(Шеффилдский университет, 16—18 мая 2014 г.)

Прошедшая 16—18 мая 2014 года в Шеффилдском университете международная конференция «Literary Pax Sovietica: Поздний сталинизм и восточноевропейские литературы» была одновременно и продолжением темы, открытой за год до этого конференцией «Социалистический реализм в восточно- и центральноевропейских литературах: истоки, институции, дискурсы», отчет о которой был опубликован в № 112 «НЛО», и первым масштабным мероприятием в рамках проекта по исследованию институционализации литератур восточноевропейских стран. Финансирование и проекта, и конференции было обеспечено британским Советом по искусству и гуманитарным исследованиям (AHRC).

Исходной точкой для организаторов (Евгений Добренко и Наталья Скрадоль, Шеффилдский университет) и участников конференции стало предположение, что новый политический режим в послевоенной Восточной Европе был результатом радикальных изменений не только в политике и дипломатии, но и в культурной сфере. Последствия советизации литературы не ограничивались собственно литературой; фактически речь идет о первой попытке культурного и институ­ционального объединения Европы, и именно на литературных и культурных инсти­тутах было заострено внимание участников и гостей конференции. Докладчикам на примере различных национальных литератур было предложено рассмотреть взаимосвязь между созданием нового стиля письма, новых культурных институтов и общим контекстом позднего сталинизма как интернационального и имперского проекта, в котором само понятие «культурных институтов» обрело новый смысл.

Первая секция конференции («Мягкая власть, жесткая сила и значение слов») открылась докладом Патрика Бабирацки (Университет Арлингтона в Техасе) «Советская “мягкая власть” в Восточной Европе, 1945—1956». Основываясь на архивных материалах, докладчик предложил расширить до сих пор превалирующее восприятие советских функционеров в послевоенной Восточной Европе как агрессивных пропагандистов, осуществлявших прямое давление на местные власти. По мнению исследователя, многие представители советских оккупационных сил более склонялись к использованию «мягкой власти», стремясь к тому, чтобы советская культурная политика вписывалась в местные традиции, и надеясь таким образом склонить европейские элиты на советскую сторону. Именно среднее звено представителей советских оккупационных властей, ответственных за культурную политику на местах, часто выступало за то, чтобы связи с восточноевропейскими странами были основаны на взаимности и культурном обмене. Анализ причин провала подобных попыток позволяет выявить слабости советского имперского проекта.

Наталья Скрадоль (Шеффилдский университет) задалась вопросом: как мож­но говорить о практиках советской культурной политики, не уяснив для себя эволю­цию ключевых понятий, к которым эта практика апеллировала? Формиро­вание и трансформация термина «соцреализм» были в центре ее доклада «Социалистический реализм в советской зоне: термин и практика», в котором были рассмотрены некоторые общие направления обсуждения этого понятия после войны в средствах массовой информации разных стран. Соцреализм был «пограничным понятием» и метафорически (подразумевая принципиально новое восприятие мира и новую манеру письма), и буквально (границы его применения определяли также границы советской зоны влияния). Трансформация этого понятия из нового словообразования в специальный термин, из общего определения манеры письма в определение политических симпатий, наконец, его становление как определение целого комплекса культурно-политических институций — все это, по мнению докладчицы, необходимо анализировать в рамках истории понятий, порожденных сталинизмом.

Ивана Перушко (Загребский университет) озаглавила доклад «Хорватское “Нет!” соцреализму». Действительно, Хорватия сказала соцреализму «нет!» достаточно рано, вслед за расколом между Советским Союзом и Югославией. Несмотря на активную пропаганду соцреализма в первые послевоенные годы, лишь два хорватских романа могут быть причислены к этому направлению. Однако докладчица считает, что для того, чтобы понять особенности хорватского соцреализма, нельзя ограничиваться лишь политическими событиями послевоенного времени, но следует также обратить внимание и на вторую половину тридцатых годов, когда в Хорватии зрела почва для обращения к новой, социально значимой литературе. «Диалектический антибарбарус» Мирослава Крлежи, опубликованный именно тогда — в конце 1930-х годов, — на многие годы вперед определил пути развития хорватской литературы, осознающей свою социальную роль, но отвергающей соцреализм. Появление этого текста позволило хорватской литературе развить «иммунитет» к соцреализму в не меньшей мере, чем расхождения между Тито и Сталиным.

Доклад Пламена Дойнова (Новый Болгарский университет, София) «Самокритика писателей: советская модель и болгарский опыт» был зачитан в отсутствие докладчика. Исследование профессора Дойнова было посвящено послевоенному копированию советских ритуалов самокритики в Болгарии. Ученый утверждает, что самокритика в писательской среде, особенно когда речь идет о наме­ренном переносе советской модели на местную почву, как то происходило в Болгарии, обладает важными особенностями по сравнению с подобными ритуалами в других институциональных контекстах и среди других профессиональных групп. Будучи, с одной стороны, приближенными к власти, а с другой — популярными среди народа, многие из писателей должны были пройти через необходимую «чистку» для интеграции в новое общество, в то же время — непредсказуемость перемен в обществе и необходимость постоянно следовать за советским курсом часто приводили их к противоположному результату. Вне контекстов ритуалов самокритики нельзя, по мнению исследователя, анализировать тексты болгарских писателей того времени, как нельзя и понять смысл и причины многих изменений в переиздаваемых произведениях.

Катерина Кларк (Йельский университет) открыла секцию «Мировая лите­ра­тура в восточном блоке» докладом «Мировая литература: флагман советской культуры в 1930-е и ее жертва в 1940-е». «Космополитизм» и «мировая литерату­ра» — эти два понятия были напрямую связаны между собой в период соз­дания советской империи в Европе. Антикосмополитическая кампания конца 1940-х годов имела прямые последствия не только для советской литературы и культуры, но и для восприятия границ между «национальным» и «интернациональным» в искусстве, идеологии и политике, что сказалось и на понимании «мировой литературы».

Владислав Зубок (Лондонская школа экономики), выступивший с докладом «Разорванная мембрана: ВОКС и советская культурная дипломатия в 1945—1949 годы», рассмотрел роль «мировой литературы» в СССР и восточном блоке после войны под неожиданным углом. На основании документов ВОКСа послевоенного периода, в особенности протоколов и отчетов, относящихся к визиту Джона Стейнбека и Роберта Капы в СССР в 1947 году, историк проанализировал взаимосвязь между теорией (то есть инструкциями и отчетами) и практикой попыток сформировать позитивное отношение к СССР у западных интеллектуалов. Механизм, регулировавший работу соответствующих инстанций с западными гостями после войны, изучен еще недостаточно, несмотря на то что он являлся важной частью попыток влиять на «мировую литературу» в первые годы холодной войны.

Россен Джагалов (Университет Коч, Турция) представил доклад «Литера­турные “полпреды” и формирование “литературы народной демократии”». Хотя запланированный на 1948 год Международный съезд писателей в Сталинграде так и не состоялся, анализ связанных с его организацией документов позволяет проследить, как именно советские функционеры видели «литературу второго мира», которая должна была стать альтернативой литературе и всему мировоззрению Запада.

Доклад Татьяны Волокитиной (Институт славяноведения РАН) «Писатели и политические режимы в Восточной Европе (на основе материалов российских архивов)» также был прочитан в отсутствие автора. Исследовательница продемонстрировала обзор материалов в архивах Москвы, представляющих интерес для исследователей соответствующих тем. По заключению историка и ее коллег, занимавшихся классификацией архивных источников в течение многих лет, формы совместной работы представителей советских культурных институтов и местных интеллектуалов и функционеров в странах Восточной Европы были исключительно разнообразны, и источники, связанные с созданием «альтернативной мировой литературы», еще не изучены до конца.

Завершился первый день конференции докладом Галина Тиханова (Лондонский университет королевы Марии) «Постромантический синдром: Интеллектуальные приключения в советской России и Восточной Европе, 1917—1989». Профессор Тиханов задался вопросом о месте романтизма в идеологии и пропаганде нового типа литературы до и после Второй мировой войны. Проследив трансформации понятия «романтизм» в интеллектуальной традиции Западной и Центральной Европы, докладчик предложил взглянуть на теорию и практику пропаганды литературы и культуры нового типа как на одну из ветвей европейской истории идей, каким бы важным ни было место политических институтов в этой пропаганде.

Второй день работы конференции открылся секцией «Критика, цензура и празднования». Доклад Павла Яначека (Институт чешской литературы при Акаде­мии наук Чешской Республики) назывался «От цензуры поэтов к цензуре партии: эволюция сталинской цензуры в чешской литературе, 1945—1955». Дав краткий обзор традиционной периодизации чешской истории соответствующего периода (авторитарная демократия, нацистская оккупация, социалистическая демократия), профессор Яначек выступил с провокативным утверждением: в течение многих лет, вне зависимости от смены политических режимов, культурные институты и практики цензуры в Чехии оставались практически неизменными. Произведения, создававшиеся в послевоенной Чехословакии, зачастую отражали этот разрыв между (постоянно менявшимися) декларируемыми ценностями и (остававшейся неизменной) фактической институциональной базой.

Томаш Гланц (Университет Гумбольдта в Берлине) назвал свой доклад «Два типа чехословацкого Маяковского: сила голоса (1927) и праздник смерти (1950)». Сравнивая рецепцию Маяковского в Чехии в конце 1920-х годов, когда поэт приехал в Прагу с выступлениями, и пропаганду его образа в 1950 году, когда отме­чалась двадцатая годовщина его смерти, исследователь пришел к выводу, что в многочисленных публикациях разного жанра и формата, сопровождавших мероприятия и в 1927, и в 1950 году, отразились не просто разные отношения к Маяковскому как поэту или как к литературной знаменитости, но принципиально разные левые дискурсы, в центре каждого из которых находилась литература. Невозможно понять послевоенный культурно-идеологический словарь, определивший официальное отношение Чехословакии к советской культуре и литературе, не сравнив его с послереволюционными и довоенными практиками.

Доклад Имре Йозефа Балаша (Университет Бабеш-Бойяи, Румыния) назывался «Роль Школы литературы и критики им. Михая Эминеску в румынской литературе, 1950—1955». В формировании литературного пространства в Восточной Европе были важны не только формы контроля, цензуры и пропаганды, но и новые формы профессионализации труда писателя и критика. Профессионализация писательской деятельности и литературной критики в Румынии была одним из «импортов» из Советского Союза. Хотя Школа литературы и критики просуществовала всего пять лет, анализ ее деятельности и причин, приведших к ее расформированию, позволяет шире взглянуть на понятие «институционализация литературы».

Тамаш Шейбнер (Университет имени Лоранда Этвёша, Будапешт) озаглавил свой доклад «Конкурирующие формы советизации: издательские практики и цензура в послевоенной Венгрии». Формы советизации литературы (или, скорее, «при помощи литературы»), о которых шла речь в этом докладе, были действительно настолько различны, что их можно рассматривать как конкурирующие. С одной стороны, ведущее издательство послевоенной Венгрии публиковало огромными тиражами классиков марксизма-ленинизма и столпов советской литературы, а с другой, это же самое издательство публиковало не менее внушительными тиражами дешевые популярные романы. Приключения, детективы, любовные истории распродавались намного лучше, чем многотомные сочинения Маркса и Энгельса. С точки зрения содержания в этих дешевых книжках не было ничего предосудительного: герои были коммунистами, злодеи — их врагами. Однако сами жанры были далеки от того, что пропагандировалось официальными структурами. Роль этих популярных, но несколько сомнительных текстов в воспита­нии нового венгерского читателя до сих пор ждет своего исследователя.

Секция «Конструктивные различия» открылась докладом Бенджамина Ро­бинсона (Университет Индианы, США) «Мир как возможность в ранней ГДР». Докладчик поделился своими размышлениями над значением самого латинского понятия pax, понимаемого как «мирный договор», но не «мир». Исходя из того, что оба лагеря во время холодной войны понимали функцию «мирного договора», заключенного между ними, по-разному, докладчик представил разные литературные и культурные интерпретации противостояния двух систем в первые годы существования ГДР. Драматург Бертольт Брехт, идеолог национал-большевизма Эрнст Никиш, философ Эрнст Блох и поэт и идеолог Йоганнес Бехер — беглый обзор взглядов этих интеллектуалов на ранних этапах развития ГДР дает представление о том, на чем основывалось понимание «особого культурного пути» Восточной Германии.

Хелен Фехервари (Университет штата Огайо, США) прочитала доклад «По­пыт­ки восточноевропейских писателей и интеллектуалов создать социалис­тическую культуру под руководством СССР/ГДР в контексте холодной войны и разде­ленной нации». Ведущие фигуры интеллектуальной жизни послевоенной Восточной Германии (Иоганнес Бехер, Фридрих Вольф, Бертольт Брехт, Анна Зегерс) вернулись в советскую оккупационную зону, движимые желанием создать новую культуру новой Германии. Однако то, как каждый из них представ­лял себе эту новую культуру, часто отличалось от культурной политики представителей советского руководства. Каждый из них реагировал на эти различия по-своему, и реакции эти часто определяли то, как интеллектуалы «альтернативной» Германии вписывались (или не вписывались) в культурную и политическую жизнь ГДР.

Продолжила тему Анне Хартман (Рурский университет, Бохум) докладом «Культурное возрождение Восточной Германии — невыполнимая миссия для советских офицеров, ответственных за культуру, и для немецких антифашистов?». До 1947 года политика Советской военной администрации в Германии была более чем либеральна. Оба офицера, ответственных за пропаганду и культурное возрождение оккупированной территории (Сергей Тюльпанов и Александр Дымшиц), славились своими широкими познаниями в немецкой литературе и культуре и верой в то, что создание нового общества в Германии будет основано именно на культурном возрождении страны. Однако спустя пару лет представители тех же самых отделов по культуре СВАГа проявили себя как верные последователи сталинских принципов и в культуре, и в политике, и в культурной политике. Неужели же советские культурные офицеры так искусно лгали первые два-три года после войны, надеясь завоевать доверие немцев «нового поколения»? Или же, наоборот, их жесткая политика конца 1940-х — начала 1950-х нужна была лишь «для отвода глаз», чтобы на деле они могли по-прежнему поддерживать развитие немецкой культуры на вверенной им территории? Докладчица пришла к выводу, что, скорее всего, советские культурные офицеры на местах были искренни и в своем либерализме, и в своей верности сталинским принципам — они просто верили в превосходство системы, представителями которой являлись, и в необходимость следовать курсу, обозначенному руководителями их страны.

Доклад Карла Тиге (Университет Дерби, Великобритания) назывался «Инженеры человеческих душ в числах» и повествовал именно о числах — вернее, о статистике Польского союза писателей 1945—1956 годов. На основании материалов, опубликованных в первое послевоенное десятилетие и в последующие годы, докладчик проследил изменения (или же отсутствие таковых) в социальном статусе писателей, их зависимость от дополнительных источников доходов, профессиональный состав, партийную принадлежность, предпочтения, отдаваемые ими определенным жанрам, и т.п. Сам факт наличия или отсутствия статистики и ее организация по определенным принципам заставляют задуматься над тем, как государство определяло и насколько оно ценило писательский труд и какие параметры были определяющими для обозначения самого понятия «писательство» в социалистическом обществе, регулярно сотрясаемом экономическими и политическими кризисами.

Пятая секция («Руководство руководством литературы») открылась докладом Бавиолы Шатро (Университет Александра Моисиу, Албания) «Албанская литература в годы становления коммунистического режима: государство, идеология, литературная традиция и новая литература». Докладчица начала с утверж­дения, далеко не очевидного для тех, кто не знаком с историей (современной) албан­ской литературы: в албанском контексте многие процессы, проходившие в Восточной Европе после войны, принимали особенно экстремальный характер. Формирование «нового писателя» подразумевало полный разрыв с традицией и с принятыми до сих пор принципами письма; цензура, через которую должны были проходить писатели «новой литературы», была не просто цензурой, но часто предполагала жесточайшие репрессии по отношению к писателям, вплоть до публичных пыток и казней. Албанский случай — пример буквального выражения политического контроля над литературой, когда «контроль» почти автоматически превращался в «наказание», а любая манера письма, не соответствующая новым требованиям, квалифицировалась как уголовное преступление.

Мелинда Калмар (Будапешт) озаглавила свое выступление «Поэтика и политика: Венгрия между локальными и центральными видениями новой массовой культуры, 1945—1956». Под «локальным» в этом случае понималось «характерное для определенной страны». Ведь именно так часто виделось происходящее в Восточной Европе и теми, кто руководил событиями из Москвы, и теми, кто потом эти события исследовал: был центр (Москва) и были «события на местах» — в конкретных странах, конкретных культурных и политических контекстах. В первые послевоенные годы (по крайней мере до 1948 года) интеллектуалы «на местах» (во всяком случае, в Венгрии) не возражали против того, чтобы следовать за советской массовой культурой нового типа — политический радикализм был в моде, и создание дешевой агитационной культуры не противоречило побуждениям многих местных деятелей, исходивших из того, что главной целью советских функционеров является прежде всего воссоздание национальной культуры в каждой стране. Видные венгерские интеллектуалы были уверены в том, что близкие контакты с Советским Союзом дадут им самим возможность быть услышанными далеко за пределами родной Венгрии. Однако очень быстро стало ясно, что речь идет не столько о развитии национальной культуры и уважении традиций, сколько о создании культурной базы для коммунистической идеологии, которая была исключительно зависима от новой литературы; идеологи и интеллектуалы «на местах» оказались перед необходимостью быстрой перестройки своего понимания отношений с «центром».

Зоран Милутинович (Лондонский университетский колледж) выступил с докладом «“Да, но...”: Институционализация и деинституционализация социалистического реализма в Сербии». «Да, но....» — именно эти слова наиболее точно отражают место социалистического реализма и, более широко, всего проекта социалистического культурного строительства в Сербии. При том, что как таковой социалистический реализм был принят в качестве официальной линии в Югославии лишь в течение нескольких послевоенных лет, до разрыва Сталина с Тито в 1952 году, линия партийного руководства по отношению к культуре и литературе и после 1952 года была далеко не однозначно либеральной. С одной стороны, неповиновение воле СССР подразумевало отход от идеологии и практики соцреализма, с другой — необходимость контроля над культурными практиками оставалась, как и прежде, актуальной и для общеюгославского, и для сербского руководства. Именно этот период институциональной и идеологической неопределенности был в центре внимания профессора Милутиновича.

Катажина Сливинска (Университет Адама Мицкевича, Познань) представила доклад, посвященный внедрению соцреализма в Польше. Обычно исследователи рассматривают первое послевоенное десятилетие в польской литературе либо как образец переноса советской культуры на культурную почву другой страны, продукты которого не могут считаться относящимися к национальной культуре вооб­ще, либо как попытки советизировать национальную польскую культуру. Доклад­чица предложила отказаться от такой модели и сконцентрироваться на попытках создания оригинального польского соцреализма в журналистике и литературной критике, а также в исследованиях истории польской литературы. Работа с первоисточниками показывает, что внедрение соцреализма в Польше было двойным процессом. С одной стороны, соцреализм был импортирован из СССР, но с другой, центральные организации, ответственные за культурную политику в Польше, неизбежно должны были принимать во внимание местную специфику и учитывать литературные и культурные традиции страны. К польской специфике относятся, например, сложности с формированием культурных практик вокруг таких понятий, как «народность» или «традиция романтизма». Не менее важными оказываются и чисто практические препятствия на пути внедрения соцреализма, такие, как банкротство многих издательств как следствие возрастающего контроля над производством литературы.

Заключительная секция конференции носила название «Канон после канонад». Первый выступающий, Александр Киоссев (Софийский университет), озаглавил доклад «Сталинизм и канон: болгарский случай». Главным героем доклада был Тодор Павлов, ведущий проводник сталинских идей в науке, культуре, лите­ратуре, философии и литературной критике Болгарии. Поскольку болгарский литературный и культурный канон начал создаваться лишь в последние годы XIX века, можно сказать, что создание соцреалистического канона почти совпало с созданием болгарского литературного канона вообще и роль Тодора Павлова была в этом процессе более чем заметна. Поборник «принципа целостности», Павлов был воплощением социалистического идеала «мастера на все руки»: писа­тель и поэт, ученый и философ, политик и академик, администратор и практик — он был всем именно потому, что был сам по себе ничем, не больше чем проводником. Александр Киоссев рассмотрел создание болгарского соцреалистического канона сквозь призму деятельности и теорий Тодора Павлова, используя те самые философские категории, которыми оперировал сам Павлов, — позитивность и негативность, включение и исключение, целостность и фрагментарность, тотальность и отрывочность, синтезис и разрыв. Анализ практики и теории создания болгарского канона выявляет многие характерные черты не только в болгарском, но и в общем восточноевропейском контексте, где философия «высокого марксизма», создание институтов надзора над производством литературы и формулировка литературных теорий были частью единого целого.

Андрада Фату-Тутовеану (Университет Бабеш-Бойяи, Румыния) выступила с докладом «Контроль над культурой, переформирование канона: послевоенная “колонизация” румынской литературы», в котором развила уже рассмотренную ею ранее в рамках крупного исследовательского проекта тему советской культурной колонизации Румынии. По мнению докладчицы, специфика румынского культурного контекста заключалась в том, что на момент прихода советской влас­ти в стране, с одной стороны, отсутствовало организованное левое движение, а с другой — многие группы интеллектуалов придерживались националистических взглядов. Это поставило советских функционеров перед необходимостью привлечь на свою сторону писателей и популярных деятелей культуры, которые прежде не симпатизировали марксизму. Для этой цели использовался ряд мер, от материального поощрения до политических репрессий. Этот сложный механизм сопровождал все этапы институционализации послевоенной румынской литературы, и подробный анализ его необходим для понимания специфики внедрения соцреалистической модели культуры в румынском контексте.

Ненад Ивич (Загребский университет) в начале доклада «“Будет ли свобода петь так же сладко, как пели о ней пленные?”: Формовка нового хорватского канона, 1945—1955» выразил несогласие с недавно опубликованными историями послевоенной хорватской литературы, которые определяют период соцреализма в хорватском контексте как «официальный литературный канон». По мнению док­ладчика, на самом деле все намного сложнее. Так, для адекватного понимания происходившего в Хорватии, и в Югославии вообще следует, во-первых, определить, как именно понимался соцреализм/ реализм (учитывая традиции местных левых движений 1930-х годов), во-вторых, понять, что подразумевается под «общественным признанием» того или иного культурного феномена в конкретной стране, и, в-третьих, уяснить, что означает само понятие «канон» не только в теории, но и на практике, в конкретных политических и исторических условиях. В любом случае канон создавался in situ и был результатом конфликта интерпретаций — или диалога между идеологами нового искусства и академической интеллигенцией, стремившейся укрепить свои ведущие позиции в интеллектуальной среде нового общества, но в то же самое время гарантировать себе некоторую свободу действий.

Закончилась конференция демонстрацией фильма Михаила Калатозова «Заговор обреченных» (1950). Евгений Добренко сопроводил показ вводными замечаниями и комментариями, а затем аудитории было предложено проанализировать фильм, который был одним из самых популярных блокбастеров начала холодной войны в СССР, но был абсолютно неизвестен на Западе. Последовавший обмен мнениями, многочисленные вопросы, замечания, выражения непонимания и изумления стали редким и полезным уроком в необходимости учитывать разницу в интерпретации культурного контекста холодной войны не только выходцами с «Запада» или с «Востока», но и теми, кто вырос в разных странах Восточной Европы — или занимается их изучением.

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6334#sthash.oCVdpfk8.dpuf