INTRODUCTION

Ян Левченко (НИУ ВШЭ; профессор Школы культу­рологии факультета гуманитарных наук; PhD) / Jan Levchenko (HSE; professor, School of Cultural Studies, Faculty of Humanities; PhD) janlevchenko@hse.ru.

Отношение к порнографии — тест, выявляющий механизмы самосознания общества. В новейшей истории России, чей вектор уже с конца 1990-х годов можно условно обозначить как устойчивое восстановление «вертикальных» отношений, укрепление государства и поддержание общества в слабом атомизированном состоянии, понятие порнографии не претерпело заметных изменений по сравнению с формулировкой словаря Ожегова: «Крайняя натуралистичность и цинизм в изображении половых отношений». То есть, за исключением нечастых, не образующих устойчивой исследовательской ниши опытов интеллектуальной рефлексии[1], порнография отвергается в самых разных стратах государства и общества как вредоносная субстанция со своими объективными свойствами и предметным содержанием. Несомненно, что столь же единодушно и потребление этой субстанции, тесное с ней соприкосновение и тайное слияние в исполнении тех, кто призывает к ее репрессивному регулированию. Если ввести в любом поисковом ресурсе «изучение порнографии» или что-то в этом духе, то в первых же строчках результатов появятся юридические и медицинские верификации порнографии. Тогда как стоит ограничиться термином «порнография» без предикатов, и «всемирная паутина» предложит огромный выбор объектов, конвенционально соответствующих тем импликациям, что выступают основанием для репрессий в адрес этих объектов.

Понимание порнографии как чего-то заданного и определяемого через фиксированные свойства характерно как для противников порно, так и для тех, кто смотрит на проблему либерально, мотивируя свои взгляды доводами о «терапевтической» пользе и сексуальном просвещении. Исходная пресуппо­зиция состоит в том, что порнографическая продукция должна быть так или иначе отмечена фактом обнажения табуированных в публичной жизни участ­ков человеческого тела, продуманной, рассчитанной на встречный вуай­еризм демонстрацией различных способов совокупления и сопутствующих рамочных действий, манипулирующих возбуждением наблюдателя. Эта эмпири­чес­кая установка предполагает, что у порнографии есть четкие границы. Например, обязательно циничный (ну, не стыдливый же) показ пенетрации женского или мужского тела эрегированным пенисом или, скажем, ручкой от швабры — возмутительная порнография, тогда как съемка девушек в нижнем белье для календаря, адресованного главе правительства в качестве комплимента его мужским достоинствам, — приятная во всех отношениях эротика[2]. Можно, наоборот, поносить целомудрие, лицемерно обезвреживающее порнографию и сводящее ее к эротике, но это возмущение также исходит из того, что предмет и его границы зафиксированы или по крайней мере имплицированы в повседневном языке и не вызывают коммуникативных трудностей.

До определенного момента даже те гуманитарии, что отваживались поминать порнографию в ряду прочих медийных практик, обнаруживали себя точно такими же носителями и пользователями стереотипов, что и прочая культурная публика, которую они изучали по призванию и долгу службы. Так, в классической статье о литературных формулах историк масскульта Джон Кавелти рассуждал о том, что порнография могла бы стать образцовым полем изучения формульного мышления в словесности[3], чему, однако, препятствует ее физиологический характер. Она призвана изобразить прелюдию к совокуплению и само совокупление, а стало быть, служит исключительно средством возбуждения с целью его дальнейшего удовлетворения. Нехватка литературы и дефицит искусства даже в глазах смелых доброжелателей порнографии как объекта изучения выглядели как приговор. Вместе с тем Кавелти вдохновлялся актуальными контекстами массовой культуры 1970-х и обозначил типологическую параллель между порно и смакованием насилия в современных ему жанровых фильмах (напомню, что в 1970-е продолжается расцвет грайндхауса, эксплуатационного кино, а также высокобюджетных кровавых боевиков от таких мастеров, как Дон Сигел и Сэм Пекинпа) [Кавелти 1996]. В этом наблюдении Кавелти, конечно, пошел дальше круга сво­их читателей, к каковому с большой долей вероятности могли принадлежать государственные чиновники, служители закона, члены родительских комитетов и обществ охраны общественной морали, занятые поиском нарушителей, от которых следует ограждать детей (фильмы ужасов, реклама сигарет, певец Оззи Осборн, якобы откусивший голову нетопырю, и т.д.). И все же «порнография насилия», о которой говорит критик, была лишь риторически эффектной аналогией. Попытки выявления не субстанциональной, но функциональной проблематики порно приобретут системный характер не в истории культуры, но в постмодернистском союзе психоанализа, гендерной теории и социологии власти.

Есть ли смысл у порнографии за пределами чистой, нередуцируемой телесности, значит ли она что-то, кроме навязываемого ей либидозного механицизма, — это вопросы, которыми начали активно заниматься представители гендерной теории в те же 1970-е годы, хотя степени абстрагирования, желательной для нетенденциозного анализа, удалось достичь скорее на смежных и менее политизированных территориях — в социологии интимности (Энтони Гидденс), археологии сексуальности (Мишель Фуко). Выросшая в начале 1990-х годов на ниве гендерных исследований квир-теория (Джудит Батлер) была и остается в первую очередь примером ангажированного активизма, способствующего популярности в медиа, но продолжающего вызывать подозрения академических сообществ. И в этом смысле подход к порнографии из перспективы более традиционных, методологически умеренных дисциплин оказался важным инструментом легализации противоречивой темы. К концу XX века благодаря авторитету социологических методов, питающих, наряду с философией, прикладные гуманитарные науки, в отношении порно все увереннее начал завоевывать позиции социальный конструктивизм, исходящий из необходимости анализа условий, которые порождают те или иные «естественные» отношения, системы норм, запретов и предписаний[4]. И хотя о консенсусе в отношении порнографии все еще не приходится говорить, настоятельную необходимость преодоления оппозиции между негативным и акцептирующим отношением к порно, равно как и необходимость отка­за от набора универсальных признаков порно, декларировала Линда Уильямс еще в конце 1980-х годов, когда критиковала феминисток, приветствующих цензуру и апеллирующих к тому, что порнография посягает на мир якобы чистой и светлой сексуальности, находящейся вне языка, власти и истории [Williams 1989]. В этом смысле феминистки, выступающие против цензуры и преследований порно, также попадают в зависимость от собственной протестной позиции, вновь подменяя конкретными примерами те проблемы и социально-антропологические механизмы, которые порнография в более или менее жесткой форме предъявляет своему потребителю.

Наросший за последние 30 лет пласт porn studies кажется вполне достаточным, чтобы удовлетворить (если не интеллектуально измотать, истощить, подобно своему предмету) как профессионала, так и любителя, интересующегося проблемой[5]. Сейчас уже и русский языковой обиход впустил в себя, необратимо изменившись, идею Фуко, что секс — один из важных инструментов манипулирования, сфера, находящаяся под опекой регулирующих органов. Секс воспринимается как угроза существующему порядку, как неустранимый внесистемный остаток, который нельзя исключить и поэтому необходимо держать под усиленным надзором[6]. Это касается и демографической политики, и смены отношения к абортам и контрацепции, и аналогич­ных трансформаций с проституцией, которую где-то запрещают, способствуя нелегальному бизнесу, а где-то частично или даже полностью легализуют, что требует и от власти, и от граждан высокой и ничем не гарантированной социальной ответственности. Наконец, это касается медийной (и) развлекательной индустрии, обслуживающей сексуальные интересы, наживающейся на них, формирующей и развивающей новые запросы.

Однако функция порно, как представляется, отнюдь не сводится к внешней реализации того не вполне признанного, но крайне влиятельного мира, который создавался до недавнего времени издателями специализированных журналов и прибыльными киностудиями, а ныне рассредоточен в виртуальном пространстве, обернувшись «телом без органов», реализующим метафо­ры разной скорости, разной направленности, текучести, атомарности и несво­димости. Смысловой центр порно находится не в окружении его конкретных реализаций и даже вне индустрии, присваивающей себе это название. Пор­но — это все, что в данный момент проблематизирует свою неполную законность, игнорирует или целенаправленно нарушает запрет, организует какую-либо трансгрессию, вызывая на себя обвинения и преобразуя их энергию. Из того, что сказано о предмете по-русски, авторам предлагаемого блока близка идея своеобразного пакта между законом и нарушителем, высказанная в заглавной статье упомянутого блока материалов, опубликованных в «Логосе» три года назад:

Подобно тому как полиция присваивает право применения насилия, лишая его простых граждан, так и право определяет порнографию так, как если бы само было за него не ответственно. На самом деле право нуждается в порнографии так же, как и полиция нуждается в хулиганах для оправдания своей общественной полезности. Хулиганы же своими действиями поддерживают существование этого репрессивного института так же, как порно мобилизует мораль и легитимирует его правовое определение. В этом состоит реакционность порнографии [Чубаров 2012: 150].

Я бы добавил только, что реакционность с той же вероятностью оборачивается прогрессивностью, поскольку с течением времени и по мере оптимизации институтов недавняя трансгрессия приручается и усваивается. Примерно по той же схеме развивается мейнстрим в кино: то, что десять лет назад расшевелило рафинированную публику на фестивале «Санденс», сегодня характеризует поточное производство, снижая градус радикальности, будто бы подстраиваясь под зрительские ожидания, но в действительности приручая и корректируя их.

В предлагаемом разделе представлены кейсы, иллюстрирующие именно такое понимание порно — как объекта стигматизации, точнее, стигматизи­рованной функции, чей механизм работает на энергии, выделяемой в ходе стигматизации. Авторы — Ян Левченко, Денис Салтыков и Елизавета Клочкова — решили не идти по пути освоения и медиации существующих подходов с добавлением собственных иллюстраций, поскольку им кажется продуктивным на принципиально разных примерах проследить, от чего зависит и каких условий требует нарушение запрета; можно ли, наконец, вовсе вывести за дискуссионные скобки проблему предметного определения порнографии, оставив его даже не юристам и медикам, но оскорбленным посетителям выставок современного искусства, вооруженным стальными прутами и другими инструментами выражения своей верности прекрасному. Авторы, представляющие два поколения исследователей, считают возможным апеллировать также и к обыденному знанию, без которого разговор о запрете приобретает чересчур умозрительный характер. Нам немного жаль, что взгляды интеллектуалов (тех, кто пытается что-то анализировать) так мало соприкасаются со взглядами на те же предметы и явления в повседневном обиходе, в неспециализированных медиа, в государственных и общественных инициативах. Конечно, интеллектуалы находятся в привилегированном положении, так как изучают остальных в одностороннем порядке. Тем не менее сейчас положение интеллектуалов скорее можно назвать маргинальным — по аналогии с обсуждаемой темой в ее субстанциональном проявлении — и стигматизированным, если принять во внимание риски непонимания.

БИБЛИОГРАФИЯ / REFERENCES

[Гапова 2011] — Гапова Е. Полный Фуко: Тело как поле власти // Неприкосновенный запас. 2011. № 2 (76). С. 94—106.

(Gapova E. Polnyy Fuko: Telo kak pole vlasti // Neprikosnovennyy zapas. 2011. № 2 (76). P. 94—106.)

[Гощило 2000] — Гощило Е. Новые члены (members) и органы: Политика порнографии // Женщина и визуальные знаки / Под ред. А. Альчук. М.: Идея-Пресс, 2000. С. 107—144.

(Goshchilo E. Novye chleny (members) i organy: Politika pornografii // Zhenshchina i vizual’nye znaki / Ed. by A. Alchuk. Moscow, 2000. P. 107—144.)

[Гроарк 1995] — Гроарк Л. Практический разум и полемика вокруг порнографии // Мораль и рациональность / Под ред. Р.Г. Апресяна. М.: [Институт философии РАН], 1995. С. 182—186.

(Groarke L. Prakticheskiy razum i polemika vokrug pornografii // Moral’ i ratsional’nost’ / Ed. by R.G. Apresyan. Moscow, 1995. P. 182—186.)

[Кавелти 1996] — Кавелти Дж.Г. Изучение литературных формул // НЛО. 1996. № 22. С. 33—65.

(Cawelti J.G. The Study of Literary Formulas // NLO. 1996. № 22. P. 33—65. — In Russ.)

[Фуко 1996] — Фуко М. Воля к знанию // Фуко М. Воля к истине: По ту сторону знания, власти и сексуальности / Сост., пер. с франц., коммент. и послесл. С. Табачниковой. М.: Магистериум; Касталь, 1996. С. 175—238.

(Foucault M. Histoire de la sexualité I: La Volonté de savoir // Foucault M. Volya k istine: Po tu storonu znaniya, vlasti i seksual’nosti. Moscow, 1996. P. 175—238. — In Russ.)

[Чубаров 2012] — Чубаров И. Порно как искусство насилия // Логос. 2012. № 6 (90). С. 141—156.

(Chubarov I. Porno kak iskusstvo nasiliya // Logos. 2012. № 6 (90). P. 141—156.)

[Herzog 2011] — Herzog D. Sexuality in Europe: A Twentieth-Century History. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 2011.

[Voss 2015] — Voss G. Stigma and the Shaping of the Pornography Industry. London; New York: Routledge, 2015. P. 138—160.

[Williams 1989] — Williams L. Hard Core: Power, Pleasure and the Frenzy of the Visible. Oakland, Cal.: University of California Press, 1989. P. 16—33.