ПОД ЗНАКОМ АЛФАВИТА[1]

* * *

 

Должно быть внезапно пришло

время настал момент в конце жизни

 

когда ему отчаянно потребовалось писать

 

книги как способ

спастись в этой жизни

 

книги потом еще книги

вот так он и написал

 

об убийцах и ночном бризе

танцовщице на льду и писателе по лазури

дельтапланеристе который падал

 

так медленно на наших глазах

(мы отвели наши глаза

 

продолжая говорить о делах

пока воды не сомкнулись над ним

берег патрулировали шелудивые псы)

 

Написал о себе и о своем двойнике

играющих в карты за столом

покрытым зеленым сукном

 

себе и своей любовнице

сплетенных неистово

 

Написал о палачах легче дуновения ветерка

дарующего нежную ласку

 

насекомых жужжащих философию

(о Паскаль о маркиз де Сад)

 

статуях кровоточащих

из глаз

 

и каменных

ртах

 

бесконечно расстилающемся гудроне

 

бесконечно искромсанной гряде облаков

 

Писал даже умирая

о времени стирающем время

 

 

* * *

 

Мы должны считать в Вавилоне.

В Вавилоне мы должны, конечно, считать,

 

считать дни и мертвых,

покои дворца,

 

его камни, ступени, мерцающие

светильники, должны считать

 

облака, лепестки цветов,

часы, мы должны считать часы,

 

что текут

так медленно для молодых

 

и так быстро для дряхлых

хозяев этого места,

 

фанатичных убийц слова,

сокрытых от глаз. Конечно,

 

мы должны считать в Вавилоне

возделанные сады, рабами возведенные

 

башни (вскоре

город сей обратится в прах), считать

 

дни и мертвых.

Должны ли мы считать прах?

 

                        (По мотивам А.Т., в темноте)

 

 

* * *

 

Поджечь книгу — такова роль любовников.

В пальмовом саду ночью они поджигают книгу

и читают при свете этой книги.

Слоги, частицы стекла, они перемещаются в темноте.

Двое, невидимые — прозрачные — в книге,

их голоса заглушены книгой.

Такова роль любовников — быть изображеньями книги,

нечитаемой книги,

преображаясь с каждой страницей,

то соединяясь, то выцарапывая плод друг у друга,

то сплетаясь, то вгрызаясь в горло и вены,

потом c вывернутыми ступнями, потом крылатые, а потом — зола,

как музыка книги,

пересыпаемая в горсти,

учит тому.

 

TRAUMGEDICHT

В кафе «Револьвер» играли Малера.

Никто не слушал, кроме самого Малера,

 

слева от меня. Это глубже, чем Штраус,

согласитесь, заметил он,

 

ни к кому не обращаясь. Он распоряжается

настоящим, но будущее принадлежит мне. Снаружи

 

громыхали трамваи среди сверкающих магазинов

с их позолоченными фасадами,

 

когда вдруг обрушилась барабанная дробь

ливня с градом.

 

Вслушайтесь, сказал Der Mahler,

разве нежданное всегда не самое лучшее?

 

Не бросить ли нам кости —

посмотреть, кто кого переживет?

 

 

ПО МЕНЬШЕЙ МЕРЕ

Это, по меньшей мере, странно. За годы я побывал на бесчисленных поэтических чтениях, некоторые из них, я уверен, были очень хорошими, многие, разумеется, нет. Тем не менее я не помню ни одно из них. Те же, что я все-таки помню с абсолютной отчетливостью, это чтения, на которых я по тем или иным причинам не смог присутствовать. Болезнь, ненастье, неисправный автомобиль (однажды порвался трос сцепления), парализующая депрессия, нежелание тереться в толпе (пусть и немноголюдной), элементарная забывчивость, разочарование в искусстве, какие-то побочные обязательства и тому подобное. Я помню каждое из этих мероприятий и свое отсутствие на нем в мельчайших подробностях. Одно из них стоит особняком, возвышаясь над остальными: посмертное выступление Эзры Паунда в Сан-Франциско, его первое появление в этом городе. Пришли, конечно, тысячи; на протяжении нескольких недель это событие возбужденно обсуждалось в местном сообществе и даже в популярной прессе. Но я не пошел. Я остался дома и за легким ужином попивал красное вино, читая Нерваля. Потом я рано лег спать, и мне приснился, помнится, разъятый и безмолвный рай.   

 

ПОРФИРА, ЕСЛИ УГОДНО

«Мне нравится хлопец, который за завтраком может цитировать Гегеля», — сказала моя тетушка Фира, Порфира, если угодно, элегантная, стройная, все еще моложавая. «Ну да, “сова Минервы расправляет свои крылья лишь с наступлением сумерек”, превращая тем самым утреннюю зарю в полумрак, а глазунью из двух яиц у тебя на тарелке — в желтые глазища совы». «Что касается Гегеля, — продолжила она, — вряд ли я должна добавлять, что прель­щает не его чудовищная диалектика, эта метафизическая мерзость, а эфемерность метафор, означающих неотступного и жгучего желания, желания за завтраком и с наступлением ночи. Они-то и делают его читабельным, именно этого твоя мать, черствая как сухарь, так никогда и не поняла, и в этом — главная причина, по которой я отказалась присутствовать при ее последних, уводящих в лабиринты галлюцинаций часах».

 

ПОРФИРА ПРОДОЛЖАЕТ

Порфира продолжила: «Я лишь хотела сказать, что единственная история, которая имеет значение, разыгрывается в порфироносные сумеречные часы, неизмеримые и неотмеченные часы по ту сторону времени; история — История с большой буквы, — что вершится по ту сторону истории, истории желания, оборотной стороны Гегеля». 

 

РЕСПУБЛИКА СНОВ

Она лежала так тихо что

пока говорила

 

паук оплел ее тело

бесшовной паутиной

 

пока мы говорили

а потом ее конечности высвободились

 

одна за другой

и вместе с ними — мои

 

 

ПЕСНЯ-ПИГМЕНТ

Я хотел бы

жизнь

 

кобальтовой

сини, самой

 

темной, самой

темно-синей.

 

Что это

значит,

 

что

она значит?

 

Ничего,

совсем

 

ничего.

А ты?

 

 

L’AZURE

На прошлой неделе я вернул Джону Эшбери книгу. Совершенный куб, один дюйм на один дюйм на один дюйм. «Ничего себе, Майкл, ты продержал книгу двенадцать лет. Что ты с ней делал так долго?» «Она оказалась на удивление непроницаемой, — ответил я, — как если бы чуть ли не вся темная материя вселенной была упакована у нее внутри. Кроме того, меня долго отталкивала эта лазурная обложка. Я думал, что это, должно быть, символистское произведение, что-нибудь про лебедей и лед, а ты знаешь, как я невзлюбил лебедей после того случая…» «Она поправилась?» — спросил Джон. «Внешне — да, но, по правде говоря,  она так и не стала прежней». «Ох, да и я сегодня что-то сам не свой, — сказал Джон, — но я рад, что книга вновь у меня. Мне всегда нравилось это странное название. Как ты думаешь, что оно значит?»

 

 

* * *

Густав, под землей

у крохотных ям могильных

слова Меровингов мы

произносим у чумной стены

у дома самоубийцы

у горы Ветров

стоит низкий каменный дом

притулился дом шелкоткача 

нить вплелась и сгинула.

Слова — это родная даль[2].

 

 

* * *

ave manes        призрак

возник в моем сне

 

тень с флейтой из кости стервятника

зовущая своих мертвецов

 

своих неоплаканных позабытых

мертвых среди уступами спускающихся

 

холмов посреди жнивья

своих бесполезно мертвых

 

в гниющих песках

своих смехотворно мертвых

 

с вывалившимися языками

(рифленые кости Лорки

 

нитевидны среди безвестных)

новый ветер и ветер из прошлого

 

и вода вытряхивали

мертвые звезды из-под камней

 

in nomine patri

и сына

 

и трубного гласа возвещающего сошествие духа

духа пентаклей и духа концертных залов

 

паучьеногого паучьебелесого призрака

его древней разбитой никчемной флейты

 

 

* * *

Под знаком алфавита

дождь шел вверх тела

говорили в каменоломне

о великом голоде Господа

и о почерневшем языке Господа

 

и они пели хвалу тайным

именам Господа

одному за другим

 

И дождь шел вверх тела

танцевали в каменоломне

и небо заполнил песок

цвета ржавчины

Слепые мальчики пели

и мертвецы танцевали

и глухие слышали их хвалу

 

 

* * *

Под знаком влечений

шорох шелка

едва различимый звук капля

чернил отделившаяся от крови луны

тусклое свеченье

потом рябь потом струя

потом потоки чернил

чернейших чернил невидимых чернил

заливающих облака внизу

текучие часы внизу

текучие глаза черные как чернила

и мне снилось мы еще живы

снилось мы еще не родились

снилось нам еще предстоит быть

 

 

«ИЛИ ЧТО-НИБУДЬ ПОХОЖЕЕ»[3]

Холмы как сожженные страницы

Куда ведет эта дверь

 

Как сожженные страницы

Потом мы падаем в нечто что все еще называется морской гладью

 

Зеркальная дверь

И холмы покрытые сожженными страницами

 

Со словами выжженными на этих страницах

Деревья подобно музыкальным инструментам пытаются их прочесть

 

Здесь между идеей и предметом

В остальном же ясный — даже ослепительно ясный — зимний день

 

Иногда самые незапоминающиеся строчки звенят в ушах

Исчезающие страницы

 

Наши тела переплетены в неестественных позах

Дабы извлечь максимум удовольствия

 

В перспективе того что в любом случае давно минуло да и не было никогда

За горизонтом должно быть разыгрывается война

 

Спор о будущем-прошлом ведущийся в настоящем

Невидимом настоящем

Невы теченье за переплетом окна

Площадь преображена бриколажем

 

Куда повернут свои дула танки

Спрашиваешь у женщины с которой не прочь заняться любовью

 

Прямо в этой квартире

Если позволит время

 

Что я описал бы как темно-синее платье с серебряной нитью

И опрокинутый торшер в форме лебедя

 

Розги символизируют отрицание

Хлопья пепла продолжают падать

 

Мы преподносим город с перечеркнутым именем

Тем кто говорит мы сжигаем страницы

 

 

СОЛНЦЕ[4]

Пишите. Мы сожгли все их деревни

Пишите. Мы сожгли все их деревни и находившихся там людей

Пишите. Мы переняли их обычаи и стиль одежды

Пишите. Слову можно придать форму ложа, сита слёз или Х

В тетради сказано: Это время мутаций, смеха над шутками, секретов по ту

сторону границ языка

А теперь я перехожу к своему использованию суффиксов и пунктуации, замыкая г-на Круга одним росчерком пера, срывая холст со стены, слившийся с нею, ощуща­я в тот же миг те же самые мысли, вырезая их на листе локвы

Пишите. У нас стали появляться тела, сегодня здесь — завтра там, давным-давно прошедшее, а другое только еще грядет

Оставьте меня, ибо я умер и существую в романе, а был лирическим поэтом, о да, собиравшим толпы у горных вершин. За пять центов я появлюсь из этой коробки. За доллар у нас с вами будет текст, и я отвечу на три вопроса

Вопрос первый. Мы вошли в лес, прошли по его извилистым тропинкам и вышли слепыми

Вопрос второй. Мой городской особняк в стиле «модерн» находится под Дармштад­том

Вопрос третий. Он знает, что проснется от этого сна, исполненного на родном языке

Вопрос третий. Он знает, что его органами дыхания управляет Бог, так что он принужден кричать

Вопрос третий. Я ни с кем не буду разговаривать в те дни недели, которые
заканчиваются на гласный или согласный звук

Пишите. Есть боль и удовольствие и есть метки и знаки.

Слову можно придать форму фиги или фуги, чучела или чела,

                                                                                                                   но

время есть лишь для воздержания и желания, замысла и умысла, есть

лишь время увильнуть — без конечностей, органов или лица — в

                                                                                                                научное

молчание, в булавочное отверстие света

 

Произнесите. Я родился на острове среди мертвых. Я выучил язык на этом
острове, но не говорил на этом острове. Я пишу вам с этого острова. Я пишу
танцорам с этого острова. Писатели не танцуют на этом острове

 

Произнесите. У меня во рту есть фраза, у меня во рту есть колесница. Есть
лестница. Есть лампа, чей свет заполняет пустое пространство, и пространство, которое поглощает свет

 

Слово — вне себя. Стихотворение здесь называется Что Высказывание Хочет

Сказать

           хотя я не помню своего имени

 

Стихотворение здесь называется Теория Реального, его имя — Дадим Этому Назва­ние, а его название именуется Деревянный Посох. Оно звучит да-да, нет-нет. Оно звучит один плюс один

 

Я писал книгу, не на своем родном языке, о скрипках и дыме, строках и точках, свободный говорить и становиться тем, что мы говорим, страницами, которые выпрям­ляются, оглядываются вокруг и решительно гр в сторону заходящего солнца

 

Страницами, оторванными от своих корешков и подброшенными в погребальный костер — так, чтобы они уподобились мысли

 

Страницами, которые не принимают чернил

 

Страницами, которых мы никогда не видели, — первая называлась Узкая Улица, потом Половина Фрагмента, Равнина Ясов или Тростниковая Равнина, вбирая каждый слог в ее рот, меняя положение и передавая его ему

 

Позвольте мне сказать. Ник Луонг смазан в памяти. Сейчас вторник в твердо-древесном лесу. Я здесь посетитель, с тетрадью

 

Тетрадь перечисляет Мои Новые Слова и Флаг над Белым. Она утверждает,

что не содержит секретных сведений

                                                   только символы вроде А-против-Нее Самой, В, С,

L и N, Сэм, Ганс Магнус, Т. Сфера, хором говорящие в темноте при помощи рук

                  G вместо Грамши или Геббельса, синие холмы, города, города с холмами,

современные и на грани времен

                                                 F вместо алфавита, Z вместо ­А, У в слове дар,

тень, безмолвные обломки крушения, W или M среди звезд

Что последнее. Чибис. Тессеракт. Х, наверное, вместо Х. Деревни известны как

Эти Буквы — влажные, лишенные солнца. Письмена появляются на их стенах

 

Перевод с англ. Александра Скидана

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6320#sthash.IVW24z3r.dpuf