Шукуров Д.Л. РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ АВАНГАРД И ПСИХОАНАЛИЗ В КОНТЕКСТЕ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ КУЛЬТУРЫ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА: Монография. — М.: Языки славянской культуры; Рукописные памятники Древней Руси, 2014. — 224 с. — 500 экз.

Авангард и психоанализ — явления сами по себе интересные, и идея соединить их в одном исследовании выглядит захватывающей. В заглавии рецензируемой книги присутствует еще и Серебряный век — в качестве рамки исследования (не вполне понятно, концептуальной или хронологической). Разумно полагать, что аналитическому рассмотрению именно этих предметов и посвящена монография. Вышла она в известном гуманитарном издательстве, и, наверное, было ради чего заручаться поддержкой именитых рецензентов (И.С. Приходько из ИМЛИ и Ю.Б. Орлицкого из РГГУ). Однако того, кто приготовился к чтению с таким настроем, эта книга должна разочаровать. Она может послужить поводом для размышлений, но только касающихся не ее предмета, а того, как и вообще зачем она была написана.

Стиль книги отличается наукообразностью. Введение — как у диссертации: там и объект исследования, и актуальность, и методология и прочие «ритуальные» компоненты. Однако при всей стилистической сухости текст нельзя назвать логичным: формализм в существенной мере призван скрыть стремление подогнать исследование под желаемый результат, а порой просто придать оценочным высказываниям вид теоретических. Чувствуется характерная диссертантская наивность автора, когда он пере­числяет методы исследования, применение которых в тексте заметить трудно. Не объясняется, скажем, что конкретно в этой рабо­те кроется за «герменевтическим методом». Объяснен только один из методов, точнее — «методо­логическая стратегия деконструкции текста», к которой автор присовокупляет «избирательно используемые психоаналитичес­кие приемы» (не уточняя какие) и практику дискурсивного анализа. В данном случае суть многострадальной деконструкции заключается, согласно автору, в «процессе деконструкции [sic!] текста — раз­рушении присущего ему логоцентризма — и его одновременного реконструирования, вос-становления контекста» (с. 14). Далее следует поясняющая цитата из краткой статьи «Письмо японскому другу» Жака Деррида — не самой глав­ной его работы, и более нигде и никакие его работы Шукуров не использует (разве что там же дает отсылку к французскому изданию «О грамматологии»). Стран­но, что столь важный и непростой метод удостоился всего лишь цитаты в не­сколько строк и легковесной интерпретации: «Одной из методологических задач работы является такое реконструирующее и моделирующее восстановление контекста, объединяющее дискурсы русского литературного авангарда и психоанализа»[1] (с. 14). Если методологическая задача такова, то контекстом, как следует из заглавия, должна быть интеллектуальная культура Серебряного века. Однако в книге нет ни реконструкции контекстов, ни, напротив, изначального опреде­ления границ этой эпохи, культурных или временны´х. В действительности мы имеем дело не со своеобразно понятой деконструкцией Серебряного века, а с интуитивным, теоретически не объясненным представлением о нем.

Итак, Д. Шукуров говорит о психоанализе как о части авангардной культуры. Что же подразумевается под психоанализом: культурный тренд, методология или стратегия исследования (наподобие патографии)? Можно задавать и другие вопросы, чтобы яснее изобразить границы психоаналитического; но здесь границы этого и многих других понятий постоянно размываются, благодаря чему может оказаться «вполне уместным исследовательское рассмотрение самого фрейдизма в качестве важной составляющей авангардной культуры, так как психоаналитический дискурс формировался в контексте радикального поворота в осмыслении человеческой психики и смены традиционной парадигмы восприятия искусства и литературы» (с. 8). Этого в рецензируемой книге, несмотря на всю уместность, так и не было сделано.

«В России, как и за рубежом, психоаналитическая теория З. Фрейда привлекла внимание не только представителей врачебных кругов <…>, но и — в силу философской и культурно-исторической перспективы психоанализа — многочисленных деятелей культурного сообщества, в том числе — авангардистов», — утверждает автор (с. 10). Может создаться впечатление, будто авангардисты примкнули к психоанализу лишь как часть «культурного сообщества». Однако они были частью многопланового культурного контекста, в котором влияния часто были сложными, опосредованными. Проекты психоанализа и авангарда были тесно связаны еще и с философскими исканиями (от феноменологии и философии жизни до логики), с различными направлениями искусства (когда авангард представлял себя неким особенным феноменом, противостоящим искусству), с психологией, в конце концов — с оккультизмом, переживавшим необыкновенные трансформации с начала века до Первой мировой войны… Однако идея монографии — в проведении параллелей только между авангардом и психоанализом, словно они некие суверенные сущности, мало зависящие от других культурных феноменов.

В первой главе («Психоаналитический подход в литературоведении и культурологии») автор описывает применение психоанализа в гуманитарных науках. Это описание почему-то плавно перетекает в рассказ о влиянии психоанализа на экзистенциализм, феноменологию, марксизм (мелькают разные фигуры, включая Арона Залкинда и Льва Троцкого). «Многие направления и стили, возникшие в искусстве Западной Европы, получили самое неожиданное преломление в творчес­кой практике отечественных художников. История авангарда и история психо­анализа в России — яркий пример такой специфической рецепции модернистского комплекса идей в контексте русской культуры» (с. 32), — утверждает Д. Шукуров.

Глава вторая имеет заголовок «Серебряный век в истории отечественного психоанализа», обещающий нам рассказ о том, как Серебряный век отразился в российском психоанализе. Но текст заглавию не соответствует. Автор касается характерного для культуры Серебряного века интереса к сфере сексуальности, чтобы указать на точки пересечения принадлежащих к этой культуре идей и психоаналитических тем. «Психоаналитическое учение З. Фрейда получило своеобразное преломление в контексте интеллектуальной культуры Серебряного века. Отечест­венная культура, искусство и литература этой эпохи были погружены в мистику и метафизику пола. В творчестве русских писателей, поэтов, художников и музыкантов романтические мотивы любви и смерти причудливо объединялись с мистической эротикой декаданса и натуралистическими представлениями первых русских фрейдистов», — пишет Д. Шукуров (с. 49). Однако разнообразия «культуры, искусства и литературы» в этой главе найти не получится; «писателей, поэтов, художников и музыкантов» там тоже нет. Вместо этого рассказано о теме пола у мыслителей той поры: философа Владимира Соловьева, а также Лу Андреас-Саломе и Сабины Шпильрейн, представленных российскими последовательницами З. Фрейда (с. 50). Сделано это, по всей видимости, чтобы тематически соединить сферы Серебряного века (через фигуру Соловьева) и психоанализа. Справедливости ради нужно сказать, что психоанализ — это далеко не только про пол, а Серебряный век — это далеко не только про философию. А названные персоналии и связанные с ними философские понятия не раскрывают воздействия психоанализа на Серебряный век. Обещанный «контекст интеллектуальной культуры Серебряного века» остается без пояснения, и его авторская интерпретация не удостаивается внятного изложения. Кажется, будто автор стремится к некоторой тотальности описания, однако обобщений (даже неоправданно дерзких) не получается; автору оказывается достаточно параллелей «Соловьев — Шпильрейн» и «Серебряный век — психоанализ». Как с ярлыком «психоанализ», так и с ярлыком «Серебряный век» ясности нет: ни содержание, ни даже объем этого понятия тоже не разъяснены. Не затронутым осталось даже соотношение авангарда и Серебряного века.

Увлечение пересказом биографий, концепций и т.д., коими пестрит книга, — не преступление. Однако порой доводится иметь дело с обширным пересказом, опирающимся всего на один источник. Так, в третьей главе («Звук и образ: преодоление автоматизмов») в параграфе о Шкловском треть текста представляет собой пересказ десятка страниц, посвященных соответствующей теме, из известной книги Ранкура-Лаферьера[2]. Эта глава является местом наиболее сильного сближения авангарда и психоанализа (но номинально этому посвящена следующая глава). И хотя сам автор внятно не формулирует стратегии своего размышления, можно заметить, что он пытается «прозондировать» точки сближения в плане онто­логии языка. Правда, из-за этого приходится пришивать психоанализ к по­лучаю­щей­ся конструкции с совсем неподходящей стороны. Автор пытается подойти к языковому аспекту своего (неясного) объекта исследования через теорию Шкловского и прямо так и называет параграф третьей главы: «В.Б. Шклов-­
ский», но посвящает его Шкловскому лишь частично. Здесь формализм стыкуется с тео­ри­­ей Фрейда посредством теории Соссюра, который в России стал известен преиму­щественно благодаря формалистам, а фрейдовские мысли совмещаются с мыслями поэта-заумника И. Терентьева. Точнее сказать, высказывание Фрейда размером в одно предложение (обойдемся без цитат) и одно предложение Терентьева провозглашаются совпадающими, из чего рождается вывод о схожес­ти «номинативных тенденций» в детском мышлении и авангардной литературе. Автор сообщает, что из учения Соссюра происходит «позитивистски-номиналистская стратегия произвольного переименования и нового именования вещей, предметов и явлений окружающего мира», которая, ни много ни мало, «станет доминантой эпохальных преобразований революционной действительности в советской России» (с. 73). Эта стратегия, как утверждается ниже, созвучна фрейдовским идеям, в частности психоаналитическому подходу к интерпретации, который основан на «номиналистской идее произвольности связей в структуре языкового знака» (с. 73). Размах суммирующего суждения поражает не максимализмом, а наивностью: «Таким образом, номиналистские тенденции являются общей характерной чертой развития лингвистики (симптоматично, что Серебряным веком приходится жертвовать. — В.К.), психоанализа и авангарда в первой трети XX века, а их реализация в литературной теории представителей русской формальной школы, в декларациях русских авангардистов, в психоаналитической концепции и линг­вистическом учении Ф. де Соссюра приводит к сходным результатам» (с. 73—74).

Но по тому, какими средствами автор пытается репрезентировать это сходство (временами представляя его как связь), судить о связи психоанализа и авангарда можно лишь на уровне параллелей — путем сличения внешних признаков, но не поиска внутренних связей. Так, в использовании понятия «психоаналитическое» попросту нет психического содержания. Это в очередной раз наталкивает на мысль, что «психоанализ» используется не как научное понятие, а как слово из обыденного языка.

Все в том же параграфе, посвященном (не) Шкловскому, отдельного рассмотрения заслужили эксперименты К.Г. Юнга и Ф. Риклина, установивших связь смысловых и фонетических ассоциаций: «…наиболее глубокие (бессознательные) ассоциативные комплексы имеют фонетический характер» (с. 77). Со времен публикации соответствующих работ в начале XX в. и экспериментальная психология, и психиатрия продвинулись не только в плане методики исследования, но и в концептуальном плане. Однако архаичность используемых данных позволяет Д. Шукурову имплицитно декларировать общую онтологическую основу изучаемых явлений. То есть ради усиления своих положений он неявным (и, вероятно, неотрефлексированным) образом переходит с отстраненной позиции историка идей на позицию чисто философскую.

Второй параграф той же главы посвящен главному теоретику имажинизма В.Г. Шершеневичу. Одним из главных его достижений здесь названо выявление надкоммуникативных качеств текста «посредством деавтоматизации восприятия внутренней, изначально присущей ему образности, посредством актуализации его “внутренней формы”, посредством преодоления косности и заштампованнос­ти литературного языка, посредством высвобождения свободных ассоциативных рядов неосновных коннотативных значений многозначного слова. Удивительным образом эта новая эстетическая программа совпадает с психоаналитическим методом свободных ассоциаций и техникой толкования сновидений З. Фрейда» (с. 87). Д. Шукуров обсуждает статью 1914 г., хотя знает и использует выше тот факт, что «З. Фрейд был хорошо известен в России в 1910—1920-е годы» (с. 38). Вся эта «удивительность» служит общим знаменателем, объединяющим разнородные явления будто бы не по воле автора.

Долгожданному сличению-слиянию психоанализа и русского литературного авангарда посвящена, как уже было сказано, всего лишь одна глава, четвертая («Психоанализ и русский литературный авангард»), а основной теоретический сюжет сконцентрирован в параграфе «Поэтика ошибки». Еще в футуристической традиции с ее непрерывными экспериментами находилось место тому, что когда-то считалось «отбросами» творческого процесса, — ошибкам, фрагментам, черновикам, всему, что не соответствовало целостности художественного произведения с однозначными содержанием и границами. Все находившееся на периферии творчества, получая статус произведения, как бы перемещалось в центр. Похожим образом происходило и в психоанализе, который демаргинализировал бессознательное. Однако Д. Шукуров предпочитает двигаться по более очевидному пути прагматически-рационального объяснения ошибочности и в психических процессах, и в авангарде, рассматривая ее через особую «поэтику».

«Иррациональный по своей природе феномен контингентности встроен в логику утилитарности — футуристы стремятся поставить ошибку на службу новаторской поэзии» (с. 105) — за этой терминологической сумятицей прячется наивно-реалистическая идея: исследователь представляет ошибку у авангардистов как целенаправленно применяемое художественное средство. Насчет ошибки как приема можно спорить. По словам Маяковского, его главным пунктуационным средством были «лесенки», и его раннее творчество обходилось без традиционной пунктуации, но позже он стал использовать пунктуацию, хотя, как выразился Н. Харджиев, «уделял ей мало внимания»[3]. Это один лишь из примеров, который дает повод задуматься об интенциональном характере совершения ошибок в авангарде, когда причиной может быть дислексическое нарушение или банальная неграмотность: в этом случае сочинителю безразличны и традиционные языковые нормы, и их нарушения.

Поговорив далее немного о зауми, Д. Шукуров также походя предлагает своеобразную квазипсихоаналитическую трактовку интертекстуальности. Он замеча­ет, что в работе «Я и Оно» Фрейд «сравнивал “Эго” с всадником, сдерживающим в узде превосходящего его по силе коня (то есть всю сферу бес­созна­тель­но­го — “Оно”), с той лишь разницей, что всадник пытается делать это своими собственными силами, тогда как “Эго” пользуется заимствованными» (с. 115). Далее следует утверждение: «Таким образом, наши речи, поступки, жесты, образ поведения являются, с точки зрения психоанализа, чужими, заимствованными, навязанными нам нашим собственным бессознательным или, как сказал бы Ж. Лакан, сложившимися зеркальными отражениями Другого, который, являясь вытесненной в бессознательное инстанцией Закона, диктует субъекту “в поле речи и языка” поведенческие акты» (с. 115). Приделать Лакана к Фрейду в двух абзацах, распространив соответствующие суждения на весь психоанализ, — это смело. Да только концепция Другого не так уж нова как для Лакана, так и для Фрейда. Развивая мысль, Д. Шукуров в очередной раз оказывается невероятно доверчивым по отношению к изучаемому материалу, цитируя И. Терентьева: «Долой авторов! Надо сказать чужое слово, узаконить плагиат» (с. 116). Из этого делается очередной чрезмерно очевидный вывод: «Очевидно, что и здесь наблюдается влияние фрейдизма, проявляющееся в релятивистской установке на авторского субъекта. Безусловно, в такой установке можно проследить влияние учения об “Эго” как неполновластном хозяине разума, которое окончательно дискредитировало статус классического декартовского субъекта» (с. 116). Неудивительно, что такое доверие стирает перед исследователем различия между объектами рассмотрения. Он пишет далее уже декларативно: «Сознание должно быть очищено от разума и логики, от морали, поскольку они не соответствуют бессознательному автоматизму природных процессов. В этом пункте авангардизм сближается с психоаналитическим дискурсом, в рамках которого была разработана уникальная техника освобождения сознания от немотивированных психологических защит, стереотипов и шаблонов восприятия, диктата ratio» (с. 118). Конечно, авангардисты в теоретических и практических экспериментах часто оспаривали рациональность. Однако деятельность психоаналитиков представляет собой работу ratio. Психоанализ может быть направлен против рационального — как культурного, цензурирующего и т.п. — внутри психики пациента (или иного анализируемого объекта), но не против рациональности, не против разума самого по себе. Того, что можно было бы назвать в духе Хармса «битвой со смыслами», в психоанализе — как проекте непрерывной и бесконечной интерпретации — не происходит. Вероятно, в случае психоанализа автор имеет в виду диктат цензуры — совсем другого явления, к понятию ratio не сводимого.

В параграфе «Классический фрейдизм и теория интертекстуальности: круг М.М. Бахтина» Д. Шукуров приближается к проблеме интертекста и взаимосвязи между своим и чужим. Она бегло рассматривается с разных позиций, в том числе, конечно, постструктуралистской. Здесь стратегия анализа ориентирована на движение по траектории: «психоанализ» — «свое / чужое» — «теория Бахтина» — «интертекст» — «постструктурализм». Полагаю, Д. Шукуров напрасно отказывается от последовательного обсуждения предложенных проблем в рамках изначально определенного культурно-хронологического контекста. Так, можно было бы привести немало примеров центонности как аспекта интертекстуальности из авангардной литературы[4].

Следующий параграф, открывающий пятую главу, посвящен обэриутам, рассмотреть которых, на мой взгляд, стоило бы раньше, в параграфе, где речь шла о «поэтике ошибки». У этого сообщества можно найти не только некую поэтику или прагматику ошибки, но даже и философию ошибки. Я имею в виду небезызвестное «некоторое равновесие с небольшой погрешностью». Ж.-Ф. Жаккар полагает, что «эта идея понравилась Хармсу и этим объясняется принцип асимметрии, управляющий его поэтикой»[5], и, на мой взгляд, действительно продуктивно решение представлять ошибку как то, что управляет поэтикой, а не наоборот. Поэтика не управляет ошибкой, не контролирует ее: то, что именуется ошибкой, скорее предстает для обэриутов «нормальной» данностью, которая аномальна только в меру несовпадения с требованиями внешних традиционных императивов[6].

Все то же доверие к объекту заставляет Д. Шукурова проанализировать некий (около)патологический тип мышления в культуре. «…процесс распадения, расщепления или диссоциации авторской личности особенно ярко запечатлелся в русской литературе позднего авангарда, в частности в творчестве авторов группы “Объединение Реального Искусства” (ОБЭРИУ)» (с. 144). Диссоциативное расстройство рассматривается как состояние разделенности личности на субличности и восприятие субъектом происходящего с ним как происходящего с кем-то другим. Приводятся позиции разных авторов; они излагаются хаотично и свидетельствуют о неоднозначности понятия «диссоциация». В силу размытости оно оказывается очень удобным: в одних местах это психопатологический термин, а в других — всего лишь метафора. Подобный разнобой наблюдается и в случае с другими терминами (например, «шизофрения» и «шизоидность»).

Как коллективный проект группа ОБЭРИУ просуществовала гораздо меньше тех нескольких лет, о которых обычно говорят. Именно как проект группа существовала в пределах ряда дискретных ситуаций — во время определенных собраний, перформансов (как «Три левых часа» 1928 г.) или написания определенных текстов (например, та самая «Декларация»). Это не значит, что об обэриутах следует говорить только тогда, когда они заявляли о себе под такой «вывеской»; это значит только то, что они являлись таковыми, когда являлись аудитории, самостоятельно провозглашали себя таковыми и действовали в соответствии с заявленными установками. Не касаясь спора об именовании-определении этой группы («чинарско-обэриутской контроверзы», по выражению М. Мейлаха), я предположу, что за пределами упомянутых отрезков времени это объединение сразу прекращает свое существование в реальном формате (то есть в формате очных встреч и разговоров) и может быть понято в качестве сообщества, как принято понимать этот феномен в современной философии[7]. Таким образом, обсуждение обэриутской поэтики через догматику «Декларации» возможно только в рамках «проекта ОБЭРИУ», который в соответствии с ней как своим «священным текстом» практически не функционировал. В любом случае, говорим ли мы об обэриутах как одном из литературных сообществ 1920-х гг. или же как о метафизическом проекте «непроизводящего сообщества» в духе Ж.-Л. Нанси, перед нами — коллективный субъект, к которому едва ли стоит применять психиатрическую терминологию и представления о диссоциативной личности.

Параграф «Психоаналитический дискурс Ж. Лакана» в пятой главе — небольшое эссе, которое никак не связано ни с авангардом, ни с Серебряным веком. Этот текст лишний в книге и вообще лишний: опираясь на узкий круг источников, он начинается с утверждения, что, «несмотря на достаточно большое количество публикаций последнего времени, посвященных французскому психоаналитику, его концепция остается мало проясненной и в недостаточной степени осмысленной отечественными специалистами» (с. 165—166). Даются ссылки всего на четыре (!) русскоязычных текста о Лакане и упоминаются две (!) публикации самого Лакана. Что ж, с такой библиографией Лакан и правда должен считаться terra incognita… Следуя завету Хармса, «уж лучше мы о нем не будем говорить» и перейдем наконец к тому, ради чего создана эта монография — судя по сформулированным во Введении задачам и логической структуре книги.

«Авангард, психоанализ и современный креатив» — так называется последняя глава книги. Основная идея этой части такова: «Коммуникации, авангард и психоанализ вступают в тесное взаимодействие в реалиях современного информационного общества» (с. 175). Однако нижеследующие слова будто бы стремятся стереть собой все то серьезное, научное и околонаучное, что было в книге раньше: «Прием свободных ассоциаций, поэтика ошибки и каламбура, экспрессивные формы словесной выразительности, экспериментов в области композиционной организации текста, парадоксальные фабульные решения, т.е. наиболее яркие открытия русского авангарда [sic!], могут более широко использоваться в работе современных PR-специалистов, спичрайтеров, политконсультантов и политтехнологов, имиджмейкеров, рекламистов, журналистов-ньюсмейкеров, специалистов в области психологического консультирования. Авангард выступает как своеобразная “кладовая” подсказок для современного креатива» (с. 176—177). Здесь бы опустить занавес и поставить драматичное многоточие. Хотелось бы думать, что это внезапное открытие было зафиксировано в книге случайно и не было выброшено при редактуре по недоразумению. Увы, как показывает содержание публикаций Д. Шукурова из автобиблиографического перечня по теме исследования (с. 18—19), все это не случайность.

Какой же авангардный реквизит хранится в этой кладовой? Можно предположить, что это модели творческого мышления и/или деятельности. Но нет, ничего похожего там не найти. Апофеоз, окончательно уводящий читателя и от авангарда, и от психоанализа, и от Серебряного века, — прилагающийся к этой главе глоссарий. В самом начале книги утверждается, что в ней решается прикладная задача, состоящая в создании «инновационной модели перформа­тивного словесного творчества в дискурсе современных интегрированных ком­му­никаций». Воплощение эта модель нашла, как ни странно, в виде словарика с ко­роткими статьями о нескольких десятках понятий общим объемом пят­надцать страниц. Это набор слов, напоминающий борхесовскую китайскую энциклопедию: «алогизм», «анафора», «бренд», «выставка», «гештальт-психо­логия» (другим «разновидностям психологии» места не нашлось), «дизайн», «интер­нет / интертекст» (!), «консалтинг», «копирайтинг», «креатив» («твор­ческая филиация коммуникативного процесса» — вот и вся статья об этом словечке), «листовка», «лого­тип», «пресс-релиз», «флешмоб»… Зачем? Связь между этими статьями и ключевыми темами книги или отсутствует, или весьма услов­на: например, в статье «Каталогизация» единственное предложение, не­посред­ствен­но связывающее ее со сказанным в предыдущих главах, звучит так: «Рекламные каталоги могут использовать как традиционные, так и самые необычные “авангардные” принципы каталогизации товаров и услуг в маркетинговых целях» (с. 192).

Итог книги — набор разрозненных терминов с малосодержательными опре­делениями. Сам raison d’être этого словаря сомнителен: желающим узнать зна­чения терминов больше пригодятся куда более полные тематические словари, и уж точно мини-словарь о public relations не слишком нужен исследователям авангар­да, психоанализа и Серебряного века. Как этот странный глоссарий, так и проект книги в целом характеризуются бессвязностью, замаскированной наукообразием.

Почему-то хочется завершить строками, когда-то написанными (как выяс­нилось) автором рецензируемой книги:

 он консультант, спичрайтер ада:

 фигурами зенита, тропами орбит

 проходит речи клоунада

 блестящих слов кристалл горит[8].