14, дление

Начинается общим планом — пролетом над перспективой длящегося аккор­да, погружения в серую глубину, что напоминает шаг с пролета моста в ледяную воду, и она, как снегопад или соматический симптом, разглаживает белой кистью — гортань, горло, язык и не останавливает перечисление. Свет на пороге падения, лица, линзы, не переставая длиться, музыка, — сыпься, подоб­но муке, сквозь крупную сеть на гладь льда, простирающегося под шагами, каждый из которых может стать последним, синяя гладь, куда по своему желанию вморожены арки, пролеты моста, скалы, флюгеры над вокзалом, обжи­гающий воздух полудня, слово, еще одно. Утро возникает, как сыпется соль, проедая туннель во льду, — приглашая вложить нефритовый стержень: напыленное с краю, просвечивающее почти стеклянными ребрами, расцветающее в падении, сжигающее себя под взблеском вслед целлулоидному кадру, секущееся, презирая сечение, — и очередным шагом давя на порог до скрипа. И рука ослабляет сжатие в стержневой пыли, ночном пребывании под вкрученной в остров башней, изначальности присутствия на берегу слежения, i.e. — входя в воду, прежде сняв одежду в одном из романов, где снятое затем эмансипируется, приобретая самостоятельность действующего лица ценой колеб­лемого урона, погружения в смальту, растворения в предмете дления.

19, день

Когда движется по мосту, связь предметов возникает в яркой полудуге между выбеленным фризом и шагом крошащейся ступенью: белое за серым — конец коптского im Traum, начало дня для глядящего сквозь окно в слезу, в (ра)створ глаз как в узел, продетый сквозь узел: говорящий просыпается — и рецитирует слово за другим, будто погружая под землю или воду себя со стирае­мой в белую пыль — кружащуюся под потолком по образцу стаи ос или раненых в кровь птиц — поверхностью стен. И она сплетается слоями с жесто­ким светом, чье проникновение лишь вызывает подводное удушье, асфик­сию голосов птиц, истлевшей в подземную пену фауны кайнозоя, — как если бы внутренняя связка между светом и проснувшимся действительно сущест­вовала и была в тот день ультрамариновой нитью, секущейся под рука­во­м, песчаным гофром, длением дня, — тем резким, исподволь рассчитанным телесным ходом, который поражает само время, одолевает ничтожность шага, другого, третьего… И вот уже внизу, на улице, в репризе зали­вающего день по горло света, совершаемое движение сообщает телу боль, полагая конец слепой тактике, превращая даже рану, сочащуюся вовне чистой кровью, — в плоскость волевого действия. В сердцевине опушенного, ржаво-серого уличного угла с затаившейся наблюдаемостью жизни якобы органи­ческой, с патологичной дрожью слизанных сумеречным светом водных крупиц, возникает подобие, копия или оттиск, может быть, просто фотография слепка.

7, степенность

Вероятность движения, что хранится в ядре предметов, как степенность город­ского утра — в мерах времени и длины, и не в силах проснувшегося описать вступление дня в ночь, похитить из возможностей наиболее эфемерную, чтобы сделаться ею. Так на перекрестке остается услышать, что предметы сами отдаются в распоряжение степенности, сами же и подчиняются тем мерам, кото­рые известны по опыту движений на крышах у края — непринужденных, поч­ти стеклянных, зерненных выделкой нити, подожженной с обоих концов. Выглядывая в окно, заметить лишь сам этот факт, возвращающийся к тебе, как лигатура горения исчерпывает руно, и где точка — там он вкопан по горло в снег с остекленевшими глазами, провожающими черный след через лес к трассе, за которой птицы доедают оставшийся им после пения воздух, еще не предвидя глазных яблок. Из заурядного словаря, где дремлют сквозь морской ток с забитыми перцем ноздрями лексемы, слово только в бинокль разглядит важность, присвоенную ему на пороге обморока, — хоть бы оно и было встречей, которую ты совмещал с понятием времени, проведенного на перекрестке истоков каталепсии. За каменным памятником, каждодневно неумолимым сплетением сумерек и замедлений речи, содрогающейся, как под кнутом, от мимолетного и почти случайного соприкосновения с равнодушием слуха, встреча скрыта не надежнее сожженной дотла книги: вот он готов раскрыть и прочесть ее, пока утро сползает со стапелей, разматывая пожарные ленты.

5, напыление

Белое отвесное скольжение, несравненная нить падения в остервеневшем пространстве, — вопреки осязанию, различенного, не вшитого в белизну дна, последующий шаг сквозь темноту по местности влажных очертаний требуют продолжения истории о слепоте окраин, где страдательный залог героя предыстории говорит об уязвимости новорожденного существа, его тонкого просвечивающего покрова: вот он замер, ракообразный, собирая первые гранулы осадков, у края гравия железной дороги. По крыше с подпалинами раздавленных ягод и существ, сомкнувшей песчаные веки ржавчиной, шаг настигающей степенностью, ниже — репликой океана, впитавшего их по пояс, подобно тому, как снега высвобождают разломы, убежища от угнездившихся ядер, тварей, поэтов. Свободное мерцание первоисточника в ледниковых напылениях зыбучих мачт — сыпких кариатид, разоренных кровопусканием перевода боевых гимнов с прихрамывающей рифмой между перламутровых фасадных зубов. Затем другой, второй шаг, придвигающий пробуждение, поднося его к губам на ноже, как серый перл, — но слышится пятое слово, учитывая траекторию пролета по галерее, искаженной ступенями, и это — первопричина, побудившая существо повторить все движения в том же порядке, вновь оказавшись у края. Крупный план лица не позволяет предупредить о приближающемся падении, — лица, в котором узнаны отвесные склоны, гулкие доки, заповеди черных окраин, белый жест рукой, прерванный сон, глаза, веки, лицо.

3, оттиск

Снег, — но, снегу под стать, небо не в брусчатке терций с отблеском оконного маяка над проулком, конвоируя лыжный луч до слияния колеи, слетающим по ступеням в лимонно-уличный капкан света и ветра: движение наделено имене­м, пусть даже оледенелыми губами не исчерпать остальных частей. Как затверженная тирада проникает в опалубку форм — мокрой земли, скрежета кровель, хвойных шевронов, взвизг рельс, вздрагивающее пыление: так мимо матерчатых оттисков канканирует атман ткача — в изживающем тело стрем­лении оголить затененные просини мостов, комплекты железных ветвей в наслоениях мерзлого дёрна, водные хрусткие жилы в позднем прижимистом льду, куда ступает исполнитель сценария.

15, пилон

Гаттерия у изножья пилона в расщепе шести утра, прорезая под аркой пако­вый лед под прямым углом, где, сбежав по ступеням, — только поставить на карту размах решетчатых сокращений и согласованность сводов с узлами, плас­тичностей прямизны — с суховатыми рикошетами стеклянных шаров об окна и архивольты, закамуфлированных: светлых листьев, нисходящей су­хости, ложных изгибов улиц с капканами почвенных высветов, витринных трельяжей с кобенящимися сухопарыми антиподами, часовыми линзами под асфальтным настоем, — и не сводя глаз, чтобы не упустить мгновенную когорту с выдернутыми из-под серого песка теплыми влажными телами в оптических латах, их согласованность с любым горящим стяжением в остановке, синкопе. Так замирает прикурить под аркой, удержав лишь посредством архи­тектуры неприметного жеста горсть табака над мишенью ледяного копья: теплеет, когда с каменным треском оно отлучает себя от кровли в объятия ящериц в ледериновых камуфляжах. Не прекращая движение, оно перетекает, отдаленно брезжа и осветляясь между прозрениями никотиновых големов, как в укромной черепной почве прорастает белизна песка, — шаг, другой, и вот он уже на улице, среди ветвей и флагов под ветром.

6, слепок

Причинности соположения (но совсем иначе видится в спиралевой спайке, втираемой в диабаз на манер ночных рейдов — косвенно протягивая меридиа­ны сквозь тело явственной болью) глиссад в точке начала множеств — о восходящих воздушных потоках по отложениям сланца, линиям под пейзажем, в сумме же слепком дыма как прежде, из минимальных порций света, переменных под ночью огнями посадочной полосы: в них и дремлет вниз головой прообраз, снег впоследствии ниже, как песок или пыль в люкарну. Из пре­творения словной очередности в изломы улиц, в метастазы картирования окрестностей и шаг существа за пределы условных обозначений, из явленных затем денотатов дважды звучащей фразы, с точками «Луна», «анаграмма», «морена», «Гоби», «пилон» и прочими на оси ординат, если абсцисс — стены комнаты с лежащим на полу телом, из разнесенных линий рисунка это по­мещение складывается в картину утра: вот он поднимается и, облачившись, уступает требованиям гравитации.

11, анаграмма

Гравитации группового маршрута от части к детали — над акведуком, купа­ми пронизанного ветвями, слоящегося спиралями (здесь лишний наклон грума с непостижимым требованием опустошить гнездо) дыма, что в результате глубины достигает поверхности воды лишь флаконом пыльного воздуха: неустойчивость — и вот долю секунды есть круг с оседающим крапом, затем — ничто, как прежде, на мгновение в глазах и знак <, на угол которого напарываются на бегу светлые, поначалу тонкие в разрезах глаз восходные проблески, с ними — одна за другой картины полудня и остальных мест продвижения, дрейфа вдоль трафика, до каменных жертвенников на отмелях с металли­ческими младенцами — типичными результатами орошенных крапивным соко­м пород. В окне, как кончается в книге, мягко всходя по конической резьбе на полустанок, изломы верхних ветвей полоснул взглядом, будто срезав по мускулу бритвой маслянистую черту: реплика персонажа, покуда неизбежна прямая речь, — красное на новой странице.