ФИЛОСОФСКАЯ ФОРМУЛА ВОЙНЫ

 

В новейшей истории Франции переломным месяцем стал август 1944 года — месяц освобождения от немецкой оккупации. Силы антигитлеровской коа­лиции еще 6 июня высадились в Нормандии, но долгое время лишь медленно продвигались вперед, постепенно укрепляя и расширяя плацдарм. В начале августа они развернули большое наступление с этого плацдарма, а 15 августа высадили второй стратегический десант, на средиземноморском побережье Франции. В Париже началось восстание, 24 августа на помощь ему подоспели войска союзников (впереди шла французская дивизия генерала Леклерка), и 25-го немецкий гарнизон города капитулировал. Части вермахта отступали по всей стране, и в течение осени она была почти полностью освобождена, кроме некоторых районов Эльзаса и Лотарингии, которые немцы обороняли как национальную территорию рейха, и нескольких фортов на побережье Ат­лантики, гарнизоны которых, безнадежно отрезанные от своих, просидели в окружении до самой капитуляции Германии в мае 1945-го.

Жорж Батай был свидетелем этих событий. В 1942 году, уволившись по бо­лезни из Национальной библиотеки, он уехал из Парижа и стал жить в ма­леньких провинциальных городках. В августе 1944-го он находился в Самуа-сюр-Сен — в нескольких десятках километров к юго-востоку от столицы, рядом с лесом Фонтенбло. Американские войска генерала Паттона заняли Самуа 25 августа, и Батай приветствовал их вместе с жителями городка. В своем дневнике, включенном в философско-эссеистическую книгу «О Ницше» (из­дана в 1945 году), он рассказывает о приближении фронта, о налетах союзной авиации, об отступлении немцев и приходе американских танков, о боях у го­родской окраины, о первых вестях из освобожденного Парижа, об аресте мест­ных коллаборационистов...

В том же дневнике, в тревожные дни боев, когда он опасался за собствен­ную жизнь и жизнь своих близких, Батай дважды повторяет одну и ту же мысль, пытаясь резюмировать философский смысл происходящего. Вот его записи:

Впервые осознал смысл этой войны (правда, с довольно замкнутой точки зре­ния): это война трансцендентности против имманентности. Поражение на­ционал-социализма обусловлено изоляцией в трансцендентности, а заблуж­дение Гитлера — силой, которая выделяется порывом к трансцендентности^[1].

Вышел и увидел [американские] танки, окруженные толпой, почти как на ярмарке, только более оживленной. Никто так не чувствителен, как я, к по­добным переживаниям. Говорил с солдатами. Смеялся.

Приятно, как выглядят американские солдаты, их одежда и техника. Эти заокеанские люди кажутся более замкнутыми, более цельными, чем мы.

Во всяком случае, из немцев так и прет трансцендируемая посредствен­ность. А у американцев — несомненная «имманентность» (их существо за­ключено в них самих, а не где-то по ту сторону)^[2].

 

Эти торопливые, не проясненные самим автором дневниковые заметки по­могают понять геополитику Батая, о которой он размышлял после войны^[3].

Гегельянская выучка побуждала его рассматривать реальную жизнь и ис­торию как реализацию отвлеченных идей, противоборствующих друг с другом в ходе диалектического процесса. Как Гегель узрел пришествие мирового духа в лице Наполеона, вступавшего в 1806 году в завоеванную им Йену, — так и в глазах Батая американские танкисты, встреченные на площади французского городка 25 августа 1944 года, воплотили в себе обобщенный принцип имма­нентности, противостоящий не менее общему началу трансцендентности.

Оба понятия принадлежат к числу самых ценностно нагруженных у Батая, причем «трансцендентность» служит «плохим», отрицательным членом оп­позиции, а «имманентность» составляет ему положительную альтернативу. По своему содержанию они отсылают не столько к классической метафизике, сколько к феноменологии XX века. Трансцендентно, по Батаю, не то, что на­ходится вне чувственного мира (например, божество), а то, что внеположно здесь и сейчас переживаемому опыту: интенция, функция, проект. Иными словами, трансцендентность не полагается в рамках безличного, не завися­щего от меня мироустройства, но отсчитывается от конкретной ситуации по­знающего, действующего, переживающего опыт индивида. Поэтому транс­цендентностью обладает дискурс, рассуждение, уводящее куда-то вдаль от своего предмета, к внеположному ему смыслу, — по сравнению с имманент­ностью «внутреннего опыта», который не имеет никакого смысла вне себя самого (книга «Внутренний опыт», 1943); трансцендентность заложена в ру­котворной вещи, например в орудии труда, чья сущность не в нем самом, а в той функции, для которой оно изготовлено, — в отличие от природного объ­екта, который имманентен в своей нефункциональности, ни-к-чему-не-предназначенности (монография «Теория религии», 1948); трансцендентна си­туация Раба в гегелевской диалектике, поскольку он, подобно вещи, служит не своим собственным влечениям, а чуждой воле Господина, тогда как по­следний довлеет своим желаниям и оттого имманентен (статья «Гегель, че­ловек и история», 1956).

Как явствует особенно из двух последних примеров, в социальной сфере трансцендентность образует характеристику власти. Хозяин трансцендентен своим вещам/рабам, царь трансцендентен своим подданным, а бог — если экстраполировать тот же принцип — трансцендентен своим творениям. И действительно, в том дневниковом фрагменте, где Вторая мировая вой­на впервые определяется как «война трансцендентности против имманент­ности», Батай применяет те же самые категории для описания собственно социальных отношений — не обязательно властных, но, во всяком случае, иерархических:

Трансцендентность (жить благородно, с возвышенным видом, с моральным презрением) впала в притворство <...>. Я глубоко отличаюсь от рабочего, но если при разговоре нас объединяет симпатия, то мое чувство имманент­ности служит знаком, указывающим на мое место в мире: место волны среди вод. Тогда как буржуа, втайне карабкающиеся один другого выше, кажутся мне обреченными жить в пустой внешности^[4].

На уровне метафор имманентность ассоциируется с целостностью и кон­тинуальностью, отсутствием резких разрывов (любимая метафора Батая во второй половине 1940-х годов — «волна среди вод»); а трансцендентность — скорее, с обособленностью и дискретностью шагов субъекта, «карабкающе­гося» вверх, силясь превзойти других. В царстве континуальности не бывает власти: «Лев — не царь зверей, — объяснял Батай в "Теории религии", — он лишь более высокая волна в движении вод, которая захлестывает другие, более слабые»^[5].

Если применять эти представления к отношениям между народами и го­сударствами, то получается оригинальная геополитика, откуда исключена — точнее, рассматривается лишь как эпифеномен — борьба за власть и могу­щество, где события получают свое объяснение не из расчета интересов, за­мыслов или страстей тех или иных политических субъектов, а из безличной динамики волновых или энергетических процессов. Такое понимание меж­дународной политики превосходит историю отдельной нации, государства или класса, но оно и не согласуется с абстракциями историософии, будь то либеральная идеология прогресса и просвещения, виталистские теории «чи­стоты расы» и «борьбы за жизненное пространство» или марксистская диа­лектика производительных сил и производственных отношений. Батай не формулирует эксплицитно принципы своей геополитики, но разбирает дей­ствия и оценивает перспективы реальных участников международной по­литики — мировых держав, столкнувшихся в войне 1939—1945 годов, а вскоре после того и в холодной войне, — именно в категориях трансцендент­ности/имманентности.

 

СУБЛИМАЦИЯ ПОСРЕДСТВЕННОСТИ

 

Что значит, что из немецких солдат «так и прет трансцендируемая посред­ственность»? В той же книге «О Ницше» Батай поясняет, что «сущностью фашизма была национальная трансцендентность, он не мог стать "всеобщим"; свою незаурядную силу он черпал в "частности". Оттого он и погубил свое дело, хотя в этом деле и был момент всеобщности»^[6]. Нацистская Германия изолировала себя от окружающего мира, видя в нем объект для завоевания и отождествляя себя с мифическим образом гегелевского Господина или ниц­шеанского Сверхчеловека. Нацисты «тщились трансцендировать весь осталь­ной мир»^[7] — и одновременно трансцендировать собственный народ, подчи­нив его идеалу избранной, чистой, исключительной нации.

Мысль Батая следует теологической логике: «трансцендентность» расце­нивается как отпадение от мировой целостности, как hybris, как самовольная попытка отдельной нации сакрализовать себя собственным усилием, на ма­нер барона Мюнхгаузена, вытаскивающего себя за волосы из болота. Такой «порыв к трансцендентности», вообще говоря, мог быть весьма эффектив­ным, и, совершив его, Германия добилась высокой степени национальной сплоченности (отсюда ее признаваемая Батаем «незаурядная сила»); даже жестокость ее завоеваний логично вписывается в культивируемую наци­стами мораль безудержного архаического героизма. Однако же этот проект осуществлялся из негодного материала и негодными средствами, и Батай, вслед за своим любимым философом Ницше (которому, собственно, и посвя­щена его книга и которого он еще до войны начинал «денацифицировать»), показывает, как в глубине новейшего немецкого геройства таится искус­ственно, натужно преодолеваемая посредственность обывателя.

Еще в 1935 году, когда германский нацизм был на подъеме, Батай выра­зил это противоречие средствами художественной интуиции, в не изданном тогда романе «Небесная синь». Действие одного из эпизодов происходит в Германии, и рассказчик слушает на вокзальной площади игру оркестра, составленного из подростков гитлерюгенда: «Каждый взрыв музыки в тем­ноте звучал заклинанием, призывающем к войне, к убийству»^[8]. Сам он со­противляется этому воинственному напору, о чем говорит предыдущий эпи­зод в поезде:

В коридоре я дважды протискивался мимо офицера СА. Он был очень кра­сивый и рослый. Глаза его были фаянсово-голубыми; даже внутри освещен­ного вагона они, казалось, теряются в облаках; он словно услыхал в душе зов валькирий; но, по всей вероятности, ухо его было более чутким к казар­менной трубе^[9].

Романтическая героика нацизма, при всем ее пугающем очаровании, — не более чем сублимация обыкновенной солдатчины. На концептуальном уров­не тот же феномен рассмотрен в позднейшей статье Батая, напечатанной в 1949 году и посвященной одному из главных сражений Второй мировой войны. Отправляясь от переведенного незадолго до того на французский язык романа Теодора Пливье «Сталинград»^[10], Батай пытается понять мотивы действий германского командования: зачем было заставлять окруженную в Сталинграде 6-ю армию сражаться до последнего, обрекая ее на физическое истребление? Пожертвовать стотысячной армией — подобное решение не могло не привлечь пристального внимания мыслителя, для которого жертва всегда составляла одну из главных философских проблем и служила образ­цом абсолютно имманентного, здесь и теперь совершаемого деяния.

Жертвенная логика, несомненно, была актуальна для нацистских вождей. Ею мотивировался и упрямый отказ Гитлера от капитуляции в 1945 году, и даже, сколь это ни абсурдно, геноцид евреев, который, согласно критическому анализу Жан-Люка Нанси, мог пониматься как. моральное самопожертво­вание самих палачей:

Ариец — это по сути своей тот, кто жертвует собой ради общины, ради расы, то есть отдает свою кровь ради арийской Крови <...> жертвенный акт все­цело оказывается представлен, исполнен и совершен арийской общиной как таковой. Так что, истребляя евреев, ариец скорее сам жертвует собой ради чистого долга^[11].

Батай в упорной и безнадежной обороне 6-й армии считает второстепен­ными прагматические задачи (сковать советские войска, отвлечь их от насту­пательных операций на внешнем фронте, нанести им потери) и выдвигает на первый план мотив совсем иного порядка. Он цитирует письмо Гитлера к Муссолини, написанное через несколько дней после разгрома сталинград­ской группировки вермахта: «Считаю, что так и должно быть в интересах са­мих войск»^[12]. То есть, по мнению фюрера, «в интересах самих войск» было погибнуть, не сдаваясь, — ради славы, утверждая собственное мужество. Та­кое объяснение нельзя просто сбросить со счетов, в нем звучит внятная для всех мораль воинского героизма. Своим безжалостным упорством Гитлер провозглашает имманентность гибнущей армии — пусть вся ее сущность за­ключается в верности фюреру, в мужественном сопротивлении, независимо от функциональных выгод, которые оно может принести рейху. Однако, воз­ражает Батай, в современной массовой армии невозможна та солидарность бойцов с военачальником, какая была в старинном, скажем древнеримском, войске; ее могут ощущать разве что бойцы сравнительно немногочисленной «гвардии» (для германского нацизма это штурмовики или, позднее, войска СС)^[13]. Армия, окруженная в Сталинграде, — обычные, не элитные войска, она может отождествлять себя с родиной, но не лично с фюрером, а потому ее ис­кусственно приходится принуждать к геройскому самопожертвованию волей военно-бюрократического командования. Имманентность подвига, его, по словам Батая, «эстетический интерес, ограниченный текущим моментом»^[14], навязывается армии посредством инструментальной, то есть трансцендент­ной государственной машины, созданной не для того, чтобы демонстрировать безумство храбрых и совершать подвиги ради подвигов, а для того, чтобы, по­добно всем машинам, достигать внешних, рационально полагаемых целей. Здесь логическое противоречие гитлеровского приказа:

Таким образом, ужас Сталинграда заключается не столько в массе физиче­ских страданий, сколько в этой глубинной ошибке командования, которое отдает машинерии приказы, абсолютно противные ее природе^[15].

Вместо мужественной воли к подвигу в Сталинграде фактически действуют «каприз и государственная машинерия» (название статьи Батая); вместо эпи­ческого подвига, о котором мечтает фюрер, выходит грандиозная кровавая па­родия на эпопею. Затеянная им жертва оказывается ужасной — и ложной.

Батаевский анализ очень радикален. Есть соблазн понять его в упрощен­ном смысле, как критику идеологии нацизма, определявшей смертоносную и самоубийственную политику Гитлера: эта идеология заставляла немцев вое­вать за ложные идеалы расовой и национальной исключительности. В своей расхожей полемической практике мы часто противопоставляем идеологиче­ским иллюзиям «истинные» социально-классовые или национальные инте­ресы. Такая интерпретация даже позволяет расширить применимость бата- евской критики: она может относиться не только к нацистской, но и к любой другой идеологии, которой люди и целые народы бессознательно оправды­вают своекорыстную деятельность, — например, к идеологии цивилизующего колониализма, как раз переживавшей кризис в послевоенной Франции. Од­нако Батай в своем тексте не упоминает идеологию; его замысел глубже, он отвергает не только иллюзии сознания, но и вообще любые внешние и част­ные цели, которые полагаются (сознательно или нет) в будущем, а не возни­кают непосредственно в процессе здесь и сейчас происходящего развития. Различные логические аспекты дурной трансцендентности, в батаевском смысле понятия, оказываются взаимосвязаны: приписать себе исключитель­ную роль в мировом процессе, как это пыталась сделать нацистская Германия, значит для нации и оторваться от мирового целого, и поставить перед собой внешнюю, абстрактную цель, и внутри себя самой разделиться на инстанции «машинерии», военно-бюрократического принуждения, лишь имитирующие органическую связь народа или войска с харизматическим вождем.

 

ПЛАН МАРШАЛЛА КАК УЛОВКА РАЗУМА

 

Державой, если не лишенной трансцендентных целей, то превосходящей их в своей реальной деятельности, Батаю видятся Соединенные Штаты. Отсюда его симпатия к этой стране, при трезвом и критическом отношении к ее со­циальному строю. С освобождением Франции от оккупации возобновилась почтовая связь с Америкой, и 22 сентября 1944 года Батай посылает туда пер­вую открытку — художнику Андре Массону^[16]. В ней он патриотично жалу­ется на отсутствие «приличных марок» (приходится пользоваться старой ок­купационной, с портретом маршала Петена) и неожиданно заговаривает о готовности самому переселиться за океан: «Ты вернешься? Иногда мне ду­мается, что Америка не так уж плоха и не уехать ли мне»^[17].

Как мы помним, при встрече с американскими солдатами он отмечал их «имманентность», в отличие от европейцев — причем не только от немцев, с которыми они воюют, но и от «нас», французов: «Эти заокеанские люди ка­жутся более замкнутыми, более цельными, чем мы».

На уровне межгосударственных отношений эту интуитивно ощущаемую «замкнутость» и «цельность» американцев было бы соблазнительно, но вряд ли оправданно ассоциировать с политикой изоляционизма, популярной в американском общественном мнении и лишь поневоле отвергнутой, после того как США оказались втянуты в войну. У Батая нет прямых высказы­ваний о политической идеологии Америки, зато известно, например^[18], что в 1946 году он интересовался, собираясь рецензировать ее в одном из первых номеров своего журнала «Критик», книгой знаменитого публициста Уолтера Липпмана «Цели США в войне» (1944), один из тезисов которой — необхо­димость для Америки жить в окружении свободных, независимых госу­дарств, для чего следует защищать от фашизма свободу европейских стран. Это характерно имманентная задача: свободная нация стремится не изоли­роваться, а создать вокруг себя безопасную однородную среду из других сво­бодных наций — не покоренных, не колонизованных, не связанных с метро­полией трансцендентно-властными отношениями (как, например, в проекте нацистского рейха), а именно свободных, подобных себе самой.

Впрочем, одно дело — демократическая идеология, а другое дело — дей­ствительная роль страны в мире; и Батай стремится рассматривать Америку именно с этой последней точки зрения — как крупнейший мировой центр промышленного производства. По его мысли, это производство аналогич­но биологическому развитию живого существа — и то и другое устремлено к росту, увеличению богатства: «.каждая отдельная единица на земле, во всей живой природе, стремится к росту и теоретически способна его осуществлять»^[19]. Однако этот витальный порыв «отдельной единицы», «отдель­ной живой частицы» встречает себе пределы на уровне «общей экономики», которой посвящена книга «Проклятая часть» (1949). Они обусловлены вы­веденным Батаем законом, согласно которому «живой организм в принципе получает больше энергии, чем ему необходимо для поддержания жизни»^[20]. При всех локальных — нередко смертельных — дефицитах жизненных ресур­сов общая энергетическая задача человечества как части живой природы со­стоит в расточении, растрате избыточной энергии. Эта энергия «не может не­ограниченно накапливаться в производительных силах; в конечном итоге она должна ускользать от нас и пропадать для нас, как река пропадает в море»^[21]; иными словами, речь идет о превращении этой энергии из трансцендентно-дискретной, обособленной в имманентно-непрерывную форму.

Америка, главная промышленная держава мира, поставлена этим законом в особенно трудную и драматичную ситуацию. Ее экономическая система зиждется на принципе трансцендентности, который доведен до полной ясности и эксплицитности в протестантской этике: каждая сделка, каждая производственная операция должна служить для извлечения прибыли, ка­ковая будет не растрачена, а в свою очередь инвестирована в следующую опе­рацию; их цель вне себя самих, они подчинены бесконечному процессу воз­растания капитала. Уничтожение ценностей, не оправданное какой-либо будущей пользой (трата, жертва), расценивается как аморальный поступок. В «Проклятой части» Батай цитирует максиму Бенджамина Франклина: «Кто убивает свиноматку, тот уничтожает до тысячи ее потомства»^[22], — а в другом тексте 1940-х годов, «Границы полезного», разъясняет подробнее эту «притчу о свинье»:

Когда-то «человек славы» без всякой необходимости, только чтобы угодить капризным божествам, убивал плодовитую самку. С точки же зрения «делово­го человека», свиноубийца, «человек жертвы» аморален. Производство, про­мышленность, капитал, накопление противоположны жертвоприношению^[23].

Конечно, в некоторые кризисные периоды развития капиталистической экономики если не самое свиноматку, то ее потомство приходится резать без всякой выгоды — продавая за бесценок, а то и просто уничтожая для поддер­жания рыночных цен. Но принцип трансцендентности сохраняется и тут, та­ится в предлоге «для»: уничтожение богатств все-таки совершается по функ­циональной необходимости, а не в угоду «капризным божествам», и в итоге оно должно-таки послужить новому хозяйственному росту, как только за­кончится кризис перепроизводства.

Так идет дело в рамках отдельной, национальной экономики, где кризис проявляется в прекращении заказов и платежей. Бывают, правда, и иные кри­зисы — международно-политические, выражением которых становятся раз­рушительные войны. Для отдельно взятой национальной экономики война может быть положительным стимулом: заказчик-государство никогда не обанкротится, а уничтожение излишка продуктов полным ходом идет на фронте, к вящей славе нации. Однако к концу Второй мировой войны, осо­бенно с изобретением атомной бомбы, масштаб этого уничтожения много­кратно возрос и сделался поистине мировым, заставляя решать проблему траты в рамках уже не национальной, а «общей экономики».

С одной стороны, война обслуживает трансцендентную машину производст­ва, служит клапаном для выпуска излишней энергии, то есть поддается расчету:

...в основе своей угроза войны идет оттуда, где есть перепроизводство: если экспортные возможности ограничены, а другого выхода нет, то потребите­лем избыточной экономики может стать только война^[24].

С другой стороны, в условиях мирового атомного конфликта утрачивается всякая возможность расчета и вообще мышления:

В преддверии [третьей мировой] войны человеческая мысль находится в необычных условиях: в самом деле, каким бы способом ни строить эту мысль, нельзя представить себе ее продолжение после взрыва^[25].

Ядерная война грозит капиталистическому принципу трансцендентности не тем, что истребляет продукцию производства, — по идее, она делает это все равно трансцендентным способом, ради победы, завоевания новых рынков и дальнейшего хозяйственного роста, — но тем, что истребляет само человече­ство, способное что-либо рассчитывать и проектировать в будущем. О по­вальной дегуманизации как следствии атомной войны Батай говорил в статье 1947 года «О рассказах жителей Хиросимы». Авторы этих рассказов, отме­чает он, описывая пострадавших от ядерного взрыва, непроизвольно начи­нают говорить о них как о животных; им приходится делать специальные уси­лия, чтобы напомнить себе: «это люди, люди, люди»^[26]. Перед лицом такого абсолютного бедствия, подрывающего самую возможность человеческой мысли, Батай пытается обосновать новую фигуру — «человека суверенной чувствительности», который, «подобно животному <...> не смотрит дальше настоящего момента. Ему неинтересно, если нынешнему несчастью предла­гают в качестве компенсации будущее счастье»^[27]. Такой «суверенный», то есть имманентный, человек, продолжает он, способен был бы вести и новую меж­дународную политику, основанную на безрасчетной щедрости. Если такую политику примут Соединенные Штаты, то они могли бы, опираясь на свою практически безграничную техническую мощь, заняться безвозмездным пе­реоборудованием планеты, включая даже Советский Союз: «.переоснащение Советского Союза <...> обошлось бы им дешевле, чем военная победа над ним»^[28]. Такую программу Батай предлагал в статье, напечатанной в начале 1947 года, а в июне того же года сходный план был официально выдвинут го­сударственным секретарем США Дж. Маршаллом.

С точки зрения «нормальной», практической политики этот план можно считать продолжением ленд-лиза, осуществлявшегося во время войны: в обо­их случаях Соединенные Штаты безвозмездно или на льготных условиях пре­доставляли массированную материальную помощь странам Европы (правда, в отличие от ленд-лиза, план Маршалла все-таки не охватывал Советский Союз). Обе акции служили преемственным, хотя формально и различным це­лям: ленд-лиз — победе в войне, а план Маршалла — предупреждению новой войны путем ускоренного восстановления Западной Европы. Американское правительство рассчитывало сделать эффективный ход в холодной войне, ослабить влияние коммунистов (исключив их из правительств стран — полу­чателей помощи) и снизить накал политической борьбы в Европе. В терминах Батая, то был бесспорно трансцендентный проект (собственно, проекты ины­ми и не бывают), продиктованный заботой о будущем мироустройстве, вклю­чая завоевание новых позиций для американского капитала. И тем не менее Батай горячо поддерживает план Маршалла, видя в нем нечто большее, чем задумывали его авторы и что усматривают в нем профессиональные эконо- мисты^[29]. Американской экономике, пишет он, «оказались по плечу две войны; если ее рост продолжится, то каким волшебным образом ей может оказаться по плечу мир? Те, кто движут ею, наивно полагают, что они не преследуют иных целей. Но позволительно ли задать им вопрос: а не преследуют ли они бессознательно иные цели, чем признает их разум?»^[30]

Эти «иные цели» располагаются уже не на локальном уровне националь­ных интересов США (хотя и включают их в себя как частный элемент), а на уровне глобального хозяйственного и военно-политического развития. Меж­дународная экономика, пишет Батай, переиначивая знаменитую фразу Клау­зевица, должна «продолжать войну другими средствами»^[31] — то есть служить ей альтернативой. Однако эффективно заменить войну можно не «мирным сосуществованием», не состязанием в производстве ресурсов, к которому в годы холодной войны не раз более или менее искренне призывали политики с обеих сторон, — но односторонним пожертвованием, бездоходным расточе­нием этих ресурсов. Здесь действует уже не трансцендентная логика «част­ной экономики» (производить, чтобы иметь возможность производить еще больше), а имманентная логика экономики «общей» (тратить, чтобы тра­тить). Вместо того чтобы жертвовать людьми и цивилизацией на войне — жертвовать деньгами и товарными накоплениями. Иначе говоря, предот­вратить военный пожар способен только встречный пал, опережающая вол­на жертвенного истребления. Перед началом Второй мировой Батай и его друзья из группы «Ацефал», веря, «что с огнем необходимо бороться с по­мощью огня»^[32], лелеяли химерические планы инициировать такую антифа­шистскую и антивоенную волну, устроив добровольное смертельное самопо­жертвование одного из членов группы; спустя десятилетие Батай неожи­данно обнаруживает сходный эффект в американской финансовой политике, в плане Маршалла.

Этот план, пишет он, «стремится решить общую проблему в том отно­шении, что представляет собой безвозвратную растрату инвестиций». На­правляя ресурсы в страны, разрушенные войной, возмещая уничтоженные богатства, он фактически признает возможность, даже необходимость их уни­чтожения: «.предусматриваемые им вложения — это богатства, обреченные на гибель»^[33]. Рассуждение Батая может вызвать возражения: все-таки вос­станавливать разрушенное — не то же самое, что разрушать; но это не дефект логики, а ее диалектическое усложнение. Американские инвестиции вклю­чаются в процесс, определяющим фактором которого является безоглядное военное истребление ресурсов, становятся оборотной стороной, эквивален­том этого истребления. Если, например, инвестировать средства в модерни­зацию предприятий, то она тоже может включать в себя как частные, рацио­нально рассчитанные этапы кое-какие моменты разрушения — снос старых зданий, демонтаж устарелого оборудования и т.п.; но все это будет делаться в трансцендентных целях — для получения дальнейшей прибыли, может быть, даже для производства новейшего оружия, которое обеспечит стране победу над врагом. В плане Маршалла Батай усматривает совсем иной про­цесс: перед лицом возможной новой войны и коммунистической революции в Европе Америка совершает нечто такое, что не сулит непосредственной прибыли или военной победы и обретает смысл лишь в рамках мирового «общеэкономического» целого. Гегель назвал бы это «уловкой разума»: самая крупная и самая передовая капиталистическая держава, преследуя свои част­ные трансцендентно-политические цели, вносит решающий вклад в осуще­ствление имманентно-жертвенного процесса, противоположного всей логике капитализма.

 

«ТИГР, ТИГР, ЖГУЧИЙ СТРАХ…»

 

Однако вспомним: такая уловка разума могла реализоваться только перед лицом возможной войны и революции. Именно военная угроза со стороны сталинского СССР дала толчок к столь нестандартной для классического ка­питализма стратегии, как план Маршалла, безвозвратная трата ресурсов.

Личное отношение Батая к Советской России — сложный вопрос. Симпа­тизируя, особенно в 1930-е годы, левым идеям, участвуя в кружке русско-французского революционера Бориса Суварина, он, однако, «по жизни» был теснее связан с представителями русской эмиграции, далекими от больше­визма: в 1920-х годах он близко общался с семьей философа Льва Шестова, с 1943 года его подругой (впоследствии и женой) стала обедневшая аристо­кратка Диана Кочубей де Богарне, в роду которой было ни много ни мало два императора — французский и российский, Наполеон I и Николай I^[34]. С дру­гой стороны, важную роль в становлении его философских идей сыграло уче­ние еще одного русского эмигранта, Александра Кожева (Кожевникова).

Неогегельянец Кожев, как известно, верил в «конец истории» и в какой-то момент считал ее завершителем Сталина. Одно время он полагал, что сталин­ский Советский Союз был призван одержать победу над капиталистическим Западом и создать мировое государство, с образованием которого история че­ловечества придет к своему финалу. Можно предположить, что именно беседы с Кожевым имел в виду Батай, когда в «Проклятой части» излагал, не называя ее автора, чью-то «блестящую, хотя и необоснованную» политическую кон­цепцию, сравнивающую нацизм и сталинизм:

Сталинизм — вовсе не аналог гитлеризма, напротив; это не национал-, а им­периал-социализм. Причем «империал» должно пониматься в смысле про­тивоположном империализму той или иной нации: это слово берет свое происхождение от принципа империи, то есть всемирного государства, ко­торое положит конец современной военно-экономической анархии. На­ционал-социализм неизбежно должен был потерпеть крах, так как сами его принципы ограничивали его распространение одной нацией; не было средств ассимилировать завоеванные страны, присоединять к материнской клетке новые клетки. Напротив, Советский Союз — это рамка, в которую может вписаться любая нация; однажды к нему могла бы присоединиться и Чилийская республика, как это уже сделала Украинская республика. Та­кое воззрение не противоречит марксизму, однако отличается тем, что отво­дит государству ту главенствующую и определяющую роль, какую припи­сывал ему Гегель^[35].

В глазах излагаемого автора, социал-имперский проект Сталина имел большие шансы на успех, чем проект гитлеровского рейха, потому что пред­полагал (по крайней мере, в теории) «ассимилировать завоеванные страны», а не покорять их господству высшей нации и не истреблять неассимилируемые нации. Это проект скорее имманентный, чем трансцендентный. Как мы помним, подобную мысль Батай высказывал от собственного имени в своем философском дневнике 1944 года: «.сущностью фашизма была националь­ная трансцендентность, он не мог стать "всеобщим"; свою незаурядную силу он черпал в "частности". Оттого он и погубил свое дело, хотя в этом деле и был момент всеобщности». Сталинизм — как бы более «правильный», более последовательный империализм, чем национал-социализм Гитлера или фа­шизм Муссолини.

Итак, Батай если и не признает вслед за Кожевым неизбежное торжество советского тоталитаризма, то по крайней мере допускает его внутреннее пре­восходство над тоталитаризмом нацистским: не то чтобы меньшее, но более сильное зло. Существенно, что советская сила для него — чисто негативная, разрушительная. Батай не строил иллюзий по поводу созидательных возмож­ностей сталинского социализма и в книге «Проклятая часть» пишет только о формировании его военно-промышленной мощи, не упоминая о его куль­турном строительстве или о декларируемых им намерениях повысить бла­госостояние народа: «В основе большевистской революции с самого начала лежало решительное пренебрежение частными интересами, личными убеж­дениями, удобствами и правами»^[36], — признает Батай. А в свой роман «Не­бесная синь» (1935) он включил впечатляющий онейрический эпизод, рас­крывающий его аффективное переживание русской революции: рассказчику снится, как в Москве или Ленинграде (где сам писатель ни разу не бывал) взрывают какое-то грандиозное здание, которое напоминает парижский вы­ставочный дворец конца XIX века и хранит на своих стенах росписи фран­цузских художников и грубые рисунки останавливавшихся в нем револю­ционных матросов. Сам рассказчик вместе с группой детей-беспризорников еле спасается из обреченного здания и потом с тоскливо-завороженным чув­ством наблюдает за его гибелью^[37].

Итак, русская революция для Батая — катастрофа, чистое разрушение, не­зависимое ни от какого проекта общественного переустройства — например, марксистского. Для своего торжества эта революция нуждается в мировом военном конфликте, а он в ядерную эпоху уничтожит всякую мысль и куль­туру, всякую рациональную организацию мира:

Что означало бы разрушение капитализма, ставшее одновременно разру­шением всех произведений капитализма? Очевидно, то было бы грубейшее опровержение, какое можно было бы дать прозрениям Маркса^[38].

Можно ли, однако, уподоблять такую катастрофу имманентно-жертвен­ному разрушению — бесцельно-имманентному, совершающемуся здесь и сей­час? Нет, так как война, которую может развязать Советский Союз, будет ве­стись по трансцендентной логике борьбы за мировое господство (немногим отличающейся от логики гитлеровского рейха), подобно тому как жертвы и лишения, уже понесенные советским народом в ходе сталинской индустриа­лизации, оправдывались частной, а не «общеэкономической» задачей выдер­жать военно-промышленную конкуренцию с Западом. В «Проклятой части» Батай пересказывает официальную версию советской пропаганды о необхо­димости этих жертв и лишений для перевооружения страны — «массового вложения ресурсов, жестокого, труднопереносимого, но в конце концов давшего свои плоды: ведь в Сталинграде Россия спасла себя своими собст­венными силами»^[39]. Это довольно двусмысленное оправдание: ведь промыш­ленное переоснащение СССР осуществлялось не только ценой страданий на­рода (масштаб которых Батай хорошо представляет себе), но и ценой отказа от революционной имманентности, ценой втягивания страны в военное со­перничество империалистических держав.

Однако с точки зрения батаевской геополитики Советский Союз все-таки наделен исключительной судьбой, определяемой его историческим отстава­нием по фазе, «отличием мировой проблемы от русской проблемы»^[40]. В то время как отсталая Россия продолжает бороться за экономическую модер­низацию и форсированно накапливает ресурсы, дабы выстоять в грядущей войне, высокоразвитому Западу (прежде всего Соединенным Штатам) уже приходится решать обратную проблему, налаживать «безвозмездное потреб- ление»^[41] избыточных ресурсов — и тут-то советская угроза неожиданно по­лучает новую, стимулирующую функцию.

Рецензируя в 1951 году книгу английского военного теоретика Лиддела Харта «Оборона Европы», Батай вспоминает теорию арабского средневеко­вого мыслителя Ибн Хальдуна, согласно которой неприхотливые и воин­ственные варвары неизбежно побеждают изнеженную цивилизацию, после чего сами утрачивают боевой дух под ее размягчающим влиянием и стано­вятся добычей следующих варваров. Новоевропейская колониальная эпоха, эпоха пороха и паровых машин, прервала эту цикличность, предоставив ци­вилизованной Европе подавляющий военно-технический перевес над лю­быми «варварами». Однако в ХХ веке эта эпоха подходит к концу: бедные, слабо развитые страны начинают перенимать и осваивать западное оружие, не принимая ценностей западной цивилизации, и вновь становятся грозными врагами последней. Из них наиболее опасен Советский Союз:

Это не отсталая страна, но держава еще недавно столь бедная, что никому не пришло бы в голову ставить ее на одну доску с объединенными силами Британской империи, Франции и Соединенных Штатов. Однако, сделав­шись коммунистической, эта держава отказалась от стремления к счастью, тогда как западные народы все более и более увязают в этом стремлении^[42].

Если вновь посмотреть на это в перспективе общемировых процессов, то для такой агрессивной, разрушительной, «варварской» силы у Батая есть особый философский образ — хищник. Хищный зверь непосредственно осуществляет роскошную, бесцельную растрату энергии. Животные вообще потребляют больше энергии, чем растения и микроорганизмы^[43], но самые рас­точительные среди них — плотоядные:

В этом отношении на вершине находится хищный зверь: совершаемые им постоянные хищения у похитителей представляют собой огромное расточе­ние энергии. Уильям Блейк, обращаясь к тигру, спрашивал: «В небесах иль средь зыбей вспыхнул блеск твоих очей?» То, что его так удивляло, — это жестокое, предельно возможное давление, мощно-истребительная сила жизни. В общем жизненном кипении тигр — это точка наивысшего накала. И этот накал действительно возгорелся в отдаленных глубинах неба, от истребляющей себя энергии солнца^[44].

В другом месте той же книги тигру уподобляется не буйная энергия солнца, а непропорциональная своей репродуктивной функции энергия сек­суальности: «половой акт является во времени тем, чем в пространстве яв­ляется тигр»^[45]. Способный к роскошному истреблению, хищный зверь стоит ближе всех живых существ к человеку; уничтожая избыточное поголовье дру­гих животных, он способствует поддержанию экологического равновесия, без которого эти животные сами не могли бы прокормиться; но кроме этой регу­лятивной функции «санитара леса» у него есть еще и чистая функция рас­точения энергии, обусловленная не ее нехваткой, а ее избытком, — «.лев, питающийся коровами, для своего пропитания поглощает продукт гораздо большего количества травы, чем требовалось для пропитания одной коро- вы»^[46]. Сходным образом ведет себя и человек, чья жизнь «более роскош­на, чем жизнь всех других животных»^[47]. Более того, хищный зверь, пожираю­щий других животных, являет, по Батаю, то имманентное состояние, когда между хищником и его жертвой нет властного, субъектно-объектного отно­шения, какое существует между homo faber и его вещами-орудиями (вспом­ним: «...лев — не царь зверей; он лишь более высокая волна в движении вод, которая захлестывает другие, более слабые»). Жестокость хищного зверя ока­зывается на полюсе природной имманентности, в противоположность рас­четливо-трансцендентной бесчеловечности военно-промышленной цивили­зации. Поэтому хищник оказывается достойным партнером мудреца и поэта, не боящегося смотреть в глаза высшим силам имманентности: солнцу и смерти. И о «Тигре» Уильяма Блейка («Тигр, тигр, жгучий страх, ты горишь в ночных лесах <...> В небесах иль средь зыбей вспыхнул блеск твоих очей?»)^[48] Батай восхищенно пишет: «Никогда никто не глядел такими ши­роко открытыми глазами на солнце и жестокость»^[49].

Такими же глазами — смело и не поддаваясь иллюзиям — сам Батай ста­рается смотреть на сталинский СССР. Советская угроза для него имма­нентна, подобна природной расточительности хищного зверя и в принципе независима от какой-либо политической идеологии — в отличие от нацист­ской угрозы с ее потугами на идеологическое «трансцендирование посред­ственности». Суровая и закрытая, грозящая всему западному миру, почти не включенная в его хозяйственную систему, Советская Россия самым своим агрессивным «варварством» побуждает этот мир к грандиозным расточи­тельно-жертвенным действиям, до которых он никогда не дошел бы «сво­им умом», по собственной логике буржуазно-накопительской цивилизации. В этой опасности — его спасение.

 

САМОСОЗНАНИЕ БЕЗУМЦА

 

Сегодня, спустя много лет после окончания холодной войны, мысли Жоржа Батая о мировой политике кажутся во многом пророческими.

Сбылось его заключение об окончательном государственно-политическом поражении фашизма. Как отмечал Батай еще в августе 1944-го, программа национально-героической трансцендентности оказалась на какое-то время эффективна «только в одной стране [Германии]: у страны-сателлита (Ита­лии) трансцендентность прямо в разгар войны сделалась комичной»^[50]. В ка­честве государственной доктрины фашизм явился орудием одноразового действия: он по-прежнему сохраняет приверженцев в маргинальных слоях общества, на окраинах западного мира время от времени возникают фаши- зоидные диктатуры, но национальная исключительность больше нигде не ра­ботает как коллективный ресурс государственной политики.

Практика массированной международной помощи, первые крупные шаги которой Батай наблюдал в конце 1940-х годов, получила широчайшее распро­странение и ведется сегодня не только Соединенными Штатами, но и всеми развитыми странами, через правительственные (типа ООН) и неправитель­ственные организации. Правда, в отличие от однозначно успешного плана Маршалла современные «гуманитарные» (в широком смысле слова) акции часто дают противоречивые результаты. Выделяемые на них средства не про­сто растрачиваются без прямой экономической выгоды — в конце концов, на то они и жертвовались, — но народами стран, получающих помощь, это еще и переживается как форма экономического или морального закабаления (пост­советская Россия — лишь один из таких печальных примеров). Если продол­жать мысль Батая, то, возможно, одна из причин таких неудач в том, что по­мощь чаще компенсирует ныне последствия стихийных бедствий или эко­номических кризисов, вызванных недомыслием, дурной организацией народ­ного хозяйства, тогда как подлинно жертвенное расточение ресурсов должно переживаться как параллель преднамеренному уничтожению богатств в ходе мирового вооруженного конфликта. Только в обстановке войны или военной угрозы жертвенная трата реализует свои сакральные потенции, в мирной же обстановке она профанируется и, по крайней мере на межгосударственном уровне, становится чисто хозяйственным или моральным действием, откло­няясь от высшей задачи, которую она должна решать в контексте «общей эко­номики»: «как исчерпать без войны то беспрецедентное накопление, из-за ко­торого весь мир превратился в колоссальную пороховую бочку»^[51].

Странной, но тоже закономерной оказалась судьба государства-хищника. В книге «Проклятая часть», написанной еще при жизни Сталина, Жорж Батай принимал за бесспорный факт монолитность и коллективное самоотрече­ние советского народа; но уже через несколько месяцев после смерти совет­ского вождя, в незавершенной книге «Суверенность» (1953), он предвидит неизбежную дестабилизацию сталинской системы: «В скором времени, по­скольку это позволяет развитое накопление, советское общество будет разъ­едено возросшим, легким и неравным истреблением богатств.»^[52] Предвиде­ние сбылось: не прошло и полувека, как держава, грозившая уничтожением всему западному миру, распалась под напором собственного стремления к «нормальной», «человеческой» жизни и уже вряд ли вернет себе (не дай бог!) былой облик «тигра». Однако сама роль «кромешного», негативно-сакраль­ного политического субъекта не осталась вакантной: поистине свято место пусто не бывает. Эту роль играют теперь не столько коммунистические, сколько религиозно-фундаменталистские режимы, иные из которых успели переориентироваться с «социалистического» на традиционалистский путь развития, лишний раз доказывая вторичный характер всякой идеологии по сравнению с законами и структурами «общей экономики». Гитлеровская Гер­мания просуществовала двенадцать лет, сталинский Советский Союз, по ис­торическим меркам, ненадолго ее пережил, но в мире по-прежнему суще­ствуют государства, грозящие истребительной войной, и, если верить батаевской геополитике, может статься, что их наличие вообще неизбывно.

Наконец, у его геополитики есть еще один аспект — не объективный, а субъ­ективный. На этой стороне дела Батай останавливается в статье 1948 года «О смысле морального нейтралитета в русско-американской войне» (ре­цензии на книгу Раймона Арона «Великий раскол»). Третья мировая война, пишет он, почти неизбежна, эту опасность не отвести односторонним разору­жением одного из противников — ибо другой не удержится от соблазна вос­пользоваться случаем и напасть первым, — и единственным спасением было бы заменить военное разрушение мирным расточением ресурсов, чем-то на­подобие плана Маршалла. Но, чтобы убедить США (а затем, может статься, и СССР) пойти на такую смену политики, требуется «развитие и моральное преобладание в мире нейтрального сознания»^[53], к которому прислушались бы недоверчивые государственные мужи:

При этом изменение коммунистической политики [то есть смягчение агрес­сивности Советского Союза] возможно лишь при одном условии: если с противоположной [западной] стороны возникнет и мало-помалу возобла­дает сознание, что противника принуждает занимать его позицию нечто иное, чем нечеловеческая воля; что жесткость его позиции есть знак чего- то иного, чем зловредной натуры; иными словами, что «раскол» создается не одной стороной, а потому для изменения одной стороны требуется из­менение другой^[54].

Миротворческий призыв Батая может показаться, во-первых, банальным (стандартная логика модерации: поставьте себя на место противника, пусть он сам пересмотрит свою позицию), а во-вторых, запоздалым: Батай высту­пает с ним через год после того, как США уже приняли и начали выполнять план Маршалла. Политики справились сами, им и без «нейтрального созна­ния» французского интеллектуала хватило ума найти альтернативу опусто­шительному военному столкновению. Однако для Батая проблема глубже, чем просто в выработке верного практического решения для данной конкрет­ной ситуации. В специальной сноске в конце своей статьи он подчеркивает, что «нейтральное сознание», о котором идет речь, не должно быть вовлечено ни в какое действие, ибо «в действии не может быть самосознания»^[55]. Поли­тики и эксперты могут придумать план Маршалла, но, поскольку они уча­ствуют в политическом действии (в формировании государственной поли­тики США), они не могут осознать его подлинный смысл в масштабах «общей экономики». Этот смысл заключается не просто в достижении мирового воен­ного паритета, который заставит противников воздержаться от рискованных авантюр, но и, более глубоким образом, в признании богатейшим государст­вом принципа траты, в отказе (пусть частичном, в пределах конкретной внеш­неполитической программы) от безрассудного производства ради производ­ства, от бесконечного трансцендирования настоящего в пользу будущего.

Такой смысл доступен лишь подлинно нейтральному человеку со стороны, носителю особой, имманентной мысли. Он отличается от ангажированного интеллектуала сартровского типа, поскольку избегает участвовать в дейст­вии, направленном к внешней (трансцендентной) цели и искажающем пер­спективу самосознания; но он отличен и от гегелевского Мудреца, занимаю­щего внешнюю позицию по отношению к познанному, трансцендированному им миру. Батаевский мыслитель, носитель «внутреннего опыта», с одной сто­роны, пассивен, а с другой стороны — всецело имманентен процессу, в кото­ром находится; он переживает историю «на собственной шкуре», с тревогой и болью, как сам Батай переживал августовские дни 1944 года в прифронто­вом городке Самуа. В сущности, это крайне неустойчивая, невозможная по­зиция, и Батай честно отдает себе в этом отчет. В конце книги «Проклятая часть», вновь сопрягая формулируемую им «политику мира» с понятием без­действенного и бес-предметного самосознания, осуществляющегося в чистой трате, он делает оговорку (опять-таки в заключительной сноске):

Скажут, что только безумец может разглядеть все это в планах Маршалла и Трумэна. Я и есть такой безумец. Точнее, в том смысле, что одно из двух: или эта операция [план Маршалла] закончится неудачей, и безумец, кото­рым я являюсь, затеряется в таком мире, который по безумию не уступает ему; или же операция состоится, и тогда только безумец достигнет самосо­знания, о котором я веду речь.^[56]

Современная геополитика до конца постижима только «не-знанием», мыслью безумца — таков парадоксальный вывод Батая. Для ее понимания приходится осознанно, в ходе тщательного научного анализа «современной данности», текущей мировой политики, в конечном счете жертвовать собст­венным интеллектом. Подобный умственный жест, конечно, мало кому до­ступен, и тем более мало кому удается его сформулировать для понимания других людей. Соответственно и функция такого политического мыслителя- безумца не в том, чтобы давать советы властям предержащим: современным государствам обычно хватает — пусть и не всегда, чему свидетельством две мировых бойни ХХ века — практической сметки и осторожности, чтобы сдер­жать и перенаправить в безопасное русло энергию жертвенного истребления. Его задача другая: поддерживать в человечестве самую возможность такой мысли, которая диалектически соединяет в себе конструктивность и деструк- тивность мира, необходимость имманентной траты и ненадежность отвле­ченно-трансцендентных построений ума, — а значит, поддерживать и сам такой мир, сохранять в нем более общий, более высокий смысл, чем практи­ческие замыслы вождей и администраторов. Тот, кто постигает политику в мировом масштабе, оказывается сродни Ацефалу — мифическому безгла­вому (безумному) гиганту, придуманному Батаем в конце 1930-х годов и заключавшему тайну мироздания в своем лабиринтном нутре. Его парадок­сальную по своей природе мысль нельзя последовательно сформулировать в научном или философском трактате, ее выражением может быть только це­лостная в своей противоречивости судьба мыслящего индивида.