Журнальный клуб Интелрос » НЛО » №116, 2012
На протяжении 1905 г. Зинаида Антоновна Денисьевская делала в своем дневнике записи о политической жизни в родном Воронеже. Находясь на обочине революционного движения, 18-летняя гимназистка со смесью зависти и обиды писала о триумфах своих политически активных сверстников: в то время как на улицах Воронежа жизнь «кипела ключом», она была вынуждена оставаться дома из-за проблем с сердцем. Впрочем, большинство политически активной молодежи составляли социалисты, боровшиеся за радикальные цели, которые она, сторонник «культурников» и «постепеновцев», считала недостижимыми. Не удивительно, что двенадцать лет спустя Денисьевская, теперь уже школьный учитель, мало хорошего могла сказать о молодой советской власти. «Меня тревожит и пугает победа большевиков. Я им не верю. У них нет ни честности, ни ума; я не говорю об исключениях, но в массе своей они темные и злые». Однако спустя еще двенадцать лет Денисьевская отметила происходящую с ней перемену: «В течение всего последнего года я бессознательно становлюсь "социалисткой", я начинаю понимать коммунизм». Спустя еще несколько месяцев она призналась: «В течение 12 лет меня перевоспитывает жизнь, и только за последнее время стала я доверять партии и власти». Ее прежний взгляд на жизнь кажется ей теперь «странным и смешным». Осуждая свое прошлое «невежество», Денисьевская, по сути, превратилась из учителя, критикующего коммунистов за недостаток культуры, в ученика, жадно постигающего новые формы жизни[1].
Денисьевская начала вести дневник в 1900 г., когда ей было 13 лет, и вела его до своей кончины в 1933 г. Она описывала свою жизнь и мысли во время революций 1905 и 1917 гг., Гражданской войны, ранних сталинских кампаний по борьбе с «бытом» и «буржуазными специалистами», коллективизации и голода 1932—1933 гг., который и убил ее. Этот дневник, замечательный и объемом (5623 страницы), и уровнем саморефлексии, позволяет проследить развитие концепции собственного «я» частного человека в ходе ряда политических и социальных катаклизмов, охватывающих несколько десятилетий: распад социально-политического порядка Российской империи, революционные потрясения, первые годы нового режима, стремящегося переделать человеческие отношения и создать новый мир.
В некоторых отношениях взгляды Денисьевской на себя и на окружающий мир претерпели за время ее жизни драматические изменения. Она не только приняла советскую власть, с которой первоначально не желала иметь ничего общего, но и пересмотрела свои взгляды на пол и секс, одиночество и самореализацию, включая само понятие «личной жизни». Однако, несмотря на эти разрывы, ее базовые представления о себе и своей роли в мире остались неизменными: ощущение того, что ее человеческий долг обязывает ее стать «личностью» с развитым «мировоззрением»; преклонение перед литературой как зеркалом жизни; использование дневника как лаборатории собственного «я»; вера в законы истории как источник окончательного смысла. Иными словами, неизменным оставалось ее понимание себя как представителя русской интеллигенции. Траектория дневника Денисьевской, охватывающая более трех десятилетий, дает редкую возможность проследить непрерывную разработку этоса интеллигенции, отмеченного приверженностью к самосовершенствованию, предполагающего формирование целостного универсалистского «мировоззрения» и ориентированного на деятельность на благо исторического прогресса. В конечном счете Денисьевская стала рассматривать советский режим как единственный легитимный носитель ключевых ценностей интеллигенции. Чтобы интегрироваться в советский порядок, ей пришлось трансформировать себя из независимого наблюдателя и комментатора в коммунистического активиста. В числе прочего, приятие советской власти как исторически легитимной силы предполагало согласие с осуществляемым ею революционным насилием, согласие, которое лишило ее физических и интеллектуальных возможностей защищаться от этого насилия, когда оно вторглось в ее жизнь.
Дневник Денисьевской и та работа над собой, которую он одновременно документирует и двигает вперед, вносит коррективы в популярный нарратив о русской интеллигенции как жертве советской власти и о большевистских ценностях как органически чуждых «прогрессивным» воззрениям интеллигенции, выступающей за постепенные реформы[2]. Мы видим, напротив, что Денисьевская активно стремится выработать свое мировоззрение в непрерывном диалоге с культурными предписаниями, которые она берет из окружающего мира и настойчиво реинтерпретирует, стремясь понять исторические нужды сегодняшнего дня и адаптироваться к ним. Периоды социально-политических потрясений — наиболее плодотворная почва для дневника Денисьевской, поскольку они обостряют потребность автора в соединении прошлого и настоящего для придания связности автобиографическому «я». В то же время конкурирующие политические идеологии — чертежи будущих миров, которые революция вынесла на поверхность, — подталкивали Денисьевскую к тому, чтобы переопределять себя в соответствии с тем направлением, в котором, по ее мнению, двигалась история. Рефлексирующая личность XX в., она сама стала незавершенным идеологическим проектом, активным и творческим участником разработки политических идеологий революционного периода.
На структурном уровне политические идеологии, понимаемые как партийные программы большевиков или кадетов, могут показаться фиксированными и четко очерченными. Но если мы понимаем идеологию не как предзаданный, фиксированный корпус текстов, а как идеологический фермент, воздействующий на человека, мы обнаруживаем большое количество вариаций и творческих адаптаций, претерпеваемых идеологией в ее взаимодействии с субъективными аспектами конкретной личности. Человек выступает здесь в роли распределительного центра, в котором идеология распаковывается и персонализируется, в процессе чего человек переделывает себя в субъекта с отчетливыми и осмысленными биографическими чертами. Активизируя человека, идеология оживает и сама: ее следует рассматривать поэтому как адаптивную силу; она обладает властью лишь настолько, насколько действует в живых людях, которые взаимодействуют с собой и миром как идеологические субъ- екты[3]. Как становится совершенно ясно в случае Денисьевской, значительная часть логики революционных метанарративов трансформации (трансформации социального пространства и собственной личности), коллективизации (коллективизации производителей-частников и коллективизации собственного «я») и очищения (политических чисток и актов личного самосовершенствования) формулировалась и воспроизводилась советскими гражданами; упорно рационализируя непостижимую государственную политику, они становились тем самым соавторами идеологии наряду с лидерами партии и правительства. В этой теоретической перспективе частные люди наделяются большой степенью самостоятельности, а подчас насильственное давление со стороны революционных режимов понимается не как чисто репрессивная сила, а как механизм, делающий возможным самоопределение и самоактивизацию человека.
* * *
Зинаида Денисьевская родилась в 1887 г. в семье, принадлежащей к воронежской образованной элите. Она, судя по всему, была старшей из четырех детей. Ее отец был учителем естествознания, а какое-то время — директором в женской гимназии, в которой училась и сама Зинаида. Семья Денисьевской, равно как ее образование и профессиональные устремления, делали ее типичной интеллигенткой — если принадлежность к интеллигенции определяется через доминирующую приверженность идеям служения обществу. Именно так она описывала своего отца: «Он весь проникнут своей идеей — приносить пользу обществу, и весь отдался ей» (запись от 21 марта 1905 г.). Дочь и сама хотела стать учителем — желание, характерное для большинства русских девушек ее возраста, учившихся в гимназиях в начале 1900-х. Они мечтали стать сельскими учителями и просвещать «темный народ», в то время как мальчики из образованных классов хотели стать врачами и учеными[4]. Зинаида, как и многие ее сверстницы, стремилась получить высшее образование. Главной целью обучения в университете для молодежи ее поколения было «стать вполне развитой личностью, жить сознательной жизнью, принимать участие в общественной жизни»[5]. Подобного рода заявления были центральными для самоопределения русского интеллигента. По словам А. Тырковой-Вильямс, вспоминающей о своей молодости и нравственном воспитании в 1880-х гг. (воспитании, которое у нее было таким же, как у Н. Крупской), стать интеллигентом означало превратиться в «критически мыслящего человека, культивировать рациональное мировоззрение»[6]. В понятие определяемой таким образом личности входит не просто частная эмпирическая жизнь, но и абстрактная идея человеческого потенциала и самореализации[7].
Весной 1905 г. Денисьевская, так же как и многие другие девушки ее возраста, зачитывалась дневниками Елизаветы Дьяконовой (1874—1902), одной из первых женщин в России, получившей университетское образование и участвовавшей в общественном движении предреволюционного периода[8]. Возможно, пример Дьяконовой повлиял на решение Денисьевской покинуть Воронеж и поступить на Высшие женские курсы в Москве в 1907 г. Последствия революции породили новые ценности и поведенческие коды среди русской молодежи, сильно отличающиеся от тех, что были в ходу до 1905 г. Инстинкт и сексуальность стали расхожими терминами в российских газетах, журналах и романах — процесс, лишь отчасти объясняемый реформой прессы и вызванным ею распространением бульварной литературы. Современников привлекала не столько сексуальность как таковая, сколько связанные с ней претензии на самореализацию. Этос революционной борьбы и самопожертвования во имя общества, транслируемый радикальной интеллигенцией по крайней мере начиная с 1860-х гг., дискредитировал себя в ходе неудавшейся революции; современная молодежь — главный наследник старой интеллигенции — перестала считать себя связанной традиционными социальными и политическими обязательствами. В процессе этой десублимации коллективная сила и нравственные стандарты революционного движения уступили место низменным индивидуалистическим порывам. Новая система ценностей кодифицировалась через литературных героев эпохи, таких как Санин из одноименного романа Михаила Арцыбашева (1907) или Маня из «Ключей счастья» Анастасии Вербицкой (1909), законченных индивидуалистов, стремящихся к личной автономии через профессиональный успех и реализацию сексуальных желаний[9]. Санин и Маня были антиподами приносящего себя в жертву подпольщика, вдохновлявшего интеллигенцию в прошлом. Их главной целью было удовлетворение «естественных» потребностей; они презирали мораль и политику. Больше всего шокировало не санинское понятие свободной любви — в конце концов, любовь втроем защищал еще Чернышевский в 1860-х — а то, что герой Арцыбашева отделил сексуальность от проблематики общественного освобождения и провозгласил ее высшей самодостаточной целью[10].
Было неясно, сможет ли Денисьевская примирить индивидуалистическое и материалистическое определение «я» со своей прежней приверженностью нравственно определяемой «личности»[11]. Во время учебы в Москве у Денись- евской возникли отношения со студентом, в которых она с поразительным буквализмом разыграла некоторые литературные предписания послереволюционной эпохи. Она описывает, как в ходе экспериментов, проводимых живым Саниным, ее нравственная личность стала заложником ее тела (22 июня 1907 г.). В конечном счете у нее остались лишь горькие чувства по отношению к этому студенту, который позиционировал себя как «учителя жизни», но разбудил в ней лишь «инстинкт женщины», а затем «равнодушно» вернулся к своей жене и детям (6 ноября 1908 г., 12 ноября 1908 г.). Слово «женщина» в словаре Денисьевской имело определенно негативные коннотации, связанные с телесными инстинктами, иррациональностью и искусством низменного интриганства, служившим проводником этих инстинктивных желаний. Быть «женщиной» означало жить и чувствовать сексуально, что явно контрастировало с сознанием и нравственной «человеческой» волей[12].
Денисьевскую не удовлетворяли книги и толстые журналы того времени: все, о чем они говорили, — это «культ тела и красоты, страсти и тела, тела без конца» (28 февраля 1913 г.). Однако именно в одном из таких журналов Де- нисьевская открыла возможность синтеза своего представления о «женщине» и «человеке». Она сделала это открытие благодаря статье русской феминистки А. Коллонтай, озаглавленной «Новая женщина». В этой статье 1913 г. Коллонтай провозгласила возникновение нового типа женщины как общественного типа: молодой работницы фабрики или конторской служащей, типа, порожденного новой экономической реальностью и широко распространяющегося в России и за границей. Такая женщина была материально самостоятельна и напориста, не состояла в официальном браке, была психологически независима и свободна. Она противостояла «женщине прошлого», жалкому дополнению к своему мужу, объекту, а не субъекту. Современная женщина боролась против традиционного положения, сводящего ее к телу и делающего из нее рабу мужа. Дерзкое мировоззрение обрекало «новую женщину» на одиночество — она не могла ожидать, что мужчины будут по-настоящему любить ее. Все, что мужчины могли предложить ей, — это физиологическое удовлетворение; реализовывала же себя новая женщина на работе и в общественной жизни. Она знала, однако, что в будущем появятся мужчины с другим устройством души. Они будут способны на истинную товарищескую любовь, не сводящую женщину к объекту[13].
Денисьевская писала, что, читая эту статью, она поняла себя как «новую женщину». Статья Коллонтай привлекла ее не только соединением физиологии и нравственности, выраженным в таких словосочетаниях, как «женщина- личность» и «Человек — женщина»[14], и своей новизной и прогрессивностью, но и тем, что объясняла участь самой Денисьевской, молодой одинокой женщины. Про «новую женщину» Коллонтай писала: «И ушла, тихо улыбнувшись ему на прощанье, ушла искать своего задуманного счастья — мечту, унося с собою думу свою, будто одна она на земле и будто все надобно ей одной устроить по-новому»[15]. Одиночество здесь не столько проклятие, сколько достижение, первый шаг к самореализации в качестве современной женщины.
Безусловно, Денисьевская не вполне подходила под определение «новой женщины» Коллонтай: хотя она сама зарабатывала себе на жизнь, после окончания Высших женских курсов в Москве она вернулась в Воронеж и жила в доме своих родителей, как это традиционно подобало молодой незамужней женщине. И, как и несколько лет назад, она продолжала жалеть об отсутствии в ее жизни любящего мужчины.
В середине 1920-х Денисьевская вступила в связь с другим студентом, но студентом другого типа. Денисьевская снова описывает отношения на очень личном уровне, и ее описание опять исполнено глубокого культурно-исторического смыслн. Студент — Алексей Степанович Данков — был на шестнадцать лет моложе Денисьевской. К тому же он был членом партии. Судя по всему, они познакомились в начале 1920-х, когда Данков стал подмастерьем на опытной станции птицеводства, где работала Денисьевская. Ему было тогда около двадцати, ей — около тридцати пяти. В 1925 г. он оставил станцию и поехал учиться в Москву. Характер их ранних отношений можно понять из письма, которое он послал ей из Москвы, — он писал, что по-прежнему любит ее и что она стала для него всем. В качестве доказательства он добавил — на современном языке коммунистической любви, — что не может перестать заниматься онанизмом. Денисьевской было жаль его. Как она объяснила в дневнике, он неправильно понял ее нежные материнские чувства к себе и возбудился: «Он не сумел овладеть инстинктом и дал ему покорить себя» (23 сентября 1926 г.). Она отнеслась к нему покровительственно и попыталась просветить его относительно разницы между простыми физиологическими порывами и сложной психологией любви, но в конце концов сдалась: «Он не понимает ничего, когда я пытаюсь растолковать ему себя» (там же). Подруге она призналась, что с Данковым ей было скучно — он ненадолго приехал из Москвы, но не мог рассказать ничего интересного о столице, потому что все время отдавал учебе (письмо Ольге Бессарабовой начала 1926 г.[16]).
После этого Данков исчезает из дневника и появляется там снова после трехлетнего промежутка. В сентябре 1929 г. он приезжает в Воронеж на две недели и делает ей предложение. Денисьевская отказывает ему. Она оценивает его исключительно с точки зрения образованной интеллигенции, и ей стыдно за его недостаточную культурность. После его отъезда она пишет ему снисходительно, обращаясь к нему как к старательному, но интеллектуально ограниченному ученику, со смесью ободрения и укора. Взаимопонимание между ними «абсолютно невозможно», поскольку они «люди разных миров, разных поколений» (письмо А. Данкову, 28—30 сентября 1929 г.). Письмо, пронизанное дидактическим духом, заканчивается рядом призывов: «Хоть раз в жизни напиши, пожалуйста, толковое, подробное, искреннее письмо. Исключительно от него зависит, в какую форму выльются наши отношения в дальнейшем. Не торопись, пиши его лучше несколько дней. Всего доброго!» Она также отмечает, что, хотя она спонтанно обращается к нему на «ты», он должен обращаться к ней на «вы», потому что «"Вы" значит для тебя больше, чем "ты". Ты всем говоришь "ты"». В единственном уцелевшем ответном письме он действительно называет ее Зинаидой Антоновной, она же, напротив, неизменно называет его Алешей[17].
Однако отношения между ними изменились. В конце октября, за несколько дней до того, как Данков снова приехал в Воронеж, она отметила в дневнике, что согласилась выйти за него, хотя и «неофициально» и, как она объяснила, физически, то есть не от сердца (24 октября 1929 г.)[18]. Во время его визита она увидела его в совершенно новом свете: она заметила его преданность коммунистической партии, его политическую и социальную развитость. Денисьевская стала тщательно исследовать своего молодого друга, ставшего между тем ее мужем: он был один из тех «новых людей» коммунистической эпохи, которых она изучала «как новые книги... внимательно и пристально» (28 октября 1929 г., 20 апреля 1930 г.). Именно новое отношение к политике определило переоценку Алеши: на место культуры как меры «личностного роста» встала политическая сознательность, а в этой области Алеша был «в сто раз» более зрелым, чем она. По мере того как увеличивалась их с Алешей близость (в политическом, а не в психологическом смысле), перед ней открывался смысл советского строя: «Мне стала ближе общественная жизнь в России, она стала понятнее» (6 января 1930 г.). Слово «понимание», которое Денисьевская многократно использует в этом контексте, поразительно в устах бывшей учительницы, которая долго стремилась обучить Алешу культуре и манерам, а теперь сама воспринимала его как своего рода политического учителя.
Новый взгляд Денисьевской на отношения с Алешей напоминает отношения между пролетариатом и старой интеллигенцией — «буржуазными специалистами», — как они в то время описывались вождями коммунистической партии. Пролетариат должен был действовать как «класс-воспитатель», сообщая своему симпатизирующему, но не вполне преданному союзнику идеологическую твердость и силу воли[19]. Буржуазная интеллигенция, в свою очередь, должна была выйти из кастовой изоляции и пойти вперед, увлекаемая твердой направляющей рукой партии большевиков[20]. Денисьевская в буквальном смысле воплотила эту программу, выйдя замуж за молодого коммуниста. Показательно, однако, что и в новом описании их отношений Денисьевская не отказывается от прежних оценок себя и Алеши, а развивает их. Перед нами отнюдь не случай «старого интеллигента», капитулирующего под внешним давлением и отказывающегося от своих прежних взглядов. Процесс самопереопределения, внося в их отношения новые черты, сохраняет и целый ряд прежних, что иногда приводит к путанице. Алеша по-прежнему остается объектом воспитания («мальчик» и «сын»), но в то же время все чаще выступает как развитая личность («человек»), идеологический партнер («брат») и (потенциально) родственная душа («муж») (28 октября 1929 г.).
Чтобы соединить свои противоречивые взгляды на Алешу, себя и мир, Денисьевская все больше становится на историко-социологическую точку зрения. С этой точки зрения индивидуальная неспособность Алеши культивировать «личную жизнь» и «любить» указывает на недостаток, присущий всему его историческому поколению, — поколению, в котором появляется «новый человек». Все это поколение было «обречено», потому что законы истории требовали от него принести личную жизнь в жертву строительству коммунистического мира. Предельное психологическое напряжение, которого требовали государственные дела, не могло не искалечить их психологическое развитие. В силу исторической необходимости «молодое поколение» переходного периода, самоотверженные молодые мужчины и женщины, которые строили новые формы жизни, но сами не могли в них жить, оказались лишены развитой индивидуальной души. Эта интерпретация объясняла Денисьевской, почему ее попытка выстроить психологические отношения с Алешей была ошибкой. Ожидать духовной общности и родства душ означало требовать исторически невозможного. Она поняла, что партийный язык Алеши, который раньше казался ей клишированным и мешающим искреннему самовыражению, на самом деле и был его личным языком, трезвым и фактическим языком современности.
История объясняла Денисьевской не только судьбу и взгляды Алеши и молодого поколения, но и ее собственную жизнь. В письме к нему она писала, что и она является историческим типом, зависшим между мирами старого и молодого поколений (письмо А. Данкову, 16 декабря 1929 г.). Эта участь объясняла и ее одинокое существование: идеологически она была слишком далека от старшего поколения и близка молодому, но неспособна, в силу своего возраста и плохого здоровья, идти в ногу с молодежью. Однако она находила утешение в том, что была предвестником нового поколения. Даже после того, как она и Алеша расстались в 1930 г., ее вдохновляла разделяемая с ним широкая историческая перспектива. Благодаря Алеше, отмечала она в дневнике, она сама начала понимать, насколько мало значения имеет индивидуальная романтическая любовь или сексуальность, за которыми ей открылась сублимированная любовь к коллективу: «И оказалось, что половое влечение — крошечный кусочек жизни; что любовь — второстепенное чувство; что одиночество уничтожается коллективом. <...> Открыла новый мир для себя в марксизме. Читаю с глубоким интересом» (16 июля 1930 г.).
Денисьевская искала мужчину своей жизни, но через него нашла коллектив. Учителем, помогшим ей изменить направление ее любви, стал ее бывший студент Алеша. Теперь он ушел, но успел оплодотворить ее советской идеей, концепцией личности, для которой частная жизнь менее важна, чем жизнь коллектива, и коллектив выступает как гарант индивидуального счастья и самореализации. Денисьевская будет постоянно развивать это подчеркнуто политическое и универсалистское понимание своей роли в мире, и оно даст ей опору до конца жизни. Тем временем вокруг разворачивалась кампания против технической интеллигенции, ставшая особенно яростной во время коллективизации. Советская власть объясняла противоречия и провалы своей радикальной политики в деревне в терминах политического заговора и обнаружила отделение фантомной «Трудовой крестьянской партии» на той самой опытной станции птицеводства, где работала Денисьевская. Несколько ее коллег были арестованы и предстали перед судом, несколько покончили с собой[21].
Денисьевская использовала дневник для борьбы с чередой тревожных новостей. Каждая новость бросала вызов ее пониманию и требовала проработки, осмысления и рационализации. В процессе этого взаимодействия она отдалилась от коллег, с которыми проработала много лет, поскольку теперь они казались ей политически подозрительными или откровенно контрреволюционными, и однозначно встала на сторону студентов и колхозных активистов, людей Алешиного поколения. Периодически, по мере того как удар за ударом наносился по опытной станции, ее охватывали глубокие сомнения в правоте коммунистической партии, но дневник позволял ей разоблачать, осуждать и изгонять эти сомнения. В сущности, Денисьевская социализировала свои мысли и чувства, так же как советская власть коллективизировала деревню. Награда была огромной: в первый раз в жизни, по ее словам, она стала частью движущегося вперед коллектива, того самого коллектива, за которым она, молодая воронежская девушка, с завистью наблюдала со стороны. Она больше не чувствовала себя одинокой, и ее жизнь, настроенная в унисон с поступью истории, приобрела смысл, который был для нее особенно важен в связи с плохим здоровьем и предчувствием скорой смерти. Цена тоже была значительной, поскольку «колеса истории» — ее излюбленная метафора — в конченом счете раздавили ее[22]. Денисьевская, со своим неизменным сознанием направленности истории и ощущением принадлежности к самоотверженному «переходному поколению», была готова заплатить эту цену.
В феврале 1933 г. Воронежский сельскохозяйственный институт был переведен на юг, в город Россошь. Слабое здоровье Денисьевской не позволило ей поехать вместе со всеми, и она лишилась продовольственных карточек — в условиях распространяющегося голода это было равнозначно смертному приговору. Ее последняя дневниковая запись датирована 19 февраля 1933 г. Она умерла 16 марта. В этот день завершился четырехдневный съезд колхозников и ударников в воронежском Большом театре, во время которого первый секретарь обкома Центрально-Черноземной области И.М. Варейкис провозгласил победу в области колхозной системы[23].
Спустя сорок четыре года посылка с дневником Зинаиды Денисьевской пришла в отдел рукописей Ленинской библиотеки в Москве. Посылку отправила Вероника Хризонович, младшая двоюродная сестра Денисьевской, которая какое-то время работала вместе с ней на опытной станции. В сопроводительном письме Хризонович, представившаяся как «член партии с 1947 года», рекомендовала эти дневники как документ, свидетельствующий о трудном, но, в конечном счете, успешном пути сознательности, самообладания и самосовершенствования. В письме Хризонович, где позднее прозрение сестры выступает как определяющий момент в ее жизни, нет никаких следов трагедии: «Когда читаешь последние тетради дневников Зинаиды Денисьев- ской, сердце наполняется радостью. Видишь, как проявляется гражданская позиция этого человека, позиция советского человека, который глубоко увлечен процессом образования и воспитания освобожденного народа, строителей новой жизни. Она сама росла вместе с ними и построила эту новую жизнь». Письмо датировано «13 июня — 24 октября 1977». Вероника Хризонович, как указано в архивной записке, умерла 24 ноября 1977 г.[24] Похоже, что в последние дни жизни Хризонович стремилась приобщиться к яркости чистого и целостного видения, которого с таким трудом достигла ее сестра.
* * *
Случай Денисьевской подтверждает мнение, высказанное в приглашении к участию в этом тематическом номере «НЛО»: в периоды общественно-политических катаклизмов люди обладают способностью к активным действиям и самоутверждению, хотя бы и неприметному. В эти периоды Денисьевская использовала дневник, чтобы придать связность своей автобиографии и еще раз заявить о своих убеждениях. Но на самом деле, под кажущейся непрерывностью «традиции настоящей интеллигенции», которую Денисьевская, по ее словам, поддерживала на протяжении всей жизни, ее убеждения существенно менялись с годами. По сути дела, она переписала эту традицию, интерпретировав «лучших» представителей прогрессивной интеллигенции 1900-х — середины 1920-х гг. как предшественников советской коммунистической интеллигенции. Связность, на которой настаивала Денисьевская, была реальна, что очевидно из последовательного, бесшовного нарратива ее дневника, охватывающего более тридцати лет. Однако она не вполне отдавала себе отчет, что утверждение советской системы ознаменовало принципиальное изменение в ее самосознании как человека и гражданина. Активистский импульс большевистского проекта выбил ее из привычного мечтательного состояния, заставив работать над собой, причем не только на страницах дневника. До революции саморепрезентация Денисьевской как «новой женщины» едва ли была чем- то большим, чем позой, игрой, как она признавала позже, ее «воображения». Но впоследствии она начала перерабатывать фундаментальные аспекты своей частной, профессиональной и общественной жизни в попытке испытать — а не просто вообразить — коллективистское существование.
Денисьевская обычно проводила границу между пространством политического действия и неполитической сферой ее «личной жизни». Однако к началу 1930-х все сферы ее жизни, даже вопросы любви и сексуальности, утратили автономию от политического, в полном согласии с концепцией большевиков, для которых личность была политизирована насквозь. Эту тотальную трансформацию можно проиллюстрировать на примере ее меняющегося отношения к дневнику. В политически напряженной атмосфере после революции 1905 г. она извинялась за слабое освещение политических событий в дневнике и объясняет это не отсутствием интереса, а страхом, что дневник может конфисковать полиция. Ее же личная жизнь, напротив, не вызывала таких опасений: «Душа моя, сердце, чувства полиции не нужны, ее интересуют мои мысли относительно общественной жизни» (2 января 1907 г.). Еще в 1925 г. Денисьевская невысоко оценивала привлекательность своего дневника для читателя, в связи с тем, что он был политически неинтересен. Кому были нужны «размышления о жизни женской души», особенно в 1920-е, когда психологию повсюду заменили на физиологию? Денисьевская содрогалась от мысли, что дневник может попасть в руки ее ассистента Алеши (23 апреля 1925 г.).
Пять лет спустя Денисьевской и в голову не могло прийти так рассуждать. Ее дневник, как и раньше, представлял собой запись ее самых интимных чувств, надежд, тревог и сомнений, но теперь она осознавала политическую значимость этих чувств. В условиях политической системы, которая измеряла людей в соответствии с полнотой и искренностью их веры в дело коммунизма, жизнь индивидуальной «души» была уже не личной добавкой к публичным политическим взглядам, а сердцем политизированной личности. В последних размышлениях Денисьевской об одиночестве и любви, прошлом и будущем граница, разделяющая политическое и неполитическое, оказалась стерта, так же как и граница, отделяющая индивидуума от общества. Ее личный мир расширился «по крайней мере, до пределов СССР»: в своих мыслях и чувствах она «стала жить общими с СССР интересами, надеждами и мечтами» (20 января 1933 г.).
Пер. с англ. А. Щербенка
[1] Использованы дневниковые записи от 5 февраля 1905 г., 10 июля 1905 г., 11 ноября 1905 г., 4 ноября 1917 г., 29 марта 1929 г., 13 января 1932 г. Дневник З.А. Денисьевской — девять тетрадей, охватывающих период с 1900 по 1933 г., — хранится в Научно-исследовательском отделе рукописей Российской государственной библиотеки (Ф. 752. Карт. 1. Ед. хр. 1—2; Карт. 2. Ед. хр. 2—8). В статье содержатся также ссылки на письма Денисьевской Ольге Бессара- бовой и Алексею Данкову: Там же. Карт. 3. Ед. хр. 4, 17. Жизнь и дневник Зинаиды Денисьевской будут рассмотрены подробнее в кн.: Хелльбек Й. Революция в сознании. Как писались дневники в сталинское время. М.: НЛО, 2013 (в печати).
[2] См., в частности: Gerasimov I.V. Modernism and Public Reform in Late Imperial Russia: Rural Professionals and Self-organization, 1905—30. N.Y., 2009. Герасимов пишет, что в условиях потрясений революции и Гражданской войны активисты-профессионалы потеряли ориентиры: «Разочаровавшись в революционном народе, модернизаторы из провинции, ставшие советскими гражданами, превратились в объект для манипуляции со стороны крупных социальных акторов своего времени — в первую очередь, со стороны политического режима (с. 186). Такая точка зрения представляет людей, подобных Денисьевской, беспомощными объектами политических процессов, на которые они не могли повлиять, и недооценивает их веру в государственный контроль и исторические закономерности. Однако именно эта вера определяла деятельность многочисленных активистов-професссионалов по обе стороны политического водораздела 1917 г. См., в частности, работы Алессандро Станзиани о русских экономистах, Янни Коцониса об агоромах и Франсин Хирш об этнографах и статистиках: Stanziani A. L'economie en revolution. Le cas russe, 1870—1930. P., 1998; Коцонис Я. Как крестьян делали отсталыми: сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России, 1861 — 1914, М., 2006; Hirsch F. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, 2005. Обсуждение роли этатизма среди русской образованной элиты во время мировой войны, революции и Гражданской войны см. в кн.: Holquist P. Making War, Forging Revolution: Russia's Continuum of Crisis, 1914—1921. Cambridge (MA), 2002.
[3] Подробнее об этом см.: Хелльбек Й. Повседневная идеология: жизнь при сталинизме // Неприкосновенный запас. 2010. № 4. С. 9—21.
[4] Результат исследования московской и провинциальных гимназий, проведенного в 1913 г. (см.: Котлова Т.Б. Гимназистки на рубеже веков: духовные ценности и идеалы // http://www.ivanovo.ac.ru/win1251/jornal/jornal2/kot.html (дата обращения: 15 июля 2012 г.).
[5] Там же; см. также: Morrissey S. Heralds of Revolution: Russian Students and the Mythologies of Radicalism. N.Y., 1998.
[6] Цит. по: Котлова Т.Б. Указ. соч.
[7] Об исторических измерениях понятия «личность» в российском контексте см.: Плотников Н. От «индивидуальности» к «идентичности» (история понятий персональности в русской культуре) // НЛО. 2008. № 91. С. 64—83; Diskurse der Personalitat. Die Begriffsgeschichte der «Person» aus de- utscher und russischer Perspektive / Ed. A. Haardt, N. Plotni- kov, A. Rorig. Paderborn, 2008; HellbeckJ. Russian Autobiographical Practice // Autobiographical Practices in Russia / Ed. J. Hellbeck; K. Heller. Gottingen, 2004. P. 279—297.
[8] Дневник Дьяконовой, который она вела с 11-летнего возраста до смерти, ее брат публиковал с 1905 г.: Дьяконова Е.А. Дневник (1888—1895). Т. 1. СПб., 1905; Она же. Дневник. 1886—1902. СПб., 1912. О влиянии Дьяконовой на российское студенческое движение см.: Morrissey S. Op. sit. P. 39—41.
[9] См.: Engelstein L. The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin-de-siecle Russia. Ithaca, 1992. P. 383— 388, 405—406.
[10] См.: Могильнер М. Мифология «подпольного человека»: радикальный микрокосм в России начала ХХ века как предмет семиотического анализа. М., 1999. С. 121—123. См. также: Pietrow-Ennker B. Russlands «neue Menschen»: die Entwicklung der Frauenbewegung von den Anfangen bis zur Oktoberrevolution. Frankfurt, 1999.
[11] Столкновение Денисьевской с индивидуализмом санин- ского образца совпало по времени со знаменитой полемикой в сборнике «Вехи» — сходной по темам, хотя и отличающейся по аргументации. Участники «Вех» проповедовали этически определенный индивидуализм и нападали на традиционный материализм интеллигенции, под которым они понимали подчинение индивидуального «я» и личной нравственности коллективистским обязательствам.
[12] Здесь Денисьевская вторит современным критикам, которые были возмущены санинской деградацией до уровня «животных инстинктов» (Могильнер М. Указ. соч. С. 121— 123). Сексуальностью в понимании Денисьевской обладали не только женщины. Однажды она назвала своего отца «рабом чувственности» и добавила, что, возможно, унаследовала у него этот недостаток (19 декабря 1913 г.).
[13] См.: Коллонтай А. Новая женщина [1913] // Коллонтай А. Новая мораль и рабочий класс М., 1919. С. 3—35. См. также: Clements B.E. Bolshevik Feminist: The Life of Alek- sandra Kollontai. Bloomington; L., 1979. P. 69—74. Подобно Денисьевской, Коллонтай выстроила свое описание «новой женщины» на примерах героинь современной художественной литературы Европы и США. Она дополнила этот материал социологическим обсуждением увеличения количества одиноких работающих женщин в условиях современного капитализма.
[14] Коллонтай А. Указ. соч. С. 17, 29.
[15] Там же. С. 7.
[16] НИОР РГБ. Ф. 752. Карт. 3. Ед. хр. 4. Л. 58 об.
[17] См., в частности, письмо Денисьевской Данкову от 28— 30 сентября 1929 г. и его письмо к ней от 13 июля 1932 г. (НИОР РГБ. Ф. 752. Карт. 3. Ед. хр.18).
[18] Советский брак в то время регулировался чрезвычайно мягким законодательством 1926 г., которое легализовало гражданские браки между проживающими вместе партнерами.
[19] См. речь А. Луначарского 1933 г., цит. в: Lih L. Melodrama and the Myth of the Soviet Union // Imitations of Life: Two Centuries of Melodrama in Russia / Ed. L. McReynolds, J. Neu- berger. Durham, 2002. P. 182. См. также: Halfin I. The Rape of the Intelligentsia: A Proletarian Foundational Myth // Russian Review. 1997. Vol. 56. January. P. 90—109.
[20] См. стенографический отчет в: Судьбы русской интеллигенции: материалы дискуссии 1923—1925 гг. Новосибирск, 1991; особенно с. 35—39.
[21] См. детальное обсуждение жестких практик коллективизации в Центрально-Черноземной области: Загоровский П.В. Социально-политическая история Центральночерноземной области, 1928—1934. Воронеж, 1995. C. 61—88.
[22] О популярности гегелевской трактовки исторического прогресса среди русской и советской интеллигенции см.: Паперно И. Советский опыт, автобиографическое письмо и историческое сознание: Гинзбург, Герцен, Гегель // НЛО. 2004. № 68. С. 102—127.
[23] См.: Загоровский П.В. Указ. соч. С. 88.
[24] См.: НИОР РГБ. Ф. 752. Карт. 3. Ед. хр. 16. Л. 6
