карта города изображала Москву после 1945 года, т.е. по выполнении генерального плана реконструкции[39]. Таким образом, великие задачи партийного государства препятствовали пространственной ориентации в обычной жизни. Новая Москва изображалась на огромных соцреалистических полотнах, занимавших доминирующую позицию в официальном искусстве (таких, как «Новая Москва» Юрия Пименова), и на голубых экранах советского кино. Карл Шлёгель на примере фильма Александра Медведкина о новой Москве показывает, как город, существовавший исключительно на бумаге, был представлен в качестве социалистической действительности[40]. Иностранным туристам, приезжавшим в Москву, рассказывали о том, как будет выглядеть советская метрополия, — в каком-то смысле они покупали тур в будущее.

Начавшаяся война заставила советское правительство оставить мечты о реализации генерального плана в течение десяти лет. После победы СССР над Германией власть никогда уже не возвращалась к его первоначальной версии. Но строительство советского мифа о Москве продолжалось, и город в еще большей степени, чем раньше, служил символом сталинской модерности — не только для СССР, но и для всей послевоенной империи.

МОСКВА — СТОЛИЦА ПОСЛЕВОЕННОЙ ИМПЕРИИ

После 1945 года появилась необходимость трансляции образа советской модерности в страны послевоенной империи Сталина. Москва оставалась важнейшим символом советской современности, теперь превратившись еще и в фундамент этой империи. Празднование 800-летия Москвы в 1947 году стало поводом представить город на международном уровне. Никогда образ столицы не был настолько связан с культом вождя, возникшим вокруг Сталина. Сам генсек ЦК РКП(б) обращался к городу как к человеку, восхваляя его патриотизм и заслуги перед родиной[41]. Историк В.И. Докукин в публичной лекции восхвалял «сталинскую Москву» как столицу «прогрессивного человечества»[42]. Задачей праздничных мероприятий была демонстрация советской метрополии как органического единства, сочетающего в себе величие прошлого, настоящего и будущего. Послевоенный нарратив советской столицы был создан Анатолием Логиновым в книге «Наша Москва»[43]. В условиях холодной войны автор определял советскую модерность по контрасту с западной. Москва в его глазах затмевала Нью-Йорк, так как Дворец Советов, который вот-вот должен быть построен, будет увенчан статуей Ленина, по высоте превосходящей статую Свободы[44].

С этого момента не только советские писатели, но и авторы из стран сталинской послевоенной империи превозносили советскую городскую модерность: Москва стала фокальной точкой закрытого мира в период расцвета сталинизма[45]. Столица СССР превратилась в символическую столицу всего коммунистического лагеря, чьи архитектурные решения заимствовали столицы Польши и ГДР. Примером тому и сегодня служат варшавский Дворец культуры и науки или берлинская Шталиналлее. В дни главных советских праздников — на Первое мая и в годовщину Октябрьской революции — демонстрации в Праге, Бухаресте или Будапеште копировали грандиозное шоу партийного государства в Москве. Делегации трудящихся и интеллигенции ехали в Москву, чтобы познакомиться с советской модерностью и ощутить ее на берегах Москвы-реки. Установление «дружбы с Советским Союзом» было плотно связано с культом Сталина и мифическими проектами советской современности[46]. Москва занимала одно из ключевых мест в этом культе, которое она не потеряла даже после его разоблачения в 1956 году. Десталинизация принципиально не изменила отношения к Москве: вплоть до конца советского правления партийное государство занималось развитием города[47]. Заигрывания Хрущева с модернизмом сигнализировали об изменении стиля, но не структуры. Долгом каждого молодого коммуниста из Европы или дальнего зарубежья было посетить столицу СССР и своими глазами увидеть советскую модерность. Режим чувствовал себя обязанным сохранять Москву в качестве витрины социалистических проектов, представляемых гостям. Концепция советской модерности пошатнулась лишь после того, как вследствие прихода к власти Михаила Горбачева и запуска перестройки была уничтожена мифология СССР. Но планировка центра Москвы и сталинская архитектура до сих пор иллюстрируют культ новой Москвы, созданный в Советском Союзе.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Сталинская Москва служит примером того, как тотальная власть государства может регулировать городское пространство и создавать его новую мифологию. Развитие города оказалось прочно связанным с судьбой большевистского режима и с идеями отдельных решительных администраторов — как, например, Кагановича. Сталинская модерность, однако, во многом была лишь видимостью современности (Scheinmoderne): неполноценной попыткой скрыть за монументальными фасадами крестьянскую метрополию. Для большинства обитателей города жизнь в Москве по-прежнему сопровождалась нищетой и безысходностью. Постепенные изменения начали происходить только после смерти Сталина. Путь Москвы к модерности основывался на демонстрации силы большевиков и стремлении облагородить город в соответствии со вкусами режима. На международной арене новая советская модерность представлялась как совершенная и лишенная противоречий, затруднявших развитие западных стран: где правил хаос, воцарился порядок. Россия должна была стать образцом для всего мира в том, в чем раньше была отсталой. После смерти Сталина эти догмы девальвировались, но никогда не были полностью отменены.

В Москве приход большевистского режима определил конфликт между городом и государством. Советская столица не восстановила хрупкую независимость, характерную для своего облика до революции. С политической точки зрения развитие Москвы неотделимо от режима. С социальной же точки зрения проблемы, характерные для городской жизни в царской России, продолжали доминировать и в СССР. Быстрые темпы роста и миграция крестьян были лишь на непродолжительное время прерваны великими катастрофами ХХ века. Большевизм попытался одновременно превратить город в выставочную площадку режима и решить проблемы России с помощью радикальных, часто насильственных мер.

Важнее всего, однако, оказался переход мифологии Москвы, возникшей еще до революции, на абсолютно иной уровень. В советской модерности Москва была не просто столицей СССР — она была местом, где утопия могла воплотиться в жизнь.

Пер. с англ. Дмитрия Тимофеева

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6235#sthash.5hLwDqbl.dpuf