1. АВТОПОРТРЕТ

Хайль семе нкоми

Ихайль кохайль альсе комих

Ихай месен михсе охай

Мх йль кмс мнк мих мих

Семенко енко нко михайль

Семенко мих михайльсе менко

О семенко михайль!

О михайль семенко!

 

11 — VII. 914. Киев

 

Текст не требует перевода, публикуется в оригинальном виде. На приеме разложения и анаграммирования слов построено несколько стихотворных миниатюр Семенко, в том числе «Вай тра / рам та / трам…», «Город» («Осте сте / би бо / бу…»), «Стало льо тало…» (реализует принцип логогрифа), — которые датированы апрелем—маем 1914 года. Интересно, что эти же приемы использовал Василий Каменский в своих «железобетонных поэмах» «Константинополь», «Бани», «Скэтинг-рин», — вошедших в знаменитую книгу «Танго с коровами. Железобетонные поэмы» (М., [март] 1914).

Через восемь лет молодой соратник Семенко, девятнадцатилетний Гео Шкурупий, создаст собственный выразительный «Avtoportret» — по схожей модели, путем трансформаций своего имени/псевдонима — и включит его в свой первый поэтический сборник «Психєтози: Вiтрина третя» (Київ, 1922). Однако если «Автопортрет» Михайля Семенко тяготеет к зауми (с проблесками «тайного» эротического смысла — словами «семя», «охай», «кохаю»), то в «Avtoportretе» Гео Шкурупия обнаруживаются в ходе трансформаций такие элементы, как «ego», «geometr», «geograf», а весь текст в целом тяготеет к visual-poetry.

Остроумный и витальный «Автопортрет» Семенко неоднократно включал в свои книги. В 1930 году художник Георгий Дубинский включил в альбом карикатур на украинских писателей и шаржированный портрет Семенко, обыграв в заглавии работы («Хайль Се Менко Ми») именно это стихотворение[2].

 

2. СЕГОДНЯ

Я сегодня курю и курю папиросы

                  я сегодня смутный

я сегодня смутный я сегодня смертельно смутный

                 ведь я люблю ее косы

 

Вечер притих зачарованный месяцем сонным

                  где одиночит наш парк —

я сегодня не там ах я хочу в этот парк

                  не хочу быть безмолвным

 

Но я буду молчать ожидая четверг

                  несколько тусклых дней

ведь не могу же я первым признаться ей

                 месяц вечер без мер

 

За одною — одна — я курю папиросы

                я сегодня смутный

я сегодня смертельно смертельно смутный

                я люблю ее косы.

 

29 — VIII. 916. Владивосток

 

Стихотворение относится к лирическим вершинам Семенко, созданным во время прохождения военной службы на Дальнем Востоке (1915—1917). Отголоском ученичества у Игоря-Северянина можно считать неологизм во второй строфе («одиночит»; в оригинале — «самотить»). Анафоры и кольцевая композиция придают стихотворению песенный характер, недаром в наши дни украинская женская группа «Dakh Daughters Band» создала на основе поэзии Семенко эффектную композицию «Я люблю її коси»[3]. Отмечу, что в своем сценическом облике все семь участниц этой группы используют элементы образа Пьеро (выбеленные лица, белые или черные платья-балахоны) — во многом наследуя именно Михайлю Семенко, избравшему Пьеро своей лирической маской и даже выпустившему в 1918—1919 годах три сборника «интимных стихотворений» под заглавиями «Пьеро задается», «Пьеро любит» и «Пьеро мертвопетлюет». По-видимому, для Семенко был важен тот комплекс смыслов, который на рубеже веков стал нести «архетипический» образ Пьеро — меланхоличного невротика, персонажа, которому неуютно в мире, который прячет свою сентиментальность за ироническими эскападами и имморализмом, пытаясь совладать с экзистенциальной «заброшенностью в мир». Все это мы видим в лирике Семенко вплоть до 1920-х годов.

 

3. ОРИОН. Этюд

Люблю нюхать осень.

Люблю вдыхать осеннюю прану.

Зеленые пятна быстро износит

сад, что трепещет заранее.

 

А ночью темень и хочется погибнуть.

Душу мою возьмите за пару корон!

...Весело, весело, когда ветер гонит в спину,

а из-за горы вонзается Орион.

 

18—31 — VIII. 917. Владивосток

 

Стихотворение написано в последние месяцы пребывания во Владивостоке и относится к пейзажной и медитативной лирике Семенко. Известно, что в это время он интересуется восточными учениями и искусством, покупает японские гравюры. Не случайно в его поэзии появляется упоминание «праны», одного из центральных понятий йоги (на санскрите означает «дыхание» или «жизнь») — жизненной энергии, пронизывающей всю вселенную. Стихотворение войдет в первый же сборник, который Семенко выпустит после возвращения в Киев: «П’єро задається. Фрагменти. Інтимні поезії. Кн. 1» (Київ, 1918); в эту книгу войдет около трети из 200 стихотворений, написанных во Владивостоке.

 

4. ВЕЛОСИПЕД

Холодные обтирания утром солнечным

и расслабляющие солнечные ванны.

Пролетите по улице велосипедом гоночным,

блеснут в глаза промелькнувшие панны.

 

Смеряйте взглядом самонадеянного англичанина,

выступите как Пьеро на ажурном вечере.

На экваторе распалитесь отчаянно

и остыньте на глетчере.

 

16 — VI. 918. Киев

 

Стихотворение вошло в сборник «Blok-Notes. Поезiї 1919 року» ([Київ]: Флямiнго, 1919). Несмотря на то что стихотворение отчасти «северянинское» по духу, в нем присутствуют особые авторские маркеры — «экватор» и «глетчер» (ледник, кристаллический лед — одно из любимых слов раннего Семенко).

Примеряя на себя маску декадентского Пьеро, Семенко попытался ее радикализировать, и хотя эта маска неминуемо тянет за собой предсказуемый ассоциативный ряд (имена от Бердслея и «мирискусников» до Блока, Евреинова, Мейерхольда, Чурилина, Вертинского и ряда других современников), все это не слишком согласуется с его репутацией. Черты классического печального любовника, неудачливого соперника Арлекина, также представляются мало подходящими для Семенко. Тем не менее радикал и экспериментатор использует маску именно Пьеро, культом которого была пропитана артистическая атмосфера двух российских столиц. Целый ряд стихотворений Семенко снабжает однотипными заглавиями: «П’єро загрожує», «П’єро кохає», «П’єро наївить», «П’єро рїшучить», «П’єро сантїменталить», «П’єро страждає» и др. Не исключено, что Семенко мог знать пантомиму Ж.-К. Гюисманса и Л. Энника «Пьеро сомневающийся» (Pierrot Sceptique. Paris, 1881) с иллюстрациями Жюля Шере (имя Гюисманса неоднократно встречается в текстах Семенко). Также ему мог быть знаком цикл из 50 стихотворений «Лунный Пьеро» бельгийского поэта Альберта Жиро (Pierrot lunaire: Rondels bergamasques. Paris, 1884), по мотивам которого в 1912 году Арнольд Шёнберг создал одноименный вокально-инструментальный цикл, своеобразный манифест атонального периода его творчества.

Стоит упомянуть, что на закате футуризма в Москве отдельным изданием вышла пьеса Жюля Лафорга «Пьеро» в переводе Вадима Шершеневича и с иллюстрациями Обри Бердслея. Интересно, что у Лафорга Пьеро — Fumiste[4] (то есть разгильдяй, мошенник, трепач; отмечу попутно неумышленное созвучие слов «футурист» и «фьюмист»). Лафорговский Пьеро-разгильдяй коррелирует с маской влюбленного Пьеро-трампа (бродяги, клоуна), которую использовал Семенко на протяжении всего творчества.

В 1919 году одну из своих теоретических работ Семенко опубликует под созвучным псевдонимом: П. Мертвопетлюйко — причем под инициалом «П.» здесь, полагаю, следует понимать именно Пьеро.

 

5. ТОЛЬКО КРОВЬ

Глаза крепко, крепко стиснуты

губы изломаны.

Влажные колени с болью раздвинуты

в час сладкой истомы.

Не было начала — не будет

конца-краю.

Секретность одеял.

В этой волне чувствую тебя

в крови сгораю.

 

1918. Кибинцы — Киев

 

Эта миниатюра входит в цикл «Белая студия», состоящий из 33 стихотворений. В эротических стихах Семенко умудряется быть одновременно застенчивым и грубым, эпатирующе откровенным и нежным. Попытки передать страсть приводят поэта к ломающейся метрике, а также к верлибру.

Неизменная печаль, «смертельная грусть» (см. выше стихотворение «Сегодня»), невозможность вернуть утраченную идиллию, «опаленность» любовью, одиночество перед лицом судьбы — чувства, характерные для интимной лирики Семенко. При этом поэт все более тонко использует систему полутонов и намеков, «лирический сюжет» тяготеет к абстракции. Отчаяние шифруется. Как правило, такие стихи имеют форму чрезвычайно емких, концентрированных восьмистиший — см. далее стихотворение «Слов» 1921 года.

 

6. ГНАТУ МИХАЙЛИЧЕНКО

Надвинулась ночь.

Много ночей будет.

Казалось, никто не покличет,

покой слов не разбудит.

И вырвется боль в слезах.

Никто схваченному не поможет.

И лишь одно в ушах — страх.

И ни к чему здесь: «боже, боже».

Лишь в последний жизни момент

вырвет стон пуля одна.

Но простит такой рудимент

любви волна.

 

4 — I. 920. Киев

 

Сформированная после Февральской революции Центральная Рада 26 января (6 февраля) 1918 года была свергнута большевиками, но уже через три недели Киев оккупировали германские войска, приведшие к власти гетмана Скоропадского. Вскоре после этого Семенко возвращается в Киев. Петлюровские войска заняли Киев в декабре 1918 года, изгнав Скоропадского и немецкие оккупационные части и несколько последующих месяцев определяя судьбу Украины. Уже к февралю 1919-го петлюровцев изгнали большевики, а через месяц была провозглашена Украинская Советская Социалистическая Республика (УССР) как самостоятельное государство. В августе части Красной армии были выбиты из Киева войсками Деникина и город перешел под контроль Вооруженных сил Юга России (ВСЮР); 1 октября большевики буквально на три дня захватили город, затем вновь сдав его деникинцам, но в декабре Киев вновь был взят большевиками (в январе 1920-го Киев возьмут польские войска, но продержатся только до июля, когда город уже окончательно перейдет к большевикам).

Таким образом, значительную часть 1919 года Семенко, чья связь с эсерами («боротьбистами») и большевиками была очевидна, подвергался опасности. Организованная им литературная группа «Фламинго» почти сразу же прекратила существование, поскольку вошедшие в нее Гнат Михайличенко и Василий Чумак 21 ноября были расстреляны деникинскими властями как большевики-подпольщики. (Впоследствии двадцатисемилетний Михайличенко и восемнадцатилетний Чумак на некоторое время были провозглашены основоположниками украинской советской литературы[5]). Сам Семенко был арестован деникинской контрразведкой, однако спустя две недели освобожден. Освобождение поэта из застенков до сих пор остается загадкой; возможно, он был слишком известной личностью в литературных кругах (редактировал журнал «Мистецтво») и возымели действие ходатайства о его освобождении — например, со стороны руководства Украинской академии художеств и/или со стороны Ильи Эренбурга, который при белых был в Киеве заметным публицистом, напечатавшим ряд антибольшевистских статей.

Обоим своим расстрелянным товарищам Семенко посвятил реквиемы — стихотворения «Гнату Михайличенко» и «Василию Чумаку» датированы 4— 8 января 1920 года, то есть созданы буквально через две-три недели после изгнания деникинских войск из Киева; оба реквиема вошли в книгу Семенко «Лучи угроз» (Харьков, 1921).

 

7. СЛОВ

Сильней чем мы ветер

дождь надписи смыл

не знали магических

литер однодневки мы

 

избитая сказка

решила все в ответ

а я разве что-то сказал?

у меня слов нет.

 

10 — III. 921. Рига

 

Стихотворение написано в Риге, где Семенко был в составе украинской делегации для подписания Рижского мирного договора (18 марта 1921 года) между РСФСР и УССР, с одной стороны, и Польшей — с другой. Договор завершил советско-польскую войну (1919—1921); к Польше отходили обширные территории Западной Украины и Западной Белоруссии.

Стихотворение вошло в цикл «Зок»[6], десять стихотворений из которого также были созданы в Риге[7], все они относятся к лирическим шедеврам Семенко, имеют, по сути, дневниковый характер и совершенно свободны от актуальной политической злободневности.

Отсутствие пунктуации приближает целый ряд миниатюр Семенко к традициям дальневосточной поэзии, прежде всего к японским хайку и танка. Своеобразной симультанностью и медитативностью лирика Семенко обогащается во время его военной службы на Дальнем Востоке. Его «пренебрежение» пунктуацией способно резко повышать информационный потенциал текста, в значительной мере избавляя его от однозначности и логической предзаданности, допуская иной раз двузначное, а то и четырехзначное прочтение одних и тех же фрагментов строк, стыков строк, размытых строфических границ.

Позднее, в 1920-е годы, оппоненты пролеткультовского толка упражнялись в остроумии по поводу ненормативной пунктуации Семенко; в одном из стихотворений 1922 года поэт адресует литературным противникам ряд обвинений в ретроградности, в том числе и такое: «Пока учились двоеточия или там запятые ставить — / бах — / а вон уже и отменяются знаки препинания...» (здесь у него, возможно, отголосок дискуссий того времени о возможности использования украинцами латинского алфавита, а также отзвук языковых утопий эпохи; ср., например, с тезисом Льва Троцкого «Эсперанто — язык мировой революции»). Значимое отсутствие пунктуации в еще большей степени важно для следующего стихотворения.

 

8. ДУРА

Осенью чувствуешь

         что можешь по-разному думать

                   и если ты

                              не дурак

                                            то

не стесняйся некоторых тем

         каждый твой неясный жест

                    намек будущему —

                             потом

                                         разберутся.

                      Если ты не такой —

не выходи на улицу

           ибо на улице

                      обтешут оботрут.

            ЧЕГО ТОЛКАЕТСЯ — ДУРА

А по тротуару ходит порой море народу

          и мысль осенью

                  очень честно работает

                            и в груди

                                     в такт:

           как замечательно умирать —

                       если б тебя расстрелял петлюра!

 

3 — Х. 922. Киев

 

Стихотворение автобиографично; было включено автором в цикл «Решта». При внешней простоте оно сложно организовано; при очевидной авторской самопогруженности текст выходит (и выводит читателя) вовне — в буквальном смысле «на улицу», в ее толкотню, тротуары и обрывки чужих разговоров.

Суггестия, смутно ощущаемая читателем даже при беглом прочтении, во многом объясняется формальной структурой стихотворения, ее многоуровневой закольцованностью.

Во-первых, рифмующиеся два слова — самое первое (заглавие) и самое последнее: дура—петлюра. К ним примыкает еще раз повторенное слово «дура», поставленное в сильной позиции — в композиционно выделенной строке «ЧЕГО ТОЛКАЕТСЯ — ДУРА».

Во-вторых, эта «спрятанная» (за счет удаленности друг от друга) зарифмованность указанных трех слов поддерживается девятикратным повторением буквенных комплексов Д(Т)+У+Р по мере чтения от заглавия к финалу (русский перевод в этом смысле полностью соответствует оригиналу). При этом полную или усеченную анаграмму слова «ДУРА» мы обнаружим в словах: ДУРАк, рАзбеРУТся, АбАТРУТ, ТРАТУАРУ, нАРоДУ, гРУДи.

В-третьих, если в начале автор лишь только на пути к откровенности и признанию (по-видимому, прежде всего признанию самому себе): «Осенью чувствуешь, что можешь по-разному думать <…> не стесняйся некоторых тем…», — то к финалу эта мучительная проблема преодолена, причем вновь буквально повторяются исходные концепты «осень/мысль/откровенность»: «…и мысль осенью очень честно работает…»

В-четвертых, закольцованность композиции реализована также и графически, за счет лесенки, задающей визуальную последовательность ритма строк.

В-пятых, читатель сталкивается с невозможностью однозначного понимания не только количества героев стихотворения, но даже их пола: слово «дура», казалось бы, должно относиться к женщине, но оно также могло употребляться и по отношению к мужчине, как южнорусский диалектизм, с оттенком снисходительности, но не оскорбления. Таким образом, с равными основаниями мы можем реконструировать ситуацию, в которой героем стихотворения будет один-единственный персонаж (альтер эго автора), либо два (он и его собеседник), либо три (включая кого-то, толкнувшего героя на улице). Однако восклицание «Чего толкается — дура»[8] вполне может быть и репликой представителя безликой толпы («моря народа»), обращенной к автору/герою — поэту, опрометчиво «вышедшему на улицу». Представляется, что эта амбивалентность (в эпизоде «на улице» речь о мужчине? о женщине? или же «дура» — это обращение к самому себе?) была запрограммирована — то есть тревожащая читателя ситуация непонимания смоделирована автором намеренно.

В-шестых, сразу после констатации «…и мысль осенью очень честно работает…» наступает драматическая развязка: «как замечательно умирать — если б тебя расстрелял петлюра!» Собственно, именно к этому самопризнанию — к шокирующему заявлению о желанном и утраченном шансе достойной смерти — и шел герой стихотворения.

Фамилия Семена (Симона) Васильовича Петлюры[9], главы Директории Украинской Народной Республики (УНР), дана с маленькой буквы, как имя нарицательное, и отсылает к реалиям только что завершившейся Гражданской войны на Украине (1918—1921), когда там постоянно менялась власть. О судьбе быть расстрелянным, которую в 1919 году Семенко избежал, см. выше комментарий к стихотворению «Гнату Михайличенко».

 

9. [СЕМЬ]

Понеділок

Вівторок

Середа

Четвер

П’ятниця

Субота

Неділя

 

2 - XII. 922. Киев

 

Стихотворению «Семь» Семенко и его соратники по панфутуризму придавали программный характер, предлагая в качестве литературного текста простое перечисление дней недели[10]. Нечто подобное в 1913-1917 годах делал, например, Марсель Дюшан, провокативно выставляя как художественные произведения велосипедное колесо, сушилку для бутылок, лопату или писсу ар (знаменитый «Фонтан», выставленный с подписью-псевдонимом R. Mutt, т. е. «Р. Дурак»). При этом Дюшан демонстративно дистанцировался от роли художника, свои реди-мейды считал насмешкой над искусством, расширяя, исследуя на прочность и проблематизируя понятие эстетического. Существует немало общего между провозглашенной Семенко в 1920 году «смертью»/«ликвидацией» искусства и теорией лефовцев, а также некоторыми предшествующими практиками дадаистов.

Стихотворение «Семь» закрывало этапную книгу Семенко «Кобзарь» (Киев, 1924; Харьков, 1925) - большой 650-страничный том, куда Семенко включил все сочиненное с 1910 по 1922 год. Стихотворение не имело заглавия, будучи предварено лишь порядковым номером «VII» (финальное седьмое стихотворение финального цикла «Решта»[11]). Через пять лет Семенко вновь ставит это стихотворение в качестве финального аккорда, завершая им второй том своего «Полного собрания сочинений» (Харьков, 1930). По-видимому, стихотворение несет и библейскую символику — поэт выступает творцом мира, подытоживая сделанное на «седьмой день». Во многом это действительно итог — после 1922 года Семенко практически оставляет лирику.

Первоначально стихотворение «Семь» было опубликовано в русском переводе в газете «Катафалк искусства» (1922) - в качестве пародийно-эпатажного жеста — под заглавием «Стихотворение». Здесь мы оставляем его в первозданном виде; можно констатировать, что стихотворение в виде перечня семи дней недели переведено на все языки мира…

 

10. ЗАВОД ИМЕНИ МИХ. СЕМЕНКО

Снова

пришел

предназначенный час —

не замкнуть его —

не обойти.

Флаг

на воротах

уже

рыжий.

Эй!

Иди!

Сколько ни есть

вас!

Спина

на смену спине

куёт —

опять пришло

время

моё —

заработала моя машина.

Кто сказал — что

без труб?

Кто это

сказал — что

без

дыму?

Тысячи полиняло

губ —

тысячи поэтов и

поэтенят

поставлено

к

овину.

Пройден

да

аж

до конца —

пройден

путь

от конца к

концу —

лишь та

выжила

птица

что спáла с

лица.

Так и

я:

снова живу —

встать —

лечь —

снова новую

мартенову

печь —

пропадай пропадом жисть

моя!

 

1925

 

Со второй половины 1920-х творчество Семенко мутирует, в русле общелефовских установок, в (само)принудительную агитку, но откровенные и мощные лирические всплески время от времени еще прорываются. В эти годы резко меняется не только тема, но и строфика, часто используется свободный стих, который Семенко оценил еще в пору раннего увлечения творчеством Уолта Уитмена. Стихотворение с амбивалентным заглавием «Завод имени Мих. Семенко» поэт включил в свой «Малый Кобзарь» (Харьков, 1928).

В строках «…заработала моя машина. / Кто сказал — что / без труб? / Кто это / сказал — что / без / дыму?..», по-видимому, аллюзия на Маяковского, в произведениях которого сравнение поэзии с производством встречается неоднократно; ср., например, в стихотворении «Поэт рабочий» (1918): «Я тоже фабрика. / А если без труб, / то, может, / мне / без труб труднее…»; в поэме «Рабочим Курска, добывшим первую руду» (1923): «Мне фабрика слов в управленье дана…»; в стихотворении «Домой!» (1925): «Я себя / советским чувствую / заводом, / вырабатывающим счастье…»

В упоминании «тысячи поэтов и поэтенят» также ощущается созвучность со знаменитым «Приказом № 2 армии искусств» Маяковского, где присутствуют схожие уничижительные суффиксы по отношению к легионам собрать -ев по перу: «Это вам — / прикрывшиеся листиками мистики, / лбы морщинка -ми изрыв — / футуристики, / имажинистики, / акмеистики, / запутавшиеся в паутине рифм…» (1921).

Индустриальная тема станет в стихах Семенко ключевым «социальным заказом» на последующее десятилетие, ведь с конца 1925 года курс на индустриализацию стал главным лозунгом СССР.

 

11. ПЕСНЯ ТРАМПА

С. Есенину

Выпил —

жизнь выпил —

и повесился на трубе.

         Кинул

жизнь липовую

и папироску недокуренную

на столе.

         Трижды

обнесли вкруг Пушкина

тело сухое

твое.

           А моя —

и моя жизнь —

гнездовье кукушкино

и твое переплетается

будто мое.

           Конечно

умирать не ново —

не ново и жить

тож —

жизнь наша не

всегда

бедова —

и кругла —

как манеж.

           Но мозг и мысль в будущее —

бодрый —

я понесу

хоть мое тело — пудами

и унциями —

стоит каких-то пару су.

            Выпью и я — выпью

и — пьяный — встречуся

с тем кого ищет душа моя.

            Может — может тоже

повешуся,

но — к сожалению —

восьмидесятилетним — я.

 

I. 926. Одесса

 

Украинские панфутуристы во главе с Михайлем Семенко считали необходимым «сбрасывать с парохода современности» не только собственных украинских «литературных генералов», но и российских поэтов — прежде всего Маяковского и Есенина[12]. Но цену обоим они, безусловно, знали. О потрясении, которое вызвала смерть Есенина, говорит это стихотворение — написанное мгновенно после получения трагического известия и уже 10 января опубликованное в харьковской газете «Культура и быт»[13]. В стихотворении отразились подлинные обстоятельства гибели Есенина и детали его похорон (31 декабря гроб трижды был обнесен вокруг памятника Пушкину на Страстном бульваре). Как позднее и Маяковский в знаменитом стихотворении «Сергею Есенину», Семенко цитирует строки предсмертного восьмистишия Есенина; как и Маяковский, он пытается противопоставить/защититься от есенинской трагедии собственным оптимизмом («бодростью» социалистического строительства); как и у Маяковского, у него это не получается. Более того, Семенко примеряет есенинский способ ухода из жизни на самого себя, с горечью говорит о собственной неприкаянности и даже чужеродности в украинской литературе («и моя жизнь — гнездовье кукушкино…»).

Уход поэта от «жизни липовой» обретает символическое и сакральное измерение. Англицизм «трамп» (бродяга) в заглавии стихотворения — давно известная читателям самоаттестация Семенко, трампом он называл себя и в дореволюционных стихотворениях и будет называть себя так позднее, до конца 1920-х.

Посвященную Есенину «Песню трампа» Семенко перепечатает в 1928 году — в качестве финального стихотворения своей программной книги «Малый Кобзарь» — то есть вновь придавая ему особый, глубоко личный и символичный характер: текст выполняет роль экзистенциального финального аккорда в томе избранных произведений.

 

12. К ВЫХОДУ ТОМОВ МОЕГО

«ПОЛНОГО СОБРАНИЯ СОЧИНЕНИЙ»

Кому-то попадет и эта книжка.

Историю литературы — не обойти, —

как бы я ни закрывал глаза и ни опускал их низко.

Не обманешь историю, читатель, и ты.

 

Найдутся моськи, что будут плеваться,

имитируя

«революционность» свою:

хватит терпеть, мол, хфуториста нахальство

и чуждую нам его пачкотню.

 

Что им литература, история, даты.

Им бы хоть горстку писательских благ.

Я б и хотел им три горсти дать —

но все ж история — упряма и зла.

 

Кумовством обманешь только себя и кума.

Не все родились одинаковы. И опять

придется и дальше работать и думать.

Вот почему об истории у меня короткая речь,

но долгая память.

 

4 — Х. 930. Харьков

 

Это стихотворное обращение к читателю предваряло третий том «Полного собрания сочинений» Семенко, вышедший в сентябре 1931 года. Обращение для поэта важное и, по сути, итоговое.

Особой гордостью Михайля Семенко неизменно оставался тот факт, что именно он привил Украине «бациллу футуризма»: «…в украинском искусстве возникла бацилла великого, монументального процесса футуристической деструкции мирового искусства»[14]. Но если восемью годами ранее, в 1922-м, тоже подводя определенные итоги, он иронически констатировал, что «легче трем верблюдам с телочкой в ушко иглы пролезть, чем футуристу сквозь укрлитературу к своим продраться», то в конце 1930 года иронии уже нет места — разве что саркастическое передразнивание своих недругов, неспособных без ошибки произнести слово «футурист».

Поэт подводит итоги, думает о своем месте в истории и вновь говорит об одиночестве. Уже нет соратника и заочного соперника Маяковского, вот-вот будет распущена «Новая генерация» и все остальные литературные группировки. Уже состоялась почти полная трансформация поэзии в публицистику. Впереди — компромиссы, политическое шельмование, аресты соратников и даже символичный отказ от литературного имени: «Я / теперь / Семенко Михаил, / а до этого / был / Семенко Михайль…» Поэту будет отпущено еще семь лет жизни, но все главное он уже написал. Ровно через семь лет, после полугода пыток в застенках НКВД, с абсурдным клеймом «украинского фашиста» М.В. Семенко будет расстрелян.

 

Перевод с укр. и комментарий Андрея Россомахина

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6313#sthash.spD9xXUE.dpuf