Longo M. Fiction and Social Reality: Literature and Narrative as Sociological Resources.

Farnham: Routledge, 2015. — VIII, 163 p. — (Classical and Contemporary Social Theory).

Книга Мариано Лонго «Литература и социальная реальность» посвящена взаимоотношениям социологии и художественной словесности. Чем литература интересна для социолога? Стоит ли ему с ней работать и если да, то как?

Работа с литературными произведениями уже ранее и велась социологами, и проблематизировалась ими, т.е. осознавалась как продуктивная и в то же время рискованная. Почему рискованная — понятно: вымышленные модели человеческих отношений обусловлены субъективным видением автора, который не просто «подражает» действительной жизни или «отражает» ее, а потому не могут изучаться так же, как эмпирические ситуации. Но почему и чем — продуктивная? Книга Лонго дает на этот вопрос не один, а целый веер ответов.

Рассказывание историй — неотъемлемая часть нашего социального опыта. Лонго выделяет три главные социальные функции нарратива: распространение информации; конструирование «образцовых» схем поведения, как положительных (для подражания), так и отрицательных; социальная рефлексия, т.е. обоснование или объяснение действий. Все эти функции ярко проявляются в таком, например, речевом жанре, как сплетня: здесь и стремление сообщить собеседнику некие сведения, и выражение своего (как правило, негативного) отношения к обсуждаемому поступку, высказыванию или событию, и попытка догадаться о мотивах чужих действий либо их возможных последствиях. Те же черты присущи и романному повествованию: рассказчик/повествователь излагает «факты» художественного мира; он может не выражать своего к ним отношения напрямую, но вызывает определенное отношение у читателя; наконец, он заставляет читателя задаваться бесконечными вопросами не только о побуждениях и намерениях персонажей, но и о замысле автора. Мы, читатели, вынуждены гадать: наделена ли та или иная деталь в тексте определенным смыслом? Случайно ли ее присутствие? И почти никогда не получаем окончательных ответов. Но именно этот «нарративный потенциал» во многом сближает роман и сплетню.

Книга состоит из шести глав, в каждой из которых раскрывается определенный аспект отношений между литературой и социальной реальностью. Прежде всего Лонго ставит вопрос об особенностях и структуре нарративов, о том, что представляет собой повествование как художественное целое и как социальная практика. Почти никогда рассказ не отображает действия рутинного, происходящего изо дня в день; как правило, речь идет о событии, об отклонении, хотя бы минимальном, от привычного порядка. Событие представляет собой синтез: индивидуальные намерения и сознательные действия входят в него наряду с непредвиденными факторами, неожиданностями, игрой случая. Кроме того, даже самый простой рассказ неизбежно обрастает контекстом: характеристиками действующих лиц, места и времени действия, которые также (напоминает Лонго) не могут не стать предметом социологического анализа. Наконец, упорядочивая события (не просто выстраивая их в хронологической последовательности, но и подчиняя внутренней, смысловой связи), социолог и романист занимаются сходной работой: пытаются исследовать не только осознанные, но и бессознательные действия субъектов, которые всегда остаются предметом догадок.

Автор рассматривает вопрос о когнитивной ценности художественного повествования. В акте рассказывания человек формулирует и формирует свой социальный опыт. Нарративы упорядочивают действительность (реальную или художественную), структурируют ее, выявляя связи между событиями и отношения между социальными субъектами. Если повседневными, бытовыми нарративами социология уже давно привыкла пользоваться как одним из основных источников, то вопрос о правомерности обращения к нарративам о вымышленных событиях до сих пор не решен. Существует социология литературы, изучающая связь между литературными феноменами и сопряженными с ними социальными контекстами, однако это лишь один из возможных «мостов» между литературой и социальной реальностью, часто не затрагивающий глубинных пластов художественного текста.

Литературе традиционно приписывается способность глубоко проникать в социальную действительность и проницательно описывать ее феномены, в том числе психологические установки персонажей, их мотивы, влияние на героев окружающей социальной среды. Фрагмент художественного произведения может более ярко, наглядно проиллюстрировать сложные взаимосвязи между событиями, действиями и мотивами, чем социологический текст. В то же время искусственность, вымышленность литературных произведений исключает возможность их использования в качестве социологических источников: каким бы правдоподобием они ни отличались, это лишь «правда понарошку».

Социологи большей частью резко отграничивают художественный вымысел от бытовых нарративов своих информантов, нередко забывая о том, что последние неосознанно, а порой и намеренно «искажают» свой опыт, приукрашивают, корректируют на свой вкус. Любой рассказ избирателен: рассказчик передает одни детали и опускает другие, какие-то события выделяет, а какие-то лишь упоминает мимоходом. Романист поступает так же, но уже сознательно. Имея дело как с повседневной коммуникативной ситуацией, так и с художественным текстом, мы пребываем в процессе «разгадывания» подобных выборов, ранее осуществленных другим, мы вынуждены постоянно что-то достраивать, домысливать, и это сближает социолога уже не столько с романистом, сколько с читателем романа.

Ссылаясь на когнитивиста Марка Тёрнера и Поля Рикёра, Лонго говорит о присущей человеческому воображению «литературности», «нарративности», т.е. способности преобразовывать события в повествование. Эта черта едва ли не полнее всего проявляется в такой «современной» литературной форме, как роман: в силу своей сосредоточенности на каждодневном, обыкновенном он представляет собой особенно ценный материал для социолога. Познавательная ценность художественных нарративов, их «способность производить определенную разновидность знания» (с. 27) состоит не в том, что они «правдиво» отражают действительность, а в том, что построенная романистом «модель» может заставить социолога разглядеть в социальной реальности нечто неочевидное, не бросающееся в глаза. Литературные тексты — это парадоксальные комплексы «правдивой вымышленности» («fictionally true-to-life» (с. 138)), и их отношение к реальности не исчерпывается ни прямым «отражением», ни обобщением наблюдаемого. Даже роман, действие которого происходит в совершенно не реалистичной, экзотической обстановке, может открыть социологу что-то новое о сообществе, к которому принадлежит его автор или читатель.

Одна из глав книги (третья) отсылает нас к «корням забытой традиции» — традиции осмысления социальных явлений через литературу. Лонго показывает, что в прошлом художественные произведения нередко использовались социологами для иллюстрации и объяснения тех или иных теорий, понятий, идей. Они служили своего рода моделями или образами — с тем большим основанием, что многие романисты XIX в. сами представляли себя как исследователей общества. Но в целом социология и литература находились в конфликтных отношениях, поскольку первая пыталась описать общество на языке научных фактов, вторая — на языке художественных образов, и каждая отвергала несвойственный ей подход. Ситуация изменилась в ХХ в.: Лонго дает обзор работ социологов, исходящих из того, что у литературы и социальных наук общий предмет исследования — человек и «сложная природа человеческих взаимоотношений» (с. 70), что литература по-своему и «на более сложном уровне, нежели обычный здравый смысл», культивирует интерес к социальному — «интерес, который мы чувствуем к нашим ближним вследствие нашей взаимозависимости» (с. 57). Некоторые социологи, например Морро Бергер[1], искали в романе и социологическом исследовании методологическую общность, другие, как Флориан Знанецкий[2], обосновывали разграничение области интересов социологии и области применения методов точных наук, в то же время продолжая задаваться вопросом: социология — это точная наука или искусство? Обязана ли она оперировать исключительно фактическими данными и статистикой или ей могут быть присущи интуитивные, творческие поиски? Открытия великих социологов, отмечает Лонго, зачастую представляли собой скорее проницательные догадки, чем строго аналитические выводы на основе точных данных. Впрочем, приравнивать социологию к искусству, отрицать разницу между нарративом вымышленным (художественным) и строго документальным — эта крайность также рассматривается Лонго — едва ли продуктивно. Зато исключительно продуктивной оказывается посредническая роль социологии во все более интенсивном в последние десятилетия взаимодействии литературоведения с точными науками. Следуя социологической модели, исследователи литературы могут, например, оценивать с помощью методов точных наук вовлеченность героев в коммуникацию[3]. Подобные методы, давно вошедшие в обиход у социологов, вновь, но уже на новом уровне возвращают литературоведов к творческому поиску, позволяя заметить то, что до сих пор ускользало от внимания.

Кроме того, Лонго предпринимает попытку посмотреть на социологию как на письмо, ориентируясь на опыт двух ее «отцов-основателей» — Эмиля Дюркгейма и Георга Зиммеля. Теориям обоих присущи черты нарратива: налицо «главный герой» (индивид у Дюркгейма и городской житель у Зиммеля), «место действия» (современность и мегаполис соответственно), «антагонист» (общество и овеществление культуры) и т.д. Трудам социологов-классиков, отмечает Лонго, свойственны черты художественной прозы, а сами их теории нередко предстают скорее как результат творческого инсайта, нежели как разработанные системы. Впрочем, автор не склонен противопоставлять на этом основании классическую социологию более поздним и более «научным» техникам письма, предпочитая говорить о различных социологических «жанрах», как мы делаем это применительно к литературе.

Также Лонго дает примеры использования социологами литературного материала, подчеркивая разнообразие задач, которые при этом ставятся и решаются. Так, например, художественные тексты могут фигурировать в качестве опорно-иллюстративного материала. Здесь Лонго ссылается на Льюиса Козера, первопроходца в этой области, указывавшего на способность литературы отображать социальную реальность, социальные нравы, типажи и отношения[4]. Возможен и другой подход к литературе — как к разновидности коммуникации (между автором и читателем), которая определена всякий раз природой конкретного жанра. В этой связи Лонго подробно разбирает концепцию множественных реальностей Альфреда Шюца и его анализ «Дон Кихота», а также предпринятый Питером Бергером анализ романа Музиля «Человек без свойств». Оба исследователя, по мнению Лонго, работают с литературным материалом нетипичным образом, не превращая его в иллюстрацию социологических теорий и не исходя из представлений о том, что литература «имитирует» реальность, а выделяя ключевые для этих текстов структурные особенности, созвучные проявлениям социального воображения. Подобный синтез социологической теории и литературоведческого анализа оказывается ценным, поскольку помогает вскрыть неочевидные, глубинные особенности текста.

Социология и литература представляют собой различные способы риторически «сформулировать» действительность, создать ее модель, претендующую на объективность или же заведомо субъективную. «Перевод» между этими двумя языками не просто возможен, а нужен и ценен, и взаимный обмен опытом может существенно обогатить выводы исследователей. В этом суждении Лонго не одинок — его книгу можно считать выражением сложившейся тенденции. Ее представляет, например, сборник статей «Социальность: новые направления», в котором социальное воображение программно сближается с литературным, а природа социальности связывается с «человеческой способностью к виртуальности, к наделению смыслом и значимостью созданий воображения и ума»[5]. В той же связи можно сослаться и на отрецензированную недавно в «НЛО» книгу Дэвида Олуорта, концепция которой обусловлена стремлением «разглядеть социологию в литературе» и увидеть в романе «чуткий инструмент социологической мысли»[6]. В этой междисциплинарной области работают сегодня многие, и для литературоведов книга социолога Лонго полезна не меньше, чем для его коллег. Во-первых, она наглядно показывает, что социологи интересовались литературой намного больше, чем обычно предполагается; во-вторых, это повод посмотреть на свой предмет под новым углом, что сегодня и происходит все чаще.