Монография Джоан Д. Гроссман о Коневском увидела свет на английском языке в 2010 г. и была высоко оценена Н.А. Богомоловым[1], теперь она переведена на русский язык[2]. В своей книге автор следует сложившейся традиции изучения творчества Коневского, представленной преимущественно работами А.В. Лаврова[3]. Оба исследователя в качестве отправной точки для изучения Коневского берут высказывания Брюсова о младшем современнике. В названии монографии содержится отсылка к статье Брюсова «Мудрое дитя» (1901), посвященной Коневскому.

После выхода единственного прижизненного сборника Коневского «Мечты и думы» Брюсов называл его поэзию «одной из замечательнейших на рубеже двух столетий»[4] и связывал с ним надежды на развитие русского символизма. После гибели Коневского Брюсов писал А.А. Шестеркиной: «Умер Ив. Коневской, на которого я надеялся больше, чем на всех других поэтов вместе. Пусть бы умер Бальмонт, Балтрушайтис, не говоря уже о Минском и Мережковском... но не он! не он! <...> Я без Ореуса уже половина меня самого»[5].

С этого высказывания начинается монография. Отзывы мэтра русского символизма о Коневском являются поводом подробно поговорить о малоизвестном поэте, который был знаком с символистами, но символистом не был, который разрабатывал свою собственную метафизическую концепцию, но в раннем возрасте погиб, оставив небольшое поэтическое наследство. Дж. Д. Гроссман, опираясь на исследования А.В. Лаврова и архивные материалы, подробно рассматривает эволюцию мировоззрения и творчества поэта.

С 1894 г. Коневской в письмах к друзьям А. Веселову и И. Билибину рассуждал о возможности преодоления телесных и пространственно-временных границ, не позволяющих человеку ощутить себя частью мирового целого. Эти мировоззренческие поиски Коневской запечатлел в своей поэзии и философско-эстетических статьях.

Гроссман выбрала подходящий способ повествования о философских поисках Коневского: речь идет о путешествиях поэта в Польшу, Германию, Финляндию, Великий Новгород. В странствиях Коневской черпал материал и вдохновение для разработки своей философско-эстетической концепции. Через путешествия, связанные с его поисками в области пантеизма, панпсихизма, мистицизма, поэт выстраивал свою мифологию. Образ лирического героя, который из замкнутого пространства прорывается в открытое море, обещающее ему познание и вдохновение, является центральным в поэзии Коневского.

Не только на уровне метафизики осуществлялись поиски Ивана Коневского. В творчестве Коневского, как показала Дж.Д. Гроссман, прослеживаются сквозные темы, мотивы и образы: образы моря, пейзажи Финляндии, тема Древней Руси и мира в древности. По поводу последних тем мы позволим себе сделать небольшие добавления и уточнения.

В главе III Дж.Д. Гросссман пишет о том, что путешествие Коневского по Балтийскому морю в 1898 г. позволило ему ощутить «эстетическую связь с мировой водной стихией» и отказаться от кабинетных штудий. Новое, с точки зрения исследовательницы, мироощущение выразилось в стихотворении «В море» (с. 88—89). Однако в стихотворении «В море» прослеживаются те же мотивы, что и в более раннем тексте Коневского «Воскресение» (1895). В обоих произведениях лирический герой прорывается в море, которое обещает ему познание, ср.:

Раньше смотрел он [глаз мой] на дымку тумана —

Нынче он празднует свет.

Ах, только б не было в этом обмана,

Бледного отблеска солнечных лет…

В сторону — чахлые мысли такие!

Страстно я в новую жизнь окунусь.

Хлещут кругом меня волны мирские,

И увлекают в просторы морские:

В пристань век не вернусь!..

                  («Воскресение») —

и:

С душой, насыщенной веками размышлений,

С чужими образами, красками в уме,

Которыми я жил в стенах, в домашнем плене,

И брезжил бледный свет в привычной полутьме;

Тебя почуял я и обнял взором, море!

Ты обдало меня, взяло и унесло.

И легок я, как луч, как искра в метеоре.

И жизнь моя — вода; в ней сумрачно светло.

                                 («В море»)

В главе I исследовательница посвятила стихотворению «Воскресение» отдельный параграф, справедливо указав на мотив непостоянства «поэтической мощи» (с. 20), но не отметила мотив «стремления к водной стихии».

В главе III Гроссман также обращается к теме «Руси», к которой переходит после описания путешествия Коневского по Балтийскому морю. Однако такой переход представляется не вполне убедительным. Гроссман не поясняет, почему Коневской обратился к теме «Руси». До этих пор он, как следует из книги, был сосредоточен на пантеизме и панпсихизме. Из источников стихотворений «Издалека» и «Засуха», в которых прослеживается указанная тема, исследовательница называет лишь картину В. Васнецова «После побоища Игоря Святославича с половцами» (1880). Однако еще раньше Коневской обратился к этой теме в цикле «Образы Нестерова» (1895—1896), вдохновленном полотнами художни­ка. Имен­но этот цикл демонстрирует связь темы Древней Руси в творчестве Коневского и его пантеистического и панпсихического мировоззрения: в стихотворении «Святой князь Борис» (1896) князь показан как воплощенная стихия, борьба сил природы («Весь как бы из недр он / Нашей жизни вырос»), а в стихотворении «Вожди жизни» (1896) описываются небесные светила, которые управляют жизнью («Луна — укор, и суд, и увещанье, / Закатных судорог льдяная дочь <...> То — солнце — кубок животворной влаги, То — сердце мира с кровью огневой»).

В главе VIII («Финляндия, Новгород, Санкт-Петербург») Гроссман снова обращается к теме Древней Руси, однако не показывает, как изменилось отношение автора к ней, что нового привнес он в эту тему. Гроссман считает, что тема Древней Руси для поэта была связана с развитием собственного национального самосознания. Рассуждения об этом выглядят в контексте исследования несколько обособленно.

Между тем Коневской не только размышлял об историческом прошлом своего государства, он обращался и к эпосу Финляндии, о чем Дж. Д. Гроссман и писала в главе VI, и к прошлому других народов и стран. Например, в стихотворении «Гун» (1897) лирический герой рассказывает о том, как с ним общаются силы природы («Строги игры вселенной, / То нетленной, то тленной – / Ветра вой, / Мерный рокот потока… / Игры жизни глубокой, / Роковой!»). Лирический герой стихотворения растворен в природе. Вообще, с точки зрения Коневского, именно древние люди были свободны от ограничений, которые препятствуют соединению с природной стихией.

Стихотворение «Гун» заставляет вспомнить стихотворение Коневского «(От­ры­вок)». В нем говорится о том, что в весеннее время человеком овладевает «стихия» («Неистовства едко-сухие / Мы вдыхаем, сильны»). Человек в эту пору становится подобен «древним гуннам лихим».

Об этом Коневской писал и в нестеровском цикле. Для него обращение к древности — попытка преодолеть временные границы современности, а люди прошлого (гунны, русские, финны) — воплощение природы, стихии, между ними и природой нет границ.

Позволим себе сделать еще одно замечание. Обратимся снова к названию моно­графии. Оно задает определенную оптику: можно ждать исследования взаимосвязей Коневского с русским символизмом. Изучение взаимовлияния Коневского и символистов, творчества поэта в контексте развития русского символиз­ма представляется весьма перспективным. А.В. Лавров писал о взаимовлиянии Конев­ского и Брюсова, однако не исследованы взаимоотношения Коневского с другими его современниками. Например, хорошо известно, что в 1894 г. вышел сборник Бальмонта «Под Северным небом», в котором развиваются общие с Коневским темы: Скандинавии, Севера, преодоления физической смерти и др.

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6329#sthash.XVIqY8Om.dpuf