Kirill Korchagin. Franco Moretti and Quantitative Literary Analysis: On a Missed Connection

В этой небольшой заметке я попытаюсь показать, что отечественная гуманитаристика во многом шла путями, параллельными Франко Моретти, но эти пути никогда не становились центральными. Возможно, популярность идей и подходов, предлагаемых Моретти, позволит вновь обратить внимание на российское квантитативное литературоведение, вплотную приблизившееся к той проблематике, что разрабатывается американским ученым. Конечно, идеи Моретти не существуют в неком «законченном» виде и едва ли могут использоваться как непосредственное руководство к действию: сборник «Дальнее чтение», который послужил поводом к этому обсуждению, — это скорее история того, как формируется научная гипотеза, как она проходит через череду сомнений и уточнений и как постепенно обрастает плотью, а наиболее, пожалуй, убедительное воплощение изложенной в нем программы, книга «Буржуа», — виртуозный пример того, как самые простые технические средства позволяют изменить облик литературной теории, но в силу самой этой виртуозности с трудом воспроизводимый.

Подход Моретти держится на трех китах: на специфической версии эволюционной теории, которую ученый применяет к литературным текстам, на мир-системном анализе Иммануила Валлерстайна и на пока разрозненном и слабо концептуализированном аппарате digital humanities, включающем в себя различные способы автоматизированной обработки и кластеризации текстов. Именно последний производит наибольшее впечатление на читателей Моретти, хотя сам ученый скорее указывает на широкие возможности такого аппарата, чем действительно пользуется им. Все эти три ключевых момента непосредственно связаны с представлением о том, что статус литературоведения должен принципиально измениться. Оно должно подняться с уровня частных интерпретаций до больших обобщений, объяснительная сила которых была бы настолько велика, что позволила бы пренебречь частностями, занимающими традиционное литературоведение (и прежде всего, видимо, литературоведение в духе «новой критики», которая для исследователей поколения Моретти еще выглядит сильным соперником).

История формирования взглядов Моретти во многом сама отражает характерное для мир-системного анализа противопоставление центра и периферии. Как пишет он в одной из глав «Дальнего чтения»: «Сильные литературы, находящиеся в ядре, постоянно “вмешиваются” в траекторию развития литератур периферийных (в то время как обратный процесс практически никогда не происходит)» [Моретти 2016: 181][1]. Эту «дарвинистскую» логику можно распространить и на научный процесс: нет смысла говорить, что Моретти не обращает внимания на достижения российской гуманитаристики, ведь последние существуют не в ядре и потому потенциально лишены возможности влиять на то, каким образом выглядят новейшие тренды в исследованиях литературы. Впрочем, непрекращающиеся споры о том, представляет ли Россия периферийную или все же полупериферийную державу, оставляют надежду на то, что диалог со Стэнфордской литературной лабораторией, возглавляемой Моретти, все-таки возможен.

Среди предшественников Моретти в российском литературоведении стоит вспомнить в первую очередь о Б.И. Ярхо, ведь сходство программы «точного литературоведения» последнего и «дальнего чтения» Моретти кажется поразительным. Еще в 1929 году Ярхо предложил «Проект организации Литературно-статистического кабинета при Литературной секции [ГАХНа]», где среди прочих были следующие пункты:

а) Литературный объект составлен из фактов, соотношений и процессов.

б) Литературные комплексы определяются не только наличием, но и пропорциями признаков.

в) Изменение литературы во времени основано преимущественно на смене этих пропорций.

г) Литературные соотношения и процессы могут быть выражены в числовых показателях, составляющих ряды, подобные рядам биологической изменчивости (подчеркивание мое. — К.К.) [Ярхо 2006: xiii].

Затем, в предисловии к «Методологии точного литературоведения», он выразит последнюю мысль из этого списка более отчетливо: «Человек — продукт природы, и его произведения не могут быть изъяты из общего потока жизни, три главных момента которой — множественность, непрерывность и изменчивость» [Ярхо 2006: 7]. А конкретные приложения этих идей можно видеть, в частности, в статьях Ярхо о пятиактной трагедии и о драматургии Корнеля, где ставятся задачи, типологически похожие на те, что решает Моретти при анализе шекспировского «Гамлета».

В российской науке идеи Ярхо нашли продолжение в стиховедении гаспаровской школы с ее попытками понять, как внутри стиха возникают сильные тенденции, определяющие стиль эпохи, и почему отклонения от таких тенденций относительно редки и маргинальны. Конечно, нельзя сказать, что труды М.Л. Гаспарова неизвестны сообществу гуманитариев, однако их восприятие неравномерно: наиболее интересные стиховедческие открытия, явно опирающиеся на эволюционизм Ярхо, востребованы гораздо меньше, чем его собственно литературоведческие статьи, посвященные произведениям отдельных поэтов (можно сказать, что в этой ипостаси Гаспаров занимался тем же, чем американская «новая критика», — созидал и интерпретировал канон, а это именно то, с чем борется Моретти).

Ярхо и следующий за ним Гаспаров исходили, в сущности, из того же предположения, что и Моретти: если прочитать все произведения мировой литературы невозможно, то необходимо найти способ исследовать их каким-либо иным способом. «…Мы умеем читать тексты, теперь нужно научиться не читать их» (с. 83), — лозунг Моретти, с которым, думается, Гаспаров мог бы солидаризироваться, если бы любил громкие слова. Больше всего в этом направлении было сделано при исследовании стиха: вместо чтения поэзии какой-либо эпохи Гаспаров высчитывал формальные показатели больших групп текстов, куда входили как «канонические» авторы, так и множество тех, кто оставался за пределами канона. Учет таких показателей не требовал чтения каждого текста и потенциально мог бы быть автоматизирован. Таким образом, было возможно просчитать все метрические показатели стиха и на основании этого сделать выводы о том, как менялся читательский вкус и какие процессы, идущие в культуре, это отражало.

В рамках работы над метрикой Гаспаров приходит к выводам, напоминающим те, к которым приходит Моретти. «…Литературные изменения не происходят медленно, накапливая мелкие улучшения одно за другим, — они внезапны, структурны и оставляют очень мало места для переходных форм» (с. 129), — пишет Моретти, и аналоги этому утверждению легко найти в судьбе русского силлабического стиха. Известно, что переходные формы между силлабикой и силлаботоникой, хореические тринадцатисложники Тредиаковского и его немногочисленных последователей, были стремительно вытеснены ямбом Ломоносова, куда более ярко отличавшимся от старой силлабики [Клейн 2005]. Таким образом, литературная форма в процессе своего развития отбрасывает маргиналии в пользу некоторой доминирующей линии, внутри которой, конечно, возможны колебания, но лишь относительно незначительные.

Именно в силу этого поиск «предшественников» определенного литературного открытия превращается в почти безнадежное предприятие. Согласно Моретти, предшественники «играют с приемом (как правило, приемы не возникают внезапно, из ничего, но существуют какое-то время в той или иной форме), но не могут понять их уникальной структурной функции» (с. 120). Подтверждение этого мы видим на примере развития русского дольника: стих с переменным междуиктовым интервалом в 1—2 слога обнаруживается уже в первой половине XIX века (прежде всего, у авторов, знакомых с немецкой поэзией, где дольник уже был распространен, — например, у русского немца Эдуарда Губера в переводах из «Фауста»), но массовым явлением он становится только в 1910-е годы, после «Стихов о Прекрасной Даме» [Гаспаров 2000: 227—229].

Выводы, сформулированные Гаспаровым на материале метрики, были расширены и на другие аспекты стиха. Статьи об этом были собраны в совместную с Т.В. Скулачевой книгу «Лингвистика стиха», но, к сожалению, развить эти идеи ученый успел лишь частично [Гаспаров, Скулачева 2004]. Однако во многом они были развиты следующим поколением исследователей, более знакомым с тем, какими путями идет развитие современной лингвистики.

В 1990—2000-е годы формируется идеология корпусной лингвистики — субдисциплины, не только разрабатывавшей методы автоматизированного анализа больших массивов текстов, но и принципиально по-иному смотрящей на язык, чем авторитетные в ХХ веке различные варианты порождающих грамматик. Язык здесь представляет собой не набор элементов, связей между ними и процедур, но огромный архив текстов, который не может быть описан целиком (или тем более «прочитан», пользуясь словами Моретти), однако внутри которого при помощи специальных инструментов анализа могут быть выявлены интересующие исследователя особенности языка.

В русской науке о стихе родство между квантитативным стиховедением и корпусной лингвистикой было осознано некоторое время назад, в том числе и на институциональном уровне, когда в Институте русского языка им. В.В. Виноградова возник отдел корпусной лингвистики и лингвистической поэтики, проводящий исследования в направлении, смежном с тем, что проводятся Моретти.

В чем причина того, что работа Моретти идет в стороне от всех перечисленных дисциплин? Можно найти тривиальный ответ в духе Валлерстайна — тексты отечественных ученых (как периферийных) плохо известны в Стэнфорде. Однако Моретти регулярно ссылается на формалистов и Бахтина, изложение идей Ярхо существует по крайней мере на итальянском [Cadamagnani 2012], а центральная книга Гаспарова, «Очерк истории европейского стиха», переведена на английский. Возможно, главная причина — не в знакомстве или незнакомстве с этими текстами, а в самом объекте исследования, в том, что в центре внимания и Ярхо, и Гаспарова была поэзия, в то время как Моретти настаивает на том, что новое литературоведение должно изучать прозу:

Моя модель формирования канона базируется на романах по той простой причине, что они были наиболее распространенной литературной формой последних двух или трех столетий и поэтому принципиальны для любого социального объяснения литературы. <…> …Всплеск внимания к метафизической поэзии действительно привел к существенным изменениям внутри «академии», но не за ее пределами, потому что лирическая поэзия уже практически потеряла свою социальную функцию (с. 109).

Хотя сам Моретти пишет о том, что дисциплину формирует не объект, а проблема, в отношении поэзии и потенциала ее изучения он настроен довольно критично. С одной стороны, у этого есть основания: канонический корпус европейской литературы состоит в основном из романов, и именно на территории романа должна происходить схватка с ним. С другой стороны, в таком предпочтении романа поэзии видится скрытая полемика с «новой критикой» — с принятыми в американской академии способами анализировать и интерпретировать поэтический текст.

Но, возможно, для того чтобы программа исследований Моретти действительно смогла претендовать на широкие обобщения, романа все-таки мало, и необходимо найти способ учесть поэзию, социальное воздействие которой не столь прямолинейно, как воздействие романа, но все же имеет место, даже если отбросить тривиальные случаи широкой популярности отдельных поэтов. Именно в поэтических кругах рождаются идеи, получающие затем широкое распространение в науке и культуре. Причем примеры этого разнообразны — от дружбы Бахтина с Константином Вагиновым и поэтами обэриутского круга [Вельмезова 2014] до вызревания национал-социализма в круге утонченных почитателей Стефана Георге [Нортон 2016]. Нельзя сказать, что эти вещи не предполагали никаких социальных последствий, однако для их изучения нужны, очевидно, несколько другие методы, чем те, что предлагает «Дальнее чтение».