Chernyshova N. SOVIET CONSUMER CULTURE IN THE BREZHNEV ERA. — L.; N.Y.: Routledge, 2013. — XVIII, 259 p. — (BASEES / Routledge Series on Russian and East European Studies. Vol. 90).

Из всех академических жанров я больше всего не люблю рецензии на научные труды. Во-первых, мне кажется довольно странной заранее заданная необходимость выставлять оценки трудам своих коллег. Тем более, что бестактность в данном случае — обязательная составляющая почти любого текста. А во-вторых, нелюбовь во многом объясняется генетикой. Литературоведы в подавляющем большинстве признают критику неотъемлемой частью научно-литературного процесса. Неудивительно, что среди авторов рецензий на исторические исследования много филологов и лингвистов. У самих историков все несколько сложнее. В интеллектуальном пространстве исторической науки, безусловно, присутствует вспомогательная историческая дисциплина — историография. Ее сфера — это выявление тенденции научного письма по тем или иным проблемам, а также оценка фундированности текстов. Практически все исторические труды имеют историографические разделы, которые дают представление об уровне исследованности заявленной темы. Существуют, конечно, и специально направленные исследования по историографии. Однако в негласном кодексе профессиональной чести историка существует заповедь, не поощряющая кандидатские диссертации по историографии. Это проявление настороженного отношения к оценке работ коллег в ситуации, когда критик не обладает опытом описательно-аналитической практики, а проще говоря, ничего сам дельного по выдвинутой теме не написал.

В положении всезнающего дилетанта оказалась и я, поставленная перед необходимостью написать рецензию на книгу Н. Чернышовой, посвященную советской потребительской культуре середины 1960-х — начала 1980-х гг. Поэтому я буду придерживаться в своем тексте формы размышлений о книге своей зарубежной коллеги, а не классической рецензии. Однако в своем «дилетантстве» я не одинока. Современная российская историография по вопросам развития СССР в середине 1960-х — начале 1980-х гг. скудна. Об этом, в частности, свидетельствует перечень трудов, опубликованных за последние 20 лет сотрудниками Института российской истории РАН. Среди немногочисленных работ можно условно выделить сочинения «глобалистического» характера. К их числу относятся книги А. Сенявского, Ю. Бокарева, а также фундаментальное издание «Население России в XX веке: исторические очерки». Первая книга третьего тома этого издания посвящена демографической ситуации в СССР 1966—1979 гг.[1] Все эти труды написаны в рамках жесткой постперестроечной концепции о системном политическом и экономическом кризисе, в который советское общество было повергнуто в конце 1960—1980-х гг. и который стал основной причиной перестройки. Подобная модель развития СССР не вызывает принципиальных возражений в контексте крушения всей системы социализма. В советской экономике наблюдалась явная стагнация, снижались основные экономические показатели. Прирост национального дохода характеризовался следующими цифрами: в 1966—1970 гг. — 7,7%, в 1971—1975 гг. — 5,7%, в 1975—1977 гг. — 4,2%, 1981—1985 гг. — 3,5%. Более чем вдвое с 1966 по 1985 г. снизилась производительность труда[2]. Автоматизированными или по крайней мере комплексно механизированными были всего лишь 10—15% советских предприятий. Доля ручного труда в промышленности составляла 40%, в строительстве — 60%, в сельском хозяйстве — 75%[3]. В стране сократился не только розничный товарооборот в государственной и кооперативной торговле с 8,2% в восьмой пятилетке до 3,1% в одиннадцатой, но и реальные доходы населения: с 5,9% в 1966—1970 гг. до 2,1% в 1981—1985 гг.[4] Еще более впечатляющим выглядит перечисление деталей кризисного состояния политической сферы жизни в СССР в 1960—1980-х гг.: рост диссидентского движения, геронтократия и т.д. В общем, как модно было писать в перестроечной литературе, это было время «погружения в трясину»[5].

Подобная модель, характеризующая историческое развитие советского общества, выглядит убедительной, но нарочито простой. По этому поводу не могу отказать себе в удовольствии вспомнить о русском математике П. Чебышеве, который в 1878 г. публично представил в Париже свою работу «О кройке одежды». Лекцию он начал со слов: «Примем для простоты, что человеческое тело имеет форму шара»[6]. Этим шаром, прекрасно камуфлирующим детали советской жизни в 1960—1980-х гг., и является постперестроечная концепция «застоя». Она по большому счету является перевертышем концепции «развитого социализма», господствовавшей в российской исторической науке до начала 1990-х гг.[7] Но в немногочисленных трудах исследователей, выступающих в жанре социальной истории, явно начинает проявляться стремление к выстраиванию более точной модели развития СССР в годы, предшествующие перестройке и ныне маркированные как «застойные»[8].

Книгу Н. Чернышовой также можно отнести к разряду социально-исторических. Автор ставит цель изучить феномен советской потребительской культуры в период развитого социализма. Подобная формулировка априори предполагает не только наличие неких специфических характеристик потребления, но и существование консюмеризма — совместных в большинстве ситуаций, организованных усилий государственных структур, производителей и потребителей. Такая формулировка исследовательской  задачи мне представляется довольно смелой. Я бы скорее склонилась к изучению проблемы следующего характера: «Стилистика потребления в СССР в эпоху Брежнева», включив ее в общий контекст истории повседневности 1960—1980-х гг. Однако следует уважать авторский выбор. Н. Чернышова предлагает читателю не хронологическое повествование о потреблении и потребителях в СССР, а вполне четко структурированный текст, в котором можно выделить три блока: экономико-организационный, идеологический и социально-антропологический.

Я имею довольно общее представление о процессах повседневности эпохи застоя как профессиональный историк и одновременно обладаю опытом сущест­вования в это время. Именно поэтому мне представляется интересным и логичным то обстоятельство, что Н. Чернышова отводит большое место в книге как экономике, так и идеологии советского потребления. Она совершенно справедливо пишет о попытках реформирования советской экономики, предпринятой по инициативе А. Косыгина, человека технократического склада, пользовавшегося значительным авторитетом в стране. Он был хорошо осведомлен о ситуации в сфере потребления. А. Косыгин закончил Ленинградский текстильный институт, затем работал на ткацких и швейных фабриках, был народным комиссаром текстильной промышленности, а затем председателем Совета по товарам широкого потребления при СНК СССР. После Великой Отечественной войны возглавил Бюро по торговле и легкой промышленности при Совете министров СССР. После смерти И. Сталина работал в качестве министра легкой промышленности и председателя комиссии Президиума Совета министров СССР по вопросам производства товаров широкого потребления. Этот длинный, но далеко не полный список должностей А. Косыгина я привожу для того, чтобы подчеркнуть особую значимость этой политической фигуры в общем контексте реформаторских начинаний власти во второй половине 1960-х гг. Это обстоятельство высоко оценено и Н. Чернышовой.

Решение октябрьского пленума ЦК КПСС 1964 г. об отставке Н. Хрущева было встречено страной спокойно, даже с долей определенного сочувствия. Стилистика поведения, свойственная этому политическому деятелю, действительно, начала раздражать население, особенно на фоне растущих материальных затруднений. Проблема затоваривания, о которой справедливо пишет Н. Чернышова, в какой-то мере противопоставляя ее проблеме дефицита, родилась вовсе не в нед­рах застоя, а уже в годы хрущевских преобразований. К сожалению, научной общественности мало известен кризис товарооборота 1963 г. Разрозненные данные о нем удалось обнаружить в рассекреченных материалах фонда Ленгорисполкома, хранящихся в ЦГА СПб. Российская республиканская контора Госбанка в специальном письме в Совет министров РСФСР от 15 марта 1963 г. констатировала: «В первом квартале т.г. выполнение кассового плана проходит крайне не удовлетворительно. За первый квартал в кассы учреждений Госбанка недопоступило в целом по приходу 11,6 млн. руб. и допущена сверхплановая эмиссия денег в сумме 11,5 млн. руб. Основной причиной такого серьезного прорыва в выполнении кассового плана явилось неудовлетворительное выполнение плана розничного товарооборота торговыми организациями, от которых недопоступило за квартал выручки в сумме 23,0 млн. руб. В связи с крупным прорывом в выполнении плана розничного товарооборота создаются серьезные трудности в обеспечении расчетов по заработной плате и другим неотложным платежам как в Ленинграде, так и в целом по РСФСР»[9]. В реальности это означало, что у населения скапливались средства, которые не на что было потратить в первую очередь из-за большого количества товаров, не пользовавшихся покупательским спросом, и отсутствия востребованных предметов одежды, обуви, домашнего инвентаря и т.д. Н. Чернышова вполне осознает эту ситуацию, рассматривая реформаторские начинания второй половины 1960-х гг. Благодаря серьезной фундированности глав и сюжетов, посвященных экономико-организационным проблемам в сфере советского потребления, автору удается проследить и успехи и провалы властных инициатив. Известно, что хозяйственная реформа, начавшаяся в 1965 г. по инициативе А. Косыгина, основы которой были разработаны крупными учеными В. Немчиновым, Л. Канторовичем, В. Новожиловым, была направлена в первую очередь на перестройку экономики СССР с использованием элементов хозрасчета и самостоятельности предприятий. Предполагалось заменить показатель «валовая продукция» на показатель «реализованная продукция». Восьмая пятилетка, в рамках которой и была осуществлена косыгинская реформа, оказалась довольно результативной. Темпы роста экономики повысились в полтора раза, а сельского хозяйства — в два[10]. Однако в целом властным структурам не удалось найти баланс между товарами собственного производства и импортом, что было очень актуально в условиях неизбежной экономической интеграции в мире, в которую даже против своей воли втягивался и СССР.

 Большая удача Н. Чернышовой — методика освещения блока идеологических проблем, так или иначе связанных с проблемой потребления. Автор, конечно, не обходит вниманием появление в арсенале средств воспитания советских граждан в духе коммунистической идеологии термина «вещизм». Лингвисты относят его к разряду новых слов и выражений, зафиксированных в подцензурной лексике именно в 1970-е гг.[11]

Термин «вещизм», означавший «повышенный интерес к вещам, к обладанию ими в ущерб духовным интересам»[12], пришел на смену критиковавшемуся и осуждавшемуся в 1920-х и 1960-х гг. «мещанству» и даже стал рассматриваться советской гуманитарной наукой как некая его разновидность. Можно привести в качестве примера такую формулировку: «Социалистическое общество осуждает мещанскую психологию “вещизма”»[13]. Нездоровое стремление к приобретению вещей маркировалось исследователями и публицистами 1970-х — начала 1980-х гг. как аномалия периода развитого социализма. Такую позицию можно считать выполнением «неофициального» заказа идеологических структур. Н. Чернышова ярко демонстрирует это на материале художественной литературы и особенно советского кино эпохи «развитого социализма». Автор книги о потреблении в СССР вполне владеет сложными приемами извлечения достоверной информации из своеобразных исторических источников — произведений искусства, созданных в исследуемое время. В тексте часто используется художественная литература, ценность которой для реконструкции прошлого многократно обсуждалась в историческом сообществе[14]. Н. Чернышова, искусно препарируя литературные тексты, находит в них и критический подход к проблеме потребления, и конкретные сведения о престижных вещах, и социальный заказ власти. Она использует произведения Ю. Трифонова, Ю. Бондарева, В. Аксёнова и менее известных литераторов, но, к сожалению, не приводит сведений о сюжетах, истории создания и стилистике ныне забытых книг. Тот же недостаток распространяется на кинематографический материал — кинофильмы, к которым апеллирует Н. Чернышова: «Берегись автомобиля», «Зигзаг удачи», «Кузнечик», «Москва слезам не верит», «Сладкая женщина», «Блондинка за углом», «Гараж», «По семейным обстоятельствам», «Самая обаятельная и привлекательная» и др. Российские историки и сегодня не так часто прибегают к извлечению вербальной и визуальной информации о бытовых реалиях брежневского времени из кинофильмов, заметно обедняя собственные тексты. В то же время в отечественной социальной антропологии визуальные данные, и в первую очередь кинофильмы, широко используются для реконструкции недавнего прошлого[15]. Расширение источниковой базы исследования за счет художественной литературы и кинофильмов следует лишь приветствовать. Эти материалы не только оживляют текст и позволяют читателю выстраивать ряды ассоциаций, что немаловажно для понимания ситуации, но и ярко демонстрируют те инструменты регулирования потребления, которые создавались властными структурами. Н. Чернышова отмечает двойственность позиции руководства страны в отношении всеобщего и достойного снабжения населения разнообразными товарами. С одной стороны, коммунистическая партия, отказавшись от утопических идей построения коммунизма в кратчайшие сроки, выдвинула цель «обеспечить значительный подъем материального и культурного уровня народа»[16]. «Более полное удовлетворение растущих потребностей населения»[17] — слоган, который, несмотря на явную стилистическую корявость, стал выражением новой советской социальной идеи, основы для сплочения народа. Любопытна сама по себе замена высшего духовного смысла концепцией всеобщего благосостояния. С другой стороны, власть явно опасалась последствий подобной подмены, не собираясь тем не менее посягать на парадигмы экономического, политического и социального развития страны. На XV съезде КПСС (1976) в докладе Л.И. Брежнева было отмечено: «Мы добились немалого в улучшении благосостояния советского народа. Мы будем и дальше последовательно решать эту задачу. Необходимо, однако, чтобы рост материальных возможностей постоянно сопровождался повышением идейно-нравственного и культурного уровня людей. Иначе мы можем получить рецидивы мелкобуржуазной психологии»[18]. Речь, по сути дела, шла о пресловутом «вещизме», понятии, которое не фигурировало в официальной партийной лексике, но советская идеологическая машина косвенно нацеливала деятелей культуры на осуждение нового вида мещанства. Критика «вещизма» была продуманным идеологическим ходом, с помощью которого возможно было по-прежнему тормозить создание в СССР системы потребительской культуры по западным образцам.

Однако в сфере советской повседневности развивались процессы, часто опережающие властные инициативы, а иногда им противоречащие. Эти обстоятельства Н. Чернышова подробно рассматривает в социально-антропологическом блоке книги. Она рисует портрет советского потребителя, черты которого не совпадают с расхожими суждениями о нем западной общественности и многих представителей нового поколения россиян. По мнению Н. Чернышовой, средний советский потребитель был личностью вполне динамичной, способной разобраться в качестве товаров и услуг, а вовсе не инертной жертвой тотального «дефицита». В этой связи мне представляются очень любопытными наблюдения Н. Чернышовой о когорте молодых потребителей. Искусство покупать они осваивали как некую жизненную стратегию. Известный питерский искусствовед М.Ю. Герман подметил в своих воспоминаниях, что «стремление к вещам было одним из немногих средств забвения, видом национального спорта»[19]. А я бы осмелилась расценить это «занятие» как проявление социальной активности, что важно для формирования черт культуры потребления.

В книге проанализирован процесс расширения производства многих товаров широкого потребления: предметов одежды, мебели, техники. Широко доступные официальные статистические данные и архивные находки подтверждают тезис Н. Чернышовой о формальном улучшении уровня жизни советских граждан. Так, если годы хрущевской оттепели были временем первого знакомства даже жителей больших городов с телевизорами, холодильниками, пылесосами, стиральными машинами, то в брежневскую эпоху эти предметы домашней техники присутствовали практически в каждом доме. Предметом дефицита становились не сами вещи, как во время десталинизации, а их разновидности — холодильники с большой морозильной камерой, автоматические стиральные машины, крупноэкранные цветные телевизоры. И это было характерной чертой брежневской эпохи. Росла и информированность потребителя о разнообразных товарах благо­даря определенной открытости советского общества. Однако все же значительно быстрее развивался процесс затоваривания, с которым крайне трудно справиться в условиях централизованной экономики. И здесь, чтобы несколько снизить в общем-то оправданный пафос повествования Н. Чернышовой об особенностях развития потребительской культуры при Л. Брежневе, позволю себе короткий рассказ о методах стимулирования и производства и потребления в СССР.

Год пятидесятилетия Октябрьской революции (1967) правительство решило ознаменовать введением системы поощрения производства высококачественных и особо востребованных товаров народного потребления. На ценниках некоторых видов ширпотреба — чулках и парфюмерии, конфетах и печенье, утюгах и осветительных приборах — появилась небольшая пятиугольная эмблема. Она получила название — «Знак качества». Подразумевалось, что новая маркировка будет присуждаться только высокосортным товарам на основании решений специальных комиссий. Для обывателя данный знак должен был представлять своеобразную форму государственной гарантии доброкачественности одежды, пищи, предметов домашнего обихода и т.д. Первой по иронии обстоятельств «знаком качества» была маркирована водка. Современники вспоминали, что «после общественного обсуждения в печати решено было не устанавливать высокий знак на вредных продуктах»[20]. В конце 1960-х — середине 1970-х гг. предприятия легкой и пищевой промышленности старались оправдать присуждаемый знак, но он не мог быть действенным инструментом в условиях отсутствия конкуренции и рыночных механизмов регулирования потребления. Столь же ограниченной была эффективность таких структур, отслеживавших жалобы потребителя, как комитеты народного контроля.

И все же тезис Н. Чернышовой о своеобразной советской потребительской революции не лишен основания. Об этом, правда, применяя иную терминологию, писали уже на рубеже 1970—1980-х гг. советские историки[21]. Именно поэтому для представителей старшего поколения научной общественности, имеющих представление о доперестроечной историографии, Н. Чернышова не сможет стать второй Верой Данэм, открывшей явление «большой сделки» и «культурности» в жизни советского общества 1930-х гг.[22] Однако автор книги о потреблении в СССР сделала большее — дала своеобразный рецепт того, как сегодня следует изучать период российской истории с середины 1960-х до начала 1980-х гг. Социально-исторический подход здесь — способ уточнить схему описания общества на определенном историческом этапе.

Исследуя бытовые, в данном случае потребительские, практики советской жизни при Брежневе, Н. Чернышова заметно усложнила общую модель экономического, идеологического и социально-антропологического развития СССР. Период «застоя» после появления книги о советском потреблении вряд ли можно описать, употребляя терминологию П. Чебышева, как некий шар. Н. Чернышова явно деформировала устоявшуюся модель советской действительности середины 1960-х — начала 1980-х гг., выделив в ней элементы модернизационного процесса. Действительно, несмотря на идеологический диктат власти, отсутствие частной собственности и рыночных отношений, советские люди, и в первую очередь горожане, испытали на себе влияние общецивилизационных тенденций. Реалии культуры потребления в эпоху Брежнева противоречат утверждению некоторых современных российских ученых о том, что революция 1917 г. вообще сняла «проблему модернизации с повестки дня»[23]. Безусловно, многие процессы, развивавшиеся в СССР и западных странах, были асинхронными[24]. Однако, несмотря на это, советское общество 1960—1980-х гг. во многом преодолело черты патриархальности и традиционализма в бытовой сфере. По целому ряду характеристик, в том числе и по стилистике потребления, оно могло рассматриваться как социально-экономическая система так называемого современного характера.

И последнее. Мне бы очень хотелось, чтобы книга Н. Чернышовой появилась в русском переводе. Я думаю, многие люди, не занимающиеся профессионально историей и потребительскими стратегиями в СССР, с большим интересом прочтут исследование о сравнительно недавнем прошлом собственной страны.

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6330#sthash.UjikCZGn.dpuf