THE MALIGN MIMESIS

Сергей Зенкин (РГГУ; главный научный сотрудник  Института высших гуманитарных исследований; доктор филологических наук) / Sergey Zenkin (RSUH; Institute for Advanced Studies  in the Humanities, research professor; Doctor of Sciences), sergezenkine@hotmail.com.

Аннотация

Процессы социального подражания могут принимать как полезные, так и пагубные, злокачественные формы. Факторы такой злокачественной трансформации мимесиса прослеживаются в различных фактах общественной жизни, от поведения людей на футбольном матче до развития политических событий в 2014 году.

Abstract

Processes of social imitation can take both beneficial and pernicious, malign forms. The factors that make up one of these malign transformations of mimesis are traced as they manifest in different facts of social life, from people’s behavior at football matches to the development of political events in 2014.

Однажды коллега-француженка, почему-то вздумавшая со мной попикироваться, спросила меня в упор: «Судя по романам Достоевского, все русские — истерики. А вы тоже истерик?» Я отшутился, ответив ей, что я — скрытый истерик, un hystérique dissimulé, — что, конечно, противоречие в терминах, так как истерия определяется через демонстративное, театральное поведение; но вот такая мы парадоксальная нация.

Шутки шутками, но я действительно думаю, что в каждом из нас — это, конечно, свойственно всем людям, не только русским, — заложен скрытый социокультурный механизм, особая программа душевной деятельности и поведения, которая при некоторых обстоятельствах способна вызывать явления массовой истерии. Я не открою Америки, обозначив этот механизм как мимесис, подражание[1]. Это очень общее понятие, применимое на разных уровнях социальной и природной действительности — от зеркальных нейронов в нейрофизиологии, которые отвечают за воспроизведение полученных ими раздражений, до некоторых стратегий государственной политики, которые тоже бывают миметичными, подражающими и передразнивающими чужие действия. Мимесис может проявляться во внешних поступках, а может — это будет важно для дальнейшего изложения — оставаться внутренним психофизиологическим процессом, переживанием, не находящим себе прямого внешнего выражения.

Известна критика мимесиса в греческой философии — где он, правда, толкуется в узком смысле художественного подражания. Действительно, мимесис противоположен логосу, понятийно-рациональному мышлению, хотя в реальности их трудно разделить и они всегда соприсутствуют в разных соотношениях: скажем, в любой дискуссии имеет место как логос (люди пытаются уразуметь и вразумить друг друга), так и мимесис (они обмениваются репликами, тем самым подражая друг другу). Разница их в том, что если рациональное мышление соотносит все факты — вещи, поступки, чувства — с общим понятием, то при мимесисе такого соотнесения нет и каждый факт связан только с другим однородным фактом: B подражает A, C подражает B, D подражает C и так далее, не оглядываясь ни на какую общую идею. Иногда один из членов этого ряда выделяется в качестве «образца» — при подражании богу, учителю, вождю (включая тоталитарного), модной «звезде» и т.д. Но это не всегда так, и мимесис часто осуществляется в отсутствие высшего образца — так сказать, не по вертикали, а по горизонтали, как подражание ближайшему соседу. При «вертикальном» подражании образцу (например, платоновскому эйдосу) имеется отчетливый зазор между субъектом и объектом, между подражателем и моделью для подражания (по определению, более высокой); это в потенции оставляет место для логоса, для рационального осознания различий. Логосу труднее втиснуться в ситуацию «горизонтального» мимесиса, когда дистанция между субъектом и объектом подра­жания может сокращаться до минимума; такой мимесис не регулируется не только общим понятием, но и общим образцом и развивается стихийно.

Сам по себе мимесис не является чем-то вредным. Он выполняет важные позитивные функции в устройстве общества, вплоть до того, что один из крупнейших его теоретиков, французский социолог XIX века Габриель Тард, определял само общество — точнее, общественную группу — как «собрание индивидов, поскольку они подражают друг другу» [Tarde 2001: 128]. Это сильное, может быть, слишком сильное определение, потому что общество при таком понимании выглядит скорее как масса, чем как структура, зато в нем хорошо выражена основополагающая роль мимесиса в социальном устройстве. Вместе с тем мимесис может производить как положительное, так и отрицательное действие, порой даже в одной области социальной жизни. Например, при обучении, преподавании очень часто применяется миметическая методика — «делай как я», я тебе покажу, а ты мне подражай. Извращенной же формой миметического обучения является академический плагиат: учащиеся, и даже некоторые диссертанты, вместо того чтобы осмыслить материал и сформулировать его самостоятельно, применяя аппарат общих понятий, буквально воспроизводят, списывают уже готовые тексты (преподавателя, других студентов и т.д.). Еще пример: вышеупомянутая дискуссия как миметический обмен реп­ли­ками — каждый участник, беря слово, тем самым повторяет жест «предыду­щего оратора». Но этот мимесис может зайти и дальше: известно, что последний аргумент проигравшего в споре — передразнивание. Если рациональных доводов не хватает, то спорщик, не желающий признать свою неправоту, привязывается к какому-нибудь выражению, ужимке, повадке своего оппонента и передразнивает их. В пределе он мог бы применить и насилие, но на это не каждый и не всегда решится, и подобно тому как терроризм — военная стратегия слабых, миметическое передразнивание служит полемическим приемом трусливого.

Отказываясь от общих категорий мышления, мимесис может отменять, делать необязательными и общие правила поведения: мы перестаем соотносить свои поступки с принципами и ведем себя «ситуативно», глядя только на то, как поступают окружающие. Вот элементарный, невинно-бытовой пример из рассказа Михаила Зощенко «Лёля и Минька» — эпизод, где двое детей наперегонки объедают сладости, развешанные на новогодней елке: «Если ты, Лёлища, съела вторую пастилку, то я еще раз откушу это яблоко», — говорит маленький мальчик [Зощенко 1960: 282]. Эти юные Адам и Ева вообще-то знают, что плоды, висящие на дереве, запретны; если они все же нарушают этот запрет, то потому, что в данный момент они интереснее всего друг другу; неважно, что кто-то и зачем-то не велел кушать сладости, — главное, подражая друг другу и не отставая друг от друга, воспроизводить запретные действия. Увлекаясь мимесисом, приходится забыть логос, забыть закон — хотя на самом деле этот закон все время присутствует на заднем плане сознания, и нарушение его переживается как дерзость. Временное, понарошку, в ходе миметической игры забвение прекрасно известного — это примерно тот же процесс, который Сартр называл «криводушием», mauvaise foi.

Поскольку мимесис противоположен логосу, он с трудом поддается однозначному рациональному объяснению. Логическое мышление подходит к не­му с разных сторон, различные его черты выделялись в трудах разных теоретиков, принадлежавших к разным областям знания. Известна, например, книга французского социального психолога Гюстава Лебона «Психология толп» [ Le Bon 1895] — эссе, хорошо пригодное для применения в «политтехнологиях», как мы называем их ныне; известно, что почитателем этой книги был, например, Муссолини. Гораздо более солидный, научно основательный труд — упомянутая выше книга Габриеля Тарда «Законы подражания» (1890). Зигмунд Фрейд, почти не пользуясь словом «мимесис», исследовал сходные явления в работе «Массовая психология и анализ человеческого “я”» [Freud 1921]. Многочисленные труды Рене Жирара тоже можно отнести к эссеистике, социологической и религиозно-апологетической; через процессы «миметического желания» автор пытается объяснить самые разные явления — от устройства художественных повествований до возникновения войн, религиозно-политических преследований и других конфликтов. Эти концепции различаются не только своим дисциплинарным происхождением, но и тем, как в них определяется предмет мимесиса: чему, собственно, подражают люди. Так, для Лебона основным предметом подражания в человеческих «толпах» являются — не самый очевидный выбор — восприятия: имеются в виду экспериментально установленные эффекты, когда люди, видя, как другие по-настоящему или притворно воспринимают некоторые иллюзорные, несуществующие вещи, сами начинают воспринимать их как реальные. Для Тарда, который лучше всех относился к мимесису и подчеркивал его позитивную роль в человеческом обществе, предметом подражания служат инновации: кто-то изобрел новый факт социальной жизни — слово в языке, идею, товар, технический прием, — и дальше этот факт становится успешным, входит в обиход и в историю в той мере, в какой воспроизводится в актах подражания. По еще одной эффектной формуле Тарда, «судьба подражаний — единственное, что интересует историю» [Tarde 2001: 198]. С точки зрения Фрейда, предметом подражания служат личностные проекции, особенно на отца и вождя. С точки зрения Жирара, им являются желания: мы желаем кого-то или чего-то, кого или чего уже пожелали другие, и такой процесс может принимать катастрофический, лавинообразный характер. Если синтезировать разные концепции, то их общим, неизбежно скудным определением предмета мимесиса окажется понятие переживания, получающего разные модусы, материальные или ментальные выражения. Опираясь на это определение, попробуем описать факторы и предпосылки опасного, злокачественного перерождения социального мимесиса, его превращения в мимесис агрессив­но-разрушительный.

Первый такой фактор можно вывести из замечания Тарда, который различал две оси мимесиса — говоря современным языком, диахронную и синхронную: «подражание-обычай» и «подражание-моду». В первом случае мы подражаем тем или тому, что было раньше, — предкам, старшим, предшественникам на том или ином поприще, событиям прошлого, символически разыгрываемым на праздниках, — и так возникает обычай, традиция, трансляция подражания сквозь время. Во втором случае мы подражаем тем, кто находится вокруг, здесь и сейчас, и это краткосрочное, в принципе единовременное подражание сравнимо с модой, которая, по определению, является скоротечной. По-видимому, подражание-мода, синхронное и стремительное, больше грозит опасными последствиями, чем диахронное подражание-обычай. Всевозможные социальные поветрия, включая самые смертоносные моральные эпидемии, обычно носят повальный и недолговременный характер.

С этим связан второй, тоже временной фактор: при злокачественном мимесисе процессы подражания резко ускоряются. Диахронное подражание-обычай растянуто на большие временные периоды, оно может осуществляться между целыми поколениями, а при «модном» подражании процесс идет взрывообразно: в нем нельзя отставать от окружающих, как спешили подражать друг другу зощенковские Лёля и Минька. Если же удастся каким-то образом замедлить это стихийное движение, то люди, скорее всего, одумаются и остановятся; примерно так описывает дело Жирар.

Третий фактор, на который указывали разные теоретики — такие, как Лебон, Дюркгейм (он не пользовался понятием мимесиса, но в некоторых работах описывал сходные явления), — концентрация людей; это как бы пространственный аналог временнóго ускорения. В традиционных обществах, чтобы вступить в миметическое общение, люди должны были собраться где-то вместе: на ярмарочной площади, в воинском строю, в церкви, в театральном или концертном зале, на заседании революционного Конвента и т.д. Попа­в в такую ситуацию, они начинали вести себя необычно — иногда героически, часто иррационально, в ряде случаев разрушительно. В современном коммуникационном обществе условие концентрации не всегда выполняется: появилась возможность дистантного (в частности, сетевого) общения и взаимоподражания в реальном времени, и возникают странные явления рассеянных миметических сообществ, к которым я еще вернусь.

Четвертый фактор заключается в том, что при интенсивном, и особенно злокачественном, мимесисе происходит обезличивание его участников. Об этом писали Лебон, Жирар и Роже Кайуа в книге «Игры и люди» [Caillois 1958; 1967], выделяя мимесис как одну из разновидностей социальных игр и подчер­кивая его опасно-регрессивную природу. Миметический человек похож на лунатика или на загипнотизированного, в нем ослаблена субъектность. Общества, неумеренно практикующие миметические игры (маскарадные обряды, карнавалы, «исторические реконструкции»), склонны к застою и консерватизму.

Можно отметить еще один важный, хоть и не обязательный стимулятор злокачественного мимесиса, способствующий «раскручиванию» подражательного процесса: этот эффект часто возникает при переключении разных режимов подражания, при резком переходе от одной его формы к другой. Вот пример, впервые упомянутый Фрейдом, а затем подробнее рассмотренный Элиасом Канетти в одной из главок его книги «Масса и власть» (1962): паника в театре. Известно, что при угрозе пожара в театральном зале может начаться давка с самыми печальными последствиями; ее можно даже искусственно спровоцировать, крикнув «Пожар!» (так, например, поступает герой фильма Хичкока «Прорванный занавес», «Torn Curtain», чтобы в суматохе скрыться от преследователей). В такой момент происходит переключение мимесиса. До сих пор упорядоченное, кодифицированное, отделенное от зрителей подражание развертывалось на сцене, актеры изображали героев пьесы; и одновременно зрители в зале тоже более или менее сдержанно, не доходя до исступления, сопереживали этим героям и восхищались игрой актеров; все это миметические реакции, пусть и необязательно проявляющиеся вовне[2]. Внезапно этот порядок нарушается: нет больше игры, нет больше сочувствия героям и актерам — а миметический импульс, инерция подражания остались. И тогда эти импульс и инерция вместо правильно-структурного характера принимают характер стихийно-панический или, выражаясь терминами французской социологической школы, «аномический», беззаконный. Каждый подражает соседу, пытаясь спастись, и вместе с тем не считается с ним как с социальным партнером; миметически распространяются страх и борьба за жизнь, где каждый за себя. Канетти характеризует это как «распад массы внутри массы» [Канетти 1990: 403] — масса внутри себя приходит в расплавленное, неупорядоченное состояние.

Другой пример, еще более важный для дальнейшего: футбольный матч. При обычном его ходе опять-таки сочетаются сразу несколько нормальных режимов мимесиса: на поле идет спортивная игра «агонального», состязательного типа, где соперничество двух команд мимирует войну. Это высокосублимированное, структурно упорядоченное и кодифицированное подражание, в нем участвуют игроки обеих команд, тренеры, арбитры и т.д., и у каждого из этих людей — своя особая функция; игра организуется точными правилами, стратегиями, тактическими приемами — все это служит для того, чтобы ее участники образовывали структуру, а не массу. Мимесис социально контролируется, остается как бы «прирученным». Одновременно на трибунах происходят другие миметические процессы: зрители «болеют» за свои команды, и их сочувствие принимает психофизиологический, телесный характер — увлеченный болельщик сопереживает не только мысленным намерениям, но и непосредственно движениям, усилиям, порой физическим страданиям игроков на поле, воспроизводит эти импульсы в собственном теле; русский глагол «болеть» здесь очень точен и выразителен. Далее, это внутреннее сопереживание стимулирует другие, уже внешние формы мимесиса: болельщики подражают друг другу, надевая одинаковую форму, раскрашивая лица, производя единообразные движения и выкрики. Но однажды матч заканчивается, упорядоченный мимесис на поле исчезает, а зрительский миметический импульс сразу не отключается. И тогда разгоряченные фанаты, выйдя со стадиона, могут и дальше продолжать свои миметические игры, доходя до жестоких и бессмысленных действий — массовых драк, погромов. То, что на стадионе было условной игрой, выплескивается на улицу в стихийной форме: болельщики по-прежнему интенсивно подражают друг другу и даже собственным противникам, обмениваясь с ними ударами, тогда как символическая «война» на футбольном поле сменяется реальным насилием. Энергия такого мимесиса не обязательно хаотична, она может ориентироваться в определенном направлении; в частности, иногда ее насилие может принимать политическую форму. Сегодня уже мало кто помнит, как в 1969 году между двумя латиноамериканскими государствами — Сальвадором и Гондурасом — вспыхнула «футбольная война». Поводом к ней послужили обыч­ные отборочные матчи чемпионата мира; после окончания каждого из них (сначала в одной, потом в другой стране) возбужденные болельщики начинали чинить насилие против выходцев из другой страны, дальше за своих граждан вступились государства, и началась настоящая война с применением регулярной армии, артиллерии и авиации, которая за несколько дней успела унести тысячи жизней, пока воюющие страны не удалось кое-как помирить.

По-видимому, сходная привычка к миметическому насилию сработала и в более близком к нам трагическом событии. Судя по имеющейся информации, именно футбольные фанаты несли значительную часть ответственности за преступление, ужасное само по себе и, будучи массированно использовано агрессивной пропагандой, имевшее крайне негативные политические последствия, — я имею в виду убийство пророссийских активистов при беспорядках в Одессе 2 мая 2014 года[3]. Разумеется, виноват был не футбол, не спорт как физические состязания. Опасной оказалась одна из их функций — то, что в современном обществе спорт служит едва ли не самым сильным генератором миметического поведения, силу которого стараются, нередко успешно, использовать в политике. Это наглядно проявилось и в событиях, происшедших еще ближе к нам — в нашей собственной стране в том же самом, 2014 году.

Аналитики уже обращали внимание на то, какую роль сыграла в политическом развитии этого года сочинская Олимпиада. Необходимо, однако, точнее артикулировать эту мысль. Нельзя утверждать, что, если бы не успех Олимпиады, российское руководство не решилось бы на военную авантюру в Крыму: на это решение влияли разнообразные факторы, а в психологию принимавших его людей вникнуть трудно. Но можно достаточно уверенно полагать, что, не будь успеха на Олимпийских играх, эта авантюра не была бы столь эйфорически пережита значительной частью российского общества. Общественная реакция была бы более спокойной, сдержанной и рациональной, а дальнейшие события могли бы принять не столь катастрофический оборот. Однако в тот момент рациональность оказалась подавлена «болельщицким» мимесисом. Разумеется, дело не в одной только Олимпиаде: спортивно-зрительское отношение к политике внушалось людям многолетней «информационной политикой» государства, но Олимпиада стала ее пароксизмом. В течение нескольких месяцев телевидение и другие массмедиа подробно, красочно и даже в основном правдиво показывали борьбу и победы российских спортсменов, заставляя им сопереживать. После этого трудно было переключиться на рациональный режим мышления и критично отнестись к тем же самым медиа, когда они начали проклинать «киевскую хунту» и прославлять захват Крыма. По-видимому, многие наши соотечественники восприняли этот захват как своего рода бесплатный бонус Олимпиады, дополнительную олимпийскую медаль. Миметический импульс спортивного сопереживания был перенесен, перефокусирован, условно говоря, из Сочи в Севастополь — благо это не так уж далеко… Важно еще подчеркнуть, что сообщество людей, переживавших эти события, формировалось как специфи­ческая «нация болельщиков» — не активных граждан, а именно сочувствующих зрителей. Это рассеянная группа, связанная общими переживаниями, а не общими действиями: от болельщиков, вообще говоря, не требуется никаких особых действий, они могут даже не выходить из дома и лишь смотреть телевизор. Взаимодействие между ними осуществляется не обязательно в ус­ловиях прямого массового контакта (на трибунах стадиона)[4], но через сложные опосредованные каналы бытового общения, разговора, переглядывания, интонаций (на работе, в семье и т.д.), которые наука плохо умеет наблюдать и обобщать. Во всяком случае, 2014 год показал, что пассивный, чисто внутренний мимесис-сопереживание столь же чреват пагубными последствиями, сколь и активно-внешние его выражения. В сознании вовлеченных в него людей произошли злокачественные процессы, уже упомянутые выше: отказ от личной субъектности (слияние с массой, с 86-процентным «народом»), «криводушное» забвение общих законов (международного права). Можно предположить, что, когда наступит — а он, конечно, наступит — момент расплаты, эти люди будут искренне недоумевать, в чем же их вина и ответственность: они же ничего не делали, они только переживали вместе со всеми…

До сих пор речь шла о том, каким образом мимесис подрывает рациональное мышление, как в некоторых своих формах он оказывается опасным противником логоса. А что же, наоборот, может логос против злокачественного мимесиса?

Следует признать, что в краткосрочной перспективе он может немного. Всем известно, как бессилен разум против моды, как трудно избавиться даже от какого-нибудь привязчивого словечка или выражения: оно нам вовсе не нравится, мы понимаем, что оно паразитическое, грамматически неправильное, пошлое, но оно все равно само собой подворачивается нам на язык, просто потому, что мы постоянно слышим его в речи других людей. Это опять-таки элементарный, невинный пример, где мимесис поддерживается только своей собственной силой, — а что говорить о случаях, когда за ним стоят чьи-то интересы, экономические (в рекламе) или политические (в пропаганде)? В краткосрочной перспективе можно ожидать разве что вытеснения одного мимесиса другим — новым поветрием, новой массовой мобилизацией; что, конечно, слабое утешение для разума.

Есть, однако, другое обстоятельство: в процессе своего развития мимесис не просто вытесняет одну свою форму другой, он еще и рутинизируется — в терминах Тарда, из моды превращается в обычай, в устойчивый подражательный стереотип. Если такие стереотипы закрепляются надолго, то они не сменяют друг друга, а сосуществуют параллельно; поскольку же они возникают случайно, по воле исторических обстоятельств, то они не систематичны, между ними много несогласованностей, противоречий. И вот тут-то открывается поле для работы разума — для сопоставления, критики, выработки общих понятий и принципов, то есть для всего того, что в европейской культуре уже около трех столетий называется просвещением.

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

[Зощенко 1960] — Зощенко М. Рассказы и повести, 1923—1956. Л.: Советский писатель, 1960.

(Zoshchenko M. Rasskazy i povesti, 1923—1956. Leningrad, 1960.)

[Канетти 1990] — Канетти Э. Человек нашего столетия: Художественная публицис­тика / Пер. с нем. М. Харитонова; сост. и предисл. Н.С. Павловой. М.: Прогресс, 1990.

(Canetti E. Chelovek nashego stoletiya: Khudozhestvennaya publitsistika / Ed. by N.S. Pavlova. Moscow, 1990. — In Russ.)

[Caillois 1958] — Caillois R. Les jeux et les hommes. Paris: Gallimard, 1958.

[Caillois 1967] — Caillois R. Les jeux et les hommes. 2ème éd. Paris: Gallimard, 1958.

[Freud 1921] — Freud S. Massenpsychologie und Ich-Analyse. Wien: Internationaler Psychoanalytischer Verlag, 1921.

[Le Bon 1895] — Le Bon G. Psychologie des foules. Paris: Alcan, 1895.

[Tarde 2001] — Tarde G. Les Lois de l’imitation [1890]. Paris: Les empêcheurs de penser en rond, 2001.

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6741#sthash.Tb9g184y.dpuf