NEW FORMALISMS AND LITERARY THEORY / Eds. V. Theile, L. Tredennick. — Basingstoke; N.Y.: Palgrave Macmillan, 2013. — XXIV, 270 p.

Если попробовать в самом общем виде описать развитие литературоведения за последние полтора столетия, то можно уподобить его движению маятника: от биографического и культурно-исторического подходов к литературному произ­ведению во второй половине XIX в. — через акцент на внутренней структуре произ­ведения в разного рода формалистических течениях (формальная школа в России, «чикагская школа» и «новая критика» в США, структурализм во Франции) — к новым «контекстуализирующим» теориям: постструктурализму, «новому историзму» и т.д. Возможно, это чересчур огрубленное описание магистральных тенденций в эволюции мысли о литературе. Так или иначе, последние из названных направлений часто считают завершающим этапом развития соб­ственно литературной теории. В период междисциплинарности, исследований культуры, культурной теории с ее политическим уклоном — формальный, имманентный, эстетический анализ литературного произведения как такового едва ли не кажется уже чем-то наивным или, во всяком случае, устарелым.

Но в это же время, то есть последние двадцать пять лет, то здесь, то там раздаются призывы вернуться к систематическому использованию в литературном анализе формальных методов — учредить новый формализм. Счи­тается, что первой этот термин употребила в 1989 г. американский литературовед и поэт Хетер Даброу, учившаяся в свое время у «нео­критиков»[1]. Ей и было предложено написать предисловие к рецензируемому сборнику статей, посвященному, как сказано в аннотации, «политическим мотивам возвращения к формализму». В этом предисловии Даброу указывает, что как изображение «новой критики» в качестве монолитного и доминировавшего в американском литературоведении середины XX в. движения является слишком обобщенным, не учитывающим «разнообразия и про­тиворечий» внутри нее (с. XV), настолько же неточно и представление о ней как об аполитичной либо имеющей консервативную политическую ориентацию. Формализм в целом не был ни консервативным, ни тем более аполитичным — вспомним русску­ю формальную школу и формалистские подходы критиков-марксистов. Нако­нец, пишет Даброу, и считать «новый историзм» антиподом «нового формализма» — значит сильно упрощать действительную картину. Задача ее предисловия — «усложнить», нюансировать историю формального литературоведения, занять свое место в которой должен теперь «новый формализм», и показать, как именно он может это сделать — не впадая в реакционность, взаимодействуя с подходами, пришедшими на смену «старому» формализму.

Один из главных текстов в дискуссии вокруг «нового формализма» — статья Марджори Левинсон «Что такое новый формализм?». В начале этой статьи описываются две разновидности нового движения: одна версия — это продолжение «нового историзма», дополнение исторического прочтения углубленным анализом формы произведения; вторая версия более радикальна, ее представители «ратуют за возвращение строгого разграничения между историей и искусством, дискурсом и литературой»[2]. Общими же для всех «неоформалистов», по наблюдению Левинсон, являются желание вернуть в литературоведение то, что у «неокритиков» называлось «пристальным чтением», и тезис о «сложности» как о главном формальном признаке литературного произведения. Основная мысль статьи заключалась в том, что нет никакой необходимости в новой теории под названием «новый формализм» — литературоведам просто нужно вспомнить старые добрые принципы «пристального чтения»; а если и есть какой-то смысл в «новом формализме» как отдельной теории, то заключается он прежде всего в переосмыслении самого понятия формы, однако те, кто называет себя неоформалистами, пока даже не попытались этого сделать.

Инициаторы, составители и соавторы сборника Верена Тейле и Линда Треденник восприняли эти тезисы Левинсон как вызов. Но главная причина появления книги была в другом. Тейле вспоминает в своем Введении, как некоторое время тому назад, будучи коллегами по Университету Гонзага (где обе читали тогда курсы по Шекспиру), они с Треденник задумались о том, можно ли в исследовании и преподавании литературы противопоставить что-нибудь «новому историзму», который до этого преподавали им самим и который они в конце концов сочли неудовлетворительным. В конце концов они пришли к выводу, что (вопреки мнению Левинсон) необходимо пересмотреть роль текста в теории и преподавании литературы, концептуализировать этот новый взгляд и объединить в единый метод и единую теорию разрозненные «формалистские» движения и усилия последних лет[3]. Для этого, по мысли Тейле, нужно заново рассмотреть таки­е оппозиции, как «политика — эстетика» и «история — форма». Форма политически «заряжена»: «…формальные свойства текста, его эстетика, находясь в тесной сцепке с культурным контекстом, служат для передачи политически и исторически важного литературного опыта, одновременно интенционального и аффективного» (с. 17). Анализировать форму — не значит отставлять в сторону историю и политику: форма имеет исторические и политические импликации. Она — социальный конструкт, а значит, «новый формализм» непременно будет использовать подходы «нового историзма».

Как уже можно понять из сказанного, Тейле и Треденник озабочены проблемами не только исследования, но и преподавания литературы. Рассуждение о них во Введении сводится к следующему кредо: и то и другое, безусловно, требует «историзации, политизации и контекстуализации (то есть культуризации)» литературного произведения, но нельзя при этом подменять, как это бывало в «новом историзме», «текст — историей, литературу — интерпретацией, а форму — культурой» (с. 8). «Во время расцвета политико-исторических, ориентированных на контекст теорий недооценивался один важный аспект литературного опыта. Этот аспект можно понимать как эстетический опыт, а можно — как такой аспект, который отличает изучение литературы от изучения истории и культуры» (с. 12).

Та же мысль — что внимание к форме произведения, эстетическому началу в текстах и есть то, что отличает литературоведение от исследований культуры, истории и социологии, — звучит в первом, теоретическом блоке. В него вошли статьи «Навстречу неоформализму» Фредрика Богеля и «Занимаясь жанром» так называемой Группы Фи — неформального коллектива ученых из разных мест вокруг Филадельфии, объединенных интересом к литературе раннего Нового времени, хотя и не ограничивающихся только ею[4].

Богель, автор вышедшей чуть позже в том же издательстве, что и обсуждаемый сборник, книги «Неоформалистское литературоведение: теория и практика»[5], вспоминает главные понятия «новой критики»: «форма», «интенция», «смысл», «чтение». По его словам, «новый формализм» хотя и наследует «новой критике», но порывает с наиболее спорными допущениями этого старого формалистичес­кого проекта: о единстве текста, заключенности смысла произведения в нем самом, наличии специфических, отличительных особенностей у литературного языка и т.д. Богель соглашается со Стенли Фишем, уже в 1980 г. доказывавшим, что стихотворение определяют в качестве такового наш взгляд на него, наши ожидания. Точно так же, рассуждает Богель, разные подходы к литературному тексту (психоаналитический, неоисторицистский и др.) «создают разные текстуальные объекты» (с. 31). Выбор подхода, в свою очередь, определяется тем, чего мы ждем от текста, то есть чем, по нашему мнению, он является: отражением биографии автора, воплощением исторической ситуации, размышлением о собственном жанре и т.д. Но текст может быть всем этим только потому, что прежде всего он является манифестацией языка, а значит, формальный анализ — «неотъемлемая часть всякого интерпретативного метода», любого подхода к литературе (с. 33). В отличие от других принципов «новой критики», «пристальное чтение» сохраняет свое значение — как техника, помогающая «сопротивляться допущениям и проекциям интерпретатора, а также более или менее фантазматическим слияниям смыслов, могущим заслонять собою лингвистическую реальность текста» (с. 34). Пересмотр и использование старых принципов в современных подходах сулят «обновление литературоведения» — в этом и состоит смысл «обновленного» формализма, считает Богель (с. 49).

Группа Фи обращается к жанру как к «феномену, особенно полезному для теоре­тизации отношений между формой и историей» (с. 54). Члены коллекти­ва обсуж­дают динамическую природу формы/жанра (это скорее процесс, чем явле­ние) и описывают отношения между историей и формой как такие отно­шения, в которых ни одна не имеет определяющей власти над другой, не пре­вращает другу­ю в эпифеномен: обе «могут стать собою лишь в диалектическом взаимодействии» (с. 56).

Во втором блоке статей («Практика») даются примеры «неоформалистского» анализа произведений разного типа и разных эпох — от «Жизнеописаний» Джорджо Вазари до серии комиксов Алана Мура и Дэйва Гиббонса «Хранители». Стоит заметить, что «Жизнеописания» Вазари, анализируемые Гарри Бергером, — это раннее Новое время, столь любимое «неоисторицистами»; обращение «нео­формалистов» к этой эпохе Левинсон называла поэтому тактическим ходом: ведь они перечитывают тексты следом за своими оппонентами[6]. Яркая иллюстрация этого — начало статьи Кори Мак-Элени и Жаклин Вернимон о расхождении фор­мы и содержания в трактате Сидни «Защита поэзии»: авторы замечают, что «лите­ратурная критика и теория раннего Нового времени были глубоко формалистическими» и что «неоисторицистское» прочтение текстов той эпохи с акцентом на культурном контексте в ущерб форме является попросту «недостаточно историцистским» (с. 116).

Рассматривающая «Хранителей» Карин Кукконен (ее статья — одна из самых слабых в сборнике) вспоминает тезис Левинсон о двух типах «нового формализма» и заявляет, что сочетает оба эти подхода, когда показывает, во-первых, что «многослойные метафоры, полифоническое повествование и неоднозначные характеры поддерживают [отличающую “Хранителей”] критическую рефлексию идеологии Холодной войны» и, во-вторых, что у этих комиксов есть «сложные формальные особенности вроде метафор и метонимий», служащие элементами литературности; причем это соединение двух «новых формализмов» происходит в рамках «когнитивной стилистики» (с. 161). Поскольку же когнитивистский подход, для которого форма — это структура мышления, полагает наличие смысла не внутри текста (то есть не в форме), а в сознании читателя, он тем самым опять-таки учитывает социально-исторический контекст.

Бартоломеу Бринкман начинает свою статью о стихах про Сакко и Ванцетти с утверждения, что главный вопрос, стоящий перед «новым формализмом», — это вопрос о форме и истории; он пробует дополнить «пристальное чтение» стихо­творения «перекрестным чтением» (cross-reading) нескольких стихотворений, не деля их на «текст» и «контекст», а делая их равноценными объектами анализа: «Что может прочтение этих стихотворений в свете друг друга сказать нам об общих для них формальных особенностях и исторических обстоятельствах? Как такое прочтение поможет нам понять, что и как они “означают” по отдель­ности и вместе?» (с. 97). Сознательно отходя от все еще свойственного литера­туроведению автороцентризма, Бринкман показывает, насколько важны были для поэзии, возникшей под влиянием суда над Сакко и Ванцетти и их казни, темы массачусетской «охоты на ведьм» и христианской жертвы, а также традиционные формы рифмованного двустишия и баллады.

По-своему связывает политику с эстетикой и историю с формой (напомним, эти дихотомии назывались во Введении Тейле) Эдвард Брюннер в статье «Изобретая предшественника», посвященной сонетам современных афроамериканских поэтов. Брюннер доказывает, что сама форма сонета имеет для этих авторов особое содержание: она активно использовалась «ввиду ее большой идеологической и политической значимости» поэтами Гарлемского ренессанса 1920—1930-х гг. (с. 71); новое значение старой формы, таким образом, заключается в реактуализации наследия, возвращении забытых имен.

Третий, «педагогический» блок статей посвящен роли «нового формализма» в обучении литературе и креативному письму. В статьях Келси Паркер и Синтии Николс, опирающихся на собственный преподавательский опыт, предлагается для обогащения литературной интерпретации сочетать в аудитории «пристальное чтение» со вниманием к культурному контексту, а в статье Треденник — с философией «другого» (текст как «другой», дискурсивное сообщество как «другой» и т.д.). Нельзя сказать, что эти сочетания принципиально отличаются друг от друга, а главное, что они достаточно оригинальны.

Схожий упрек можно предъявить и сборнику в целом. Ту же неоригинальную идею использовать формальный анализ («пристальное чтение») в любом возможном литературно-теоретическом подходе мы видели у Богеля и других авторов сборника. Хотя во Введении Тейле говорится о возникающей на наших глазах «литературной теории под названием “новый формализм”» (с. 25), представленные в статьях рассуждения о литературной форме не настолько инновационны, чтобы образовать новую формалистическую теорию или методологию, и уж во всяком случае, им недостает для этого согласованности. «Новый формализм» остается всего лишь направлением разрозненных стремлений и усилий; неда­ром, несмотря на весь оптимизм составителей, в заглавии сборника термин «новый формализм» все же употреблен во множественном числе. А потому до сих пор справедливо звучит и критика, с которой в 2007 г. обрушилась на «новый формализм» Марджори Левинсон. В конце своей статьи она отмечала противоречие между громким объявлением о зарождении «нового формализма», настойчивым желанием отнести к нему те или иные прочтения литературных текстов — и фактическим отсутствием новой методики чтения, новой теории литературного произведения, которые стояли бы за этим громким названием.

В этом смысле «новый формализм» похож на одноименную школу современной американской поэзии, как ее описал поэт и критик Н.С. Томпсон: скорее марке­тинговая кампания, чем поэтическая революция[7]. При этом общий пафос литературоведов-«неоформалистов», безусловно, справедлив. Всегда лучше сочетать внимание к тексту и контексту, нежели пренебрегать тем или другим, как в исследовании, так и в преподавании. Вот только необходимость в новом «изме» для этой цели остается, пожалуй, недоказанной.

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6325#sthash.64ivu8LZ.dpuf