Доклад А.А. Жданова 16 августа 1946 года как символ поворота СССР к биполярному миру

 

Он и праведный и лукавый,
И всех месяцев он страшней:
В каждом августе, Боже правый,
Столько праздников и смертей.
А. Ахматова. «Август»

 

Закончена Вторая мировая война. Идет демобилизация. Военные годы были не только временем тяжких испытаний — они стали и годами освобождения от удушающих цепей предвоенного сталинизма, а эйфория грядущего «про­светления и освобождения» стала главной составляющей чаяний народа-победителя после мая 1945 года. То не был призрак; действительно, оживают омертвевшие международные связи — как культурные, так и научные; хлы­нувшие во все кинозалы страны трофейные киноленты погружают измож­денного тяготами военных лет зрителя в пучину страстей совершенно забы­той, а для многих и неведомой заграничной жизни; национальная гордость вздымается на невиданные высоты. Наконец-то страна победившего проле­тариата не против всех, а вместе со всеми.

Но такое развитие событий устраивало не всех. Впрочем, в отечественной истории понятие «все» эвфемистично — чаще всего это один человек, под ухо, вкус, настроение, мысли которого подстраиваются миллионы. Оказалось, что у этого «одного» совсем не идиллическое настроение. Причина крылась в том, что, победив фашизм, Страна Советов не стала властвовать над миром. Это сделалось окончательно ясно в августе 1945 года: 16 июля США провели в Лос-Аламосе успешное испытание атомной бомбы, 6 августа бомбардировке подвергся город Хиросима, а 9 августа — город Нагасаки. Формально это была помощь США союзникам, которая приблизила капитуляцию Японии, объ­явленную 15 августа и подписанную 2 сентября. Фактически же с августа 1945 года Соединенные Штаты Америки превратились в самую сильную страну в мире.

«Нет более уязвимых людей, чем победители. Одержать победу и не ощу­тить самодовольства. Ощутить самодовольство и не проникнуться враждебной подозрительностью...»^[1] Началась многолетняя борьба за мировое господ­ство, почти на полвека разделившая мир на два лагеря. Выяснилось, что демобилизация — не окончание войны, а конверсия предприятий — не кон­версия политики. Новая война стала реальностью; но велась она не бомбами — линия фронта биполярного мира второй половины ХХ века удерживалась другим оружием, которое, как и свою атомную бомбу, нужно было выковать как можно быстрее. Речь об идеологии, которую требовалось привести в боевую готовность.

Начать руководство самой читающей страны в мире решило с писателей, от которых зависел настрой «народных масс». Именно поэтому, проявившись в августе 1946 года ударом по Ахматовой и Зощенко, а в действительности по литературе в целом, идеологический смерч вскоре добрался до читателей, рекрутируя каждого гражданина страны победившего социализма на борьбу с аполитичностью и безыдейностью, превращая его в воина армии борцов с «тлетворным влиянием Запада».

Роль рупора новой политики сталинского руководства выпала на долю Андрея Александровича Жданова, благодаря таланту которого эта эпоха по­лучила впоследствии название ждановщины. Начало этой эпохе и было по­ложено в августе 1946 года.

Доклад секретаря ЦК ВКП(б) А.А. Жданова и постановление Оргбюро ЦК от 14 августа 1946 года «О журналах "Звезда" и "Ленинград"» произвели на современников оглушительное впечталение. Можно без преувеличения сказать, что постановление и последовавшее за ним выступление главного идеолога послевоенного сталинизма стали наиболее значительными партий­ными документами в области культуры за всю историю СССР вообще. Эта канонизация обусловлена как серьезными усилиями Сталина и Жданова, так и самим объектом постановления — отнюдь не безгласным.

Доклад же по своему воздействию значительно превзошел само постанов­ление: 22 сентября 1946 года он был напечатан в главной газете страны, повсе­местно обсуждался и разъяснялся, перепечатывался в журналах, а отдельные его издания вплоть до 1952 года выходили ежегодно не менее чем полумиллионным тиражом. Уже в 1946/47 учебном году ждановский доклад вошел в школьный курс по литературе, а его обязательное знание было прописано отдельной строкой в экзаменационной программе для поступающих в вузы^[2].

Монолитность доклада А.А. Жданова, моментальное его причисление к классике политической литературы стали причиной того, что вопросы эво­люции этого доклада казались несущественными. Однако его текстологиче­ская история выглядит крайне любопытной; при внимательном изучении доклада оказывается, что обнародованный текст имеет серьезные отличия от первоначального. Более того, это совершенно не тот текст, который был дважды произнесен Ждановым с трибуны Смольного. Намек на это содер­жится в подзаголовке: «Сокращенная и обобщенная стенограмма докладов т. Жданова на собрании партактива и на собрании писателей в Ленинграде».

9 августа 1946 года состоялось знаменитое заседание Оргбюро ЦК ВКП(б) с участием Сталина и Жданова, следствием которого стало погромное постановление ЦК от 14 августа, последний пункт которого был вписан поверх ма­шинописи лично Сталиным: «Командировать т. Жданова в Ленинград для разъяснения настоящего постановления ЦК ВКП(б)». В тот же день, когда постановление было протокольно утверждено, Жданов прибыл в Ленинград, чтобы еще раз подняться на трибуну Смольного.

Поскольку ЦК подверг критике не только писателей, но и партийное руко­водство литературой, было решено созвать два собрания. 15 августа собралась наиболее дисциплинированная группа — партийный актив города, а 16 августа состоялось «общегородское собрание писателей, работников литературы и из­дательств» под председательством А.А. Прокофьева; на обоих секретарь ЦК выступил с докладами. Если на собрании партактива, где председательствовал Первый секретарь Ленинградского обкома П.С. Попков, А.А. Жданов сделал акцент на вопросах партийной работы^[3], то на следующий день после этой «ре­петиции» он выступил со всей силой партийного оратора и трибуна.

Чтобы описать впечатление, которое произвел доклад А.А. Жданова на при­сутствующих, приведем фрагмент мемуаров филологов-германистов В.Г. Ад мони и Т.И. Сильман:

Мы оказались — впервые — в огромном и знаменитом актовом зале. В том самом, где когда-то был оформлен переход власти в руки большевиков. На­роду было уже множество. Среди них немало знакомых. Но никто не знал, для чего нас сюда пригласили. Оставалось ждать. И мы ждали. Затем двери были закрыты. На трибуне появилось несколько человек. Среди них одного мы узнали сразу. По портретам, появлявшимся в газетах и развешивав­шимся по городу в праздничные дни. Это был Андрей Александрович Жда­нов. Он был огромным. Все остальные на трибуне рядом с ним казались ма­ленькими. И он стал словно еще огромнее, когда начал читать постановление ЦК КПСС[!] о журналах «Звезда» и «Ленинград» — постановление, клей­мящее и ставившее вне литературы Ахматову и Зощенко. Затем он произнес длинную речь, в которой все то, что было сказано в постановлении, повто­рялось, — но только пространнее и, пожалуй, еще резче. Говоря о Зощенко и вообще о зловредности «Серапионовых братьев», он порой прочитывал какую-нибудь цитату; брал для этого одну из книг, лежавших на столе, и за­тем, кончив цитату, швырял книгу на пол.

Он словно становился еще огромнее. Мы, а наверное и большинство при­сутствовавших в зале, сидели оцепенев. После первоначального ужаса, властно овладевшего нами, когда мы поняли, о чем идет речь и что все это означает, мы впали в некое «шоковое состояние». Ужас уже не нарастал. Очевидно, ему уже некуда было расти. А сострадание к друзьям, которых прямо, поименно, раздавливало постановление, сразу же соединилось с чув­ством, что постановление забирает куда шире и глубже, чем то, о чем в нем непосредственно говорится. Оно начисто перечеркивало всю пору идиллии и иллюзий. Оно возвращало нас к той повадке повседневного страха, которая владела нами долгие годы перед войной и которую я предощущал еще с се­редины 20-х годов. Шок был так силен потому, что он был неожиданным^[4].

 

Профессор Б.М. Эйхенбаум имел возможность наблюдать сидящий в оце­пенении зал — как член Правления Ленинградского отделения Союза совет­ских писателей он был избран в президиум собрания. На следующий день он записал в дневнике:

Теперь начинается новый трудный сезон. Он открылся вчера общегород­ским собранием писателей в актовом зале Смольного. Этому предшество­вало совещание в Москве, в ЦК: были вызваны редактора наших журналов (Саянов, Лихарев, Левоневский, Капица), Прокофьев, Никитин. С ними беседовал Сталин! Была поставлена резолюция, которую вчера огласил А.А. Жданов со своими комментариями (говорил 1,5 часа). Главное в этой резолюции, подробно разъясненное Ждановым, — решение о Зощенке (по поводу его рассказа «Приключение обезьяны», напечатанного в 5-6 «Звез­ды») и об Ахматовой. Они предаются изгнанию из литературы и будут ис­ключены из Союза. О Зощенке — сплошная ругань, самая резкая: «подонки литературы», пошляк, хулиган: мерзость, ничего не сделал для народа во время войны и т. д. «Он хочет, чтобы мы приспособились к нему, этого не будет, а если он не хочет работать с нами, пусть идет ко всем чертям» (буквально так). Было сказано и о «Серапионовых братьях» в тоне глубо­кого презрения. Об Ахматовой — буржуазно-дворянская поэтесса, дека- дентствующая, пессимистичная, бродит между будуаром и молельней и пр. Самым резким образом о символистах. Одним словом — обоим смерт­ный приговор^[5].

 

Оговоримся, что, читая эти строки, можно невольно исказить в своем пред­ставлении образ Жданова-оратора. Важно отметить, что ораторский стиль Жданова не был истерическим. Как свидетельствуют хроникальные киноза­писи, секретарь ЦК обычно говорил спокойно и взвешенно, хотя иногда каза­лось, что монотонно, хорошим русским языком. Тембр голоса его был слегка «ядовитым», но не отталкивающим^[6]. Он был хорошим оратором и говорил очень убедительно, чем отличался от большинства коллег по Политбюро.

Что же касается текста, то Жданов крайне редко читал «по бумажке» — он, как и его непосредственный начальник, предпочитал готовить свои вы­ступления самостоятельно и обычно брал на трибуну лишь несколько ли­стков с краткими пунктами-тезисами или выкладками, если речь шла об эко­номике. В настоящем случае, как и годом позже, выступая с докладом на Философской дискуссии, он взял на трибуну конспект и несколько книг с за­ранее заложенными местами для цитирования^[7].

Собственно, Жданову и не требовалось повышать голос — впечатление от доклада и без того было оглушительным. Прочитав стенограмму, 19 августа Сталин начертал: «Читал Ваш доклад. Я думаю, что доклад получился пре­восходный. Нужно поскорее сдать его в печать, а потом выпустить в виде брошюры. Мои поправки смотри в тексте. Привет!»^[8]

На этом этапе с докладом происходят метаморфозы: Жданов начинает «редакционную обработку текста»^[9], причем с привлечением консультантов — развивает отдельные положения, вникает в область истории и теории лите­ратуры, цитирует... Несмотря на то что в тексте доклада М.М. Зощенко так и остался «подонком литературы» (в конспекте Жданов обозначил его словами «пакостник, мусорщик, слякоть»^[10]), все-таки были изъяты недвусмысленные обвинения писателя в приверженности к фашистской идеологии^[11]. Также ни­велируются грубости и брань, удаляются целые абзацы, многочисленные от­ступления. Полностью устраняется вводная часть с упоминанием главного вдохновителя постановления ЦК.

В результате опубликованный текст доклада не только серьезно отлича­ется от стенограммы, но и вдвое превышает ее объем. Исходный, подлинный текст доклада Жданова — тот, с которым секретарь ЦК обрушился 16 августа 1946 года на писателей, критиков и литературоведов Ленинграда, — оста­вался до сих пор неизвестным^[12]. В силу этого обстоятельства, а также несо­мненной важности этого источника для истории воздействия сталинской идеологии на литературу приводим стенограмму без сокращений. В ходе по­исков текста мы выявили два идентичных машинописных экземпляра стено­граммы этого доклада: один сохранился в архиве Ленинградского горкома ВКП(б)^[13], а другой — в личном фонде А.А. Жданова^[14]. Текст приводится без всяких исправлений, за исключением слова «акмеизм», которое в оригинале пишется как «ахмеизм», что объясняется эрудицией стенографов.

 

ДОКЛАД

товарища ЖДАНОВА Андрея Александровича.

Товарищи, мне поручено Центральным Комитетом партии доложить о реше­нии ЦК в отношении журналов «Звезда» и «Ленинград».

Инициатива постановки вопроса о положении в журналах «Звезда» и «Ленин­град» принадлежит товарищу Сталину. Равным образом по инициативе товарища Сталина этот вопрос был обсужден на заседании Центрального Комитета, при личном участии товарища Сталина, как один из основных вопросов заседания ЦК, состоявшегося на днях. То же самое необходимо сказать о том решении, ко­торое я имею честь вам доложить.

Разрешите сначала доложить решение, а потом сделать некоторые комментарии.

Я оглашаю решение Центрального Комитета: «Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа о журналах "Звезда" и "Ленинград". ЦК ВКП(б) отмечает...» (зачиты­вает постановление ЦК ВКП(б)).

Таково решение ЦК ВКП(б).

Теперь позвольте перейти к комментариям.

Товарищи, из постановления ясно, что наиболее грубой ошибкой журнала «Звезда» является предоставление на страницах журнала активной роли Зо­щенко и Ахматовой. Я думаю, что мне нет нужды цитировать здесь произведение Зощенко «Приключение обезьяны». Видимо вы все его читали и знаете лучше, чем я. Смысл этого произведения Зощенко заключается в том, что он наших со­ветских людей изображает бездельниками и уродами, людьми глупыми, прими­тивными. Зощенко совершенно не интересует труд советских людей. Для него труд советских людей, напряжение их усилий, героизм советских людей — тема для него отсутствующая. Он копается постоянно в быту советских людей. При­чем, это не случайное копание в быту и игнорирование труда, оно свойственно было и раньше мелкобуржуазным или буржуазным пошлым мещанским писате­лям. Об этом много говорил в свое время Горький. У него в этом произведении, как и в остальных, — «Приключение обезьяны» попало в поле зрения как наибо­лее яркое с отрицательной стороны произведение, — за это время Зощенко со вре­мени его возвращения из Алма-Аты был очень плодовит, он написал еще ряд произведений. С ними мы тоже ознакомились частично или полностью. Там тоже, ведь, ни одного положительного типа нет. Причем, в «Похождениях обезьяны» эта самая обезьяна зощенковская выступает в роли судьи порядков или в роли высшего судьи. Ее устами Зощенко произносит приговор современному совет­скому обществу, он читает мораль советским людям устами этой обезьяны.

Какова эта мораль? Обезьяна все время удивляется, почему так устроено, что нельзя и морковки получить и конфетки получить, нельзя у бабушки что-нибудь взять из шкафа. Она постоянно удивляется, почему этого нельзя, зачем люди вы­думали такие порядки. Такой быт, который изображается Зощенко, как советский быт, кажется обезьяне странным.

Обезьяна представлена в произведении Зощенко, как разумное начало, ко­торое является критерием оценки поведения людей. Можно ли терпеть такое издевательство?

В конце произведения этот мальчик Алеша, который взял обезьяну, он выучил ее вести себя в быту достойно, благопристойно, таким образом, что она могла не только маленьких, но и взрослых учить, как вести себя. Ведь это же хулиганская издевка над советскими порядками. Этот человек не имеет права учить советских людей, а мораль, которую читает Зощенко устами обезьяны, она в контрабандной форме выражена в следующих словах: «Наша мартышка побежала быстрее, бежит и думает: "Зря покинула Зоосад, в клетке свободнее дышится". Вот попала в люд­скую, советскую среду и думает: "В клетке свободнее дышится"». Это означает, что советский быт, советские порядки хуже, чем Зоосад.

Можно догадываться, о каком городе идет речь, можно догадываться, в каком городе разбомбило зоопарк. Похоже будто бы в Ленинграде. Ленинградцы пом­нят этот случай.

Широка спина ленинградская, если это произведение начинают хвалить, и, ви­димо, слаба бдительность многих ленинградцев, если не видели, что это произве­дение отравлено, ядовито. Ведь только подонки литературы, не любящие наши по­рядки, только люди слепые и аполитичные могут давать ход таким произведениям. Говорят, что это произведение обошло эстрады, говорят, что это произведение яв­ляется детским. Как будто бы журнал «Звезда» до появления Зощенко никогда не был детским журналом. Значит, Зощенко удалось с своей омерзительной моралью проникнуть на страницы журнала, для него непредназначенных. Советский народ никакой помощи не получил от Зощенко в борьбе с немецкими захватчиками, а только огромный вред. Он написал повесть «Перед восходом солнца». Эта повесть представляет из себя отвращение и омерзение. Советские люди должны были пле­ваться при чтении ее. В журнале «Большевик» № 2 за 1944 г. была дана оценка этому произведению, — так сказать произведению^[15]. В нем Зощенко выворачивает наизнанку свою душу, но только не так, как это делал Жан-Жак Руссо, а с наслаж­дением и садистской похотью, тупоумием и низостью, с желанием показать, — «вот какой я хулиган». Этот хулиган производит непотребное действие в советской ли­тературе. Под видом проникновения в науку говорит о рефлексах, лезет в ту от­расль, куда ему лезть совсем некстати. Он говорит с невозмутимой легкостью о неоднократном схождении с женщинами и в какой период? Когда обливались мы кровью, когда жизнь советского государства висела на волоске, он выступает с по­добного рода вещами. «Приключения обезьяны» тянет нас к звериному, в то время, как одна из основных задач советской культуры заключается в том, чтобы ликви­дировать зверя в человеке, чтобы развернуть полностью человеческие качества и свести к минимуму то, что является атавизмом или давно прошедшим. Мы ведь знаем какие люди культивировали возврат к звериному, мы знаем какие люди на­саждали звериное и истребляли все человеческое. Вот и теперь Зощенко призы­вает нас к обезьяне, провозглашает теорию обратного развития — от человека к обезьяне, «как высшему судье советских порядков и советского быта».

Но мы, вместе взятые, для чего здесь сидим? Как мы позволяем танцевать на на­ших глазах дикий каннибальский танец на нашем прекрасном ленинградском теле?

Все это является неслучайным. Все эти произведения Зощенко не случайны. Ему не нравятся советские порядки. Не нравятся — что ж, насильно мил не бу­дешь. Или нам нужно приспосабливаться к Зощенко? Мы к обезьяньему приспо­сабливаться не будем. А если он не хочет приспосабливаться, — пусть убирается ко всем чертям. Мы не обязаны приспосабливать наш народ, очень достойный, очень уважаемый и высококультурный, к Зощенко.

Если Зощенко при этих взглядах считается чуть ли не корифеем, если его пре­возносят на ленинградском Парнасе, то остается этому только поражаться. То ли это снижение вкусов, то ли забвение нашей литературы, то ли забвение того, что представляет собою советская культура, и забвение того, что из себя представляет Зощенко.

Кто такой Зощенко? Он один из организаторов «Серапионовых братьев».

Я беру «Литературные записки» № 3 за 1922 год, когда состоялось учреди­тельное собрание «Серапионовых братьев», и читаю здесь кредо Зощенко «О себе и еще кой о чем». Это было им сказано в самом начале его литературной деятель­ности, — он начал писать кажется в 1921—1922 годах. Он пишет: «.Скажем тре­буется нонче от писателя идеология». Об идеологии он говорит гаерским, шутов­ским тоном. «Вот Воронов хороший человек. (Зачитывается). «Скажите, какая у меня идеология, если одна партия в целом не привлекает.» .«Кто такой Гуч­ков? В какой партии Гучков? А черт его знает в какой партии, — не знаю и знать не желаю. Вот моя идеология.»

Что вы скажете об этой идеологии?

Вы помните в начале революции пели: «Цыпленок жареный. Я не кадет­ский... » Цыпленок жареный — вот кто такой Зощенко.

Второй __________ [пропуск слова в стенограмме — П.Д.]^[16] ленинградской лите­ратуры является Анна Ахматова, появление ее в расширенном воспроизводстве;

за последнее время ее произведения печатаются крещендо. Это также удивляет, как мы бы сейчас стали издавать произведения Вячеслава Иванова, Михаила Кузмина, Андрея Белого, Зинаиды Гиппиус, Мережковского и всех тех, кого наша де­мократическая литература, наша передовая литература и передовая обществен­ность всегда считала, что эти люди представляют собой реакционные мракобесные традиции в нашем искусстве. Ведь Горький очень правильно сказал, что десяти­летие Ахматовой заслуживает самого позорного имени в истории русской интеллигенции^[17], когда после революции 1905 года значительная часть интеллигенции порвала с революцией, скатилась в область мистики и порнографии, подняла на щит безыдейность и погоню за красивостью, отреклась от своих знамен — «И я сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал». Это «Конь бледный» Ропшина. В красивые формы облекли свое отречение. Вы помните тогда и Винниченко, и Савинкова, все это проходило на наших глазах, и мы помним.

Ахматова представляет собой одного из представителей вот этого безыдейного реакционного течения; она принадлежит к литературному течению акмеистов. Эта группа, которая в свое время произошла от символистов и ее вождем был Ме­режковский, а Мережковский считал, что в литературу революции рабочий класс идет грядущим Хамом. Вы очевидно помните, как Мережковский смотрел на ре­волюцию. Вот от какого корня пошло это племя.

Что такое акмеизм. Это часть символистов, это литературное течение, которое представляет из себя крайний индивидуализм, оно проповедовало крайний ин­дивидуализм в искусстве, проповедовало искусство для искусства, красоту ради самой красоты, знать ничего не знало о народе, представляло собой упадочниче­ство, пессимистическое направление.

По социальному своему происхождению, это буржуазная, дворянская поэзия и буржуазно-дворянское течение в литературе в период, когда уже буржуазия и аристократия считали, что их дни сочтены, отсюда пессимистические нотки, от­сюда нотки отсутствия перспективы в жизни. Эти нотки отсутствия перспективы в жизни были свойственны тем слоям, которые считали, что 1905 год повторится.

Тематика Ахматовой, ее поэзия — это поэзия индивидуалистическая, поэзия, диапазон которой расположен между будуаром и моленной. Там основное — грусть, тоска, смерть, причем любовь всегда трактуется наряду со смертью. Основ­ная тема — это личная жизнь, личные увлечения. Эта ахматовская поэзия совер­шенно далека от народа, это поэзия десяти тысяч верхних, которые уже чувство­вали свою обреченность, чувствовали что им недолго жить. Поэтому в некоторых местах, когда Ахматова пытается изложить свои политические взгляды, то эти ее политические взгляды на стороне прошлого, ее политические взгляды на стороне периода помещичьих усадеб времен Екатерины.

Готовясь к сообщению здесь, я взял и прочитал, что это было за направление акмеизм. Один из представителей этого направления Осип Мандельштам еще до революции писал: «Утро акмеизма. (читает)». Какие классы это может представ­лять, какие настроения? Это настроения дворянства, высших десяти тысяч.

Вот представительницей какой поэзии является Ахматова. Какое она имеет от­ношение к нам, советским людям, почему ее популяризировать — непонятно. По­чему вдруг потребовалось популяризировать эти упадочные настроения. Они свя­заны с большой усталостью от личных переживаний. Эти течения нам известны. И ведь надо прямо сказать, что все эти течения своим возникновением объявили поход против классики, против художественной классической прозы и поэзии, и все они сошли в лету и отброшены как вешний снег, если позволено будет срав­нить их с вешним снегом, или как сточные воды. Ведь от них места мокрого не осталось в сознании людей. Все эти символисты, акмеисты, порнографы типа Со­логуба, Кузмина, все эти футуристы «желтые кофты», «бубновые валеты», все эти «кирасиры» с конскими хвостами, «уланы», что от них осталось в советской ли­тературе. Ровным счетом голый нуль без палочки, несмотря на то, что эти течения сокрушали нашу литературу прошлого, объявили поход против Герцена, Белин­ского. Акмеисты выносили лозунг «Не вносить никаких поправок в бытие». Да потому, что это бытие им нравилось, потому, что революция должна была это их бытие потревожить. И мы нисколько не сожалеем что вместе с правящими клас­сами в октябре 1917 года вытряхнули в мусорную яму истории их идеологов.

И вдруг на двадцать девятом году социалистической революции жив курилка, появляется музейная редкость и начинает проповедоваться как представитель­ница высокой поэзии. А я вас уверяю, что такого рода представительниц поэзии нельзя пускать в советский огород, потому что некоторые девушки будут кончать самоубийством. А кто будет отвечать за это? И вы будете нести ответственность если будете отравлять сознание молодежи духом такой поэзии, если будете при­вивать такого рода тенденции, которые связаны с безудержной пропагандой сво­боды личности, анархической, свободы любви и прочих вещей, на чем специали­зировалась Анна Ахматова. Ведь то, что в «Ленинграде», я имею в виду журнал, а не город, в одном из номеров опубликованы произведения Ахматовой, начиная с 1909 года по 1944 год, в частности одно из ее ташкентских произведений, где она пишет об одиночестве. Она одинока среди нас, мы ей не компания. Вот что она пишет из Ташкента, она пишет о черном коте, который смотрит на нее и из его глаз на нее смотрят тысячелетия. Черный кот и больше никакой кампании.

Что хочет подчеркнуть этим Ахматова? То, что с 1909 года она не изменилась. Прочтите стихотворения 1909 года, ведь там те же самые настроения, душещипа­тельное одиночество, тоска, они адекватны <!>, как в 1909 году, так и в 1946 году.

Как нужно смотреть на творчество Ахматовой? Было бы странно, если бы мы опубликовали «33 урода» или «Мелкий бес» Сологуба. Мы должны смотреть та­ким образом на творчество Ахматовой, что это дело далекого прошлого, для со­временной действительности никакой помощи, никакого интереса не представ­ляющего, никакого интереса для нашего народа ее произведения не представляют.

Стало быть публиковать Ахматову недопустимо. Наша литература — не част­ное предприятие, которое рассчитано на то, чтобы потрафлять на те или иные вкусы. Некоторые руководящие работники говорят, что нельзя обидеть и т.д. Ну да, конечно, лучше со своим народом рассориться, чем с каким-нибудь авторите­том, лучше миллион на грош променять, так некоторые думают. Я считаю, и Цент­ральный Комитет так считает, что на этой основе в порядке подражания, а может быть и в порядке влияния, начали появляться подражатели, я имею в виду ука­занных в решении ЦК Садофьева и Комиссарову, в стихах которых появились унылые нотки. Это в условиях, когда и унывать не по чему, и когда мы должны воспитывать молодежь бодрой. Если бы мы унывали во время войны, мы не по­бедили бы немцев. Именно потому, что мы воспитывали молодежь в бодром духе, мы победили немцев. Какая нам стать после войны разводить мерехлюндию и да­вать в этом отношении совершенно новую, несвойственную нам установку.

Что из этого следует? Из этого всего следует то, что журнал «Звезда» стал по сути дела таким, я уж не знаю как сказать, Вторым Интернационалом, или прошлой Лигой Наций, в которых все оттенки законны. Оттенок Зощенко, пожалуйста; от­тенок Ахматовой, пожалуйста; оттенок большевистский, пожалуйста. Ведь это не лавочка. А где же направление? Ведь наши журналы были всегда сильны направ­лением, а не эклектикой, не мешаниной, не окрошкой из различного рода направ­лений. Пропаганда безыдейности получила равноправие, Зощенко и Ахматова по­лучили равноправие. На партийном активе выяснилось, что Зощенко на кое-кого покрикивал, он говорил: «Ты гляди, я тебя пропишу в одном из очередных про­изведений». Он стал чем-то вроде божка, чем-то вроде литературного диктатора, — не замай, а то затрону в произведениях. До него коснуться нельзя. На каком осно­вании? Слякоть, пакостник, этих людей нельзя бояться, на них нужно наступать.

Не случайно в связи с этим увлечением буржуазной литературой Запада, стали нас рассматривать не как учителей, а мы безусловно являемся учителями. Наша советская литература, какие бы недостатки в ней не были, я не говорю об идейных недостатках, наша литература на 100 голов превосходит буржуазную литературу любой страны. Мы являемся учителями, сил своих не представляем, значения своего не представляя, достоинства своего как следует не можем оценить. Мы учи­телями можем являться для буржуазной литературы, а лезем в ученики, прекло­няемся перед Хемингуэем и Олдингтоном. К лицу ли всем нам, советским патрио­там, это. Мы не говорим о том, что не должны следить за этой самой литературой, но если взять советскую и буржуазную литературу, то разве советским людям свойственен дух низкопоклонства перед литературой Запада. Если взять течение и символистское и акмеистское, это тоже было перенесение некоторых идей.

Удаление от советской тематики, увлечение исторической тематикой тоже яв­ляется крупным недостатком. Наша литература должна шагать и не должна от­ставать в области тематики.

Насчет журнала «Ленинград». Во-первых, тут у Зощенко в 3 или 4 раза больше позиций чем в «Звезде». Так же и у Ахматовой. Зощенко и Ахматова представ­ляют руководящую активную литературную силу в обоих журналах. Кроме того в «Ленинграде» имеются свои ошибки. В решении ЦК ВКП(б) говорится, что ма­териал низкопробен и ЦК пришел к выводу, что нужен один журнал, а не два. Если [бы] было много хороших произведений, то можно было бы и два журнала иметь, но так как идей на два журнала не хватает, Центральный Комитет принял решение об одном журнале.

Вот эта злосчастная пародия на Онегина^[18]. Говорят ее тоже используют не без успеха, не то в театрах, не то на эстрадах. С какой стати ленинградцам допускать, чтобы с трибуны публично шельмовали Ленинград. Смысл пародии заключается не в пустом зубоскальстве и сравнении Ленинграда эпохи Онегина с современ­ным Ленинградом. Смысл заключается в том, как снизилось все в Ленинграде в наш век против века Онегина. Появился Жилотдел, — Онегин жил в собствен­ном доме, — столовая, прикрепление, прописка. Вот та девушка, которой раньше восхищался поэт, — ножка Терпсихоры (вспомните Онегина), она теперь принад­лежит регулировщице. Представление об эпохе Онегина как о золотом веке.

«Идет широкими шагами. (читает)
...И только раз толкнув в живот
Ему сказали — идиот».

Бедный Онегин, кто-то спер перчатку, не сумел бросить перчатку для вызова на дуэль. Это клевета на Ленинград, как это не понимать, и клевета злосчастная.

Или:

«Идет наш друг,
Глядит на Невский ... (читает).
Крылов домой».

и так далее.

Вот какой был Ленинград и чем он стал теперь, каким он стал прозаичным, скучным, бедным, перчатки украли и т.д. Замысел сам по себе порочный, гни­лой замысел.

Или пародия о Некрасове^[19]; эта двойная пародия на пародию представляет прямое оскорбление в адрес Некрасова, против которого должен возмутиться вся­кий просвещенный человек. Заграничный анекдот, плоский, пошлый и большей частью неостроумный, взятый из какого-нибудь сборника анекдотов библиотеки Салтыкова-Щедрина 80-х или 90-х годов.

Разве «Ленинграду» нечем заполнить свои страницы? Возьмите такую тема­тику, как восстановление Ленинграда. Великолепная работа идет. О ней что-ни­будь написали в «Ленинграде»? Ничего подобного. Едва-едва добрались только до военной темы, а до восстановления доберутся наверное, когда мы перейдем к периоду реконструкции и с восстановлением кончим.

Если вы лучшие свои произведения о восстановлении Ленинграда напишете тогда, когда кончится этап восстановления, вы отстанете. Вы знаете трагедию не­которых: вот в Кинокомитете оборонной тематики еще года на три осталось, про­считались в отношении темпов, война кончилась раньше. Если у вас в искусстве будет такого рода задел, если вы не будете рассчитывать, литература свое орга­низующее значение потеряет. Ведь ленинградцам нужно сейчас украсить восста­новительный период и его героику. Разве вы в «Ленинграде» найдете об этом что-нибудь? Ничего не найдете.

Тема о советской женщине. Разве можно популяризировать произведения с таким взглядом на советскую женщину, который прививает Ахматова, не давая истинного, правдивого представления о современной ленинградской женщине и девушке — героине, которая вынесла на своих плечах все.

Если для длинных произведений не хватает времени, пишите в малых формах, но обязательно пишите, потому что нельзя допускать, чтобы тема переросла вас, а вы бы отстали от темы.

Все это довольно прочно засело в «Звезде» и «Ленинграде». Там много всяких страшных вещей, о которых к вечеру говорить жутковато.

Ведь ленинизм воплотил в себя лучшие традиции русских революционных де­мократов XIX века. Наша культура покоится на базе всего культурного наследства, критически переработанного. У нас сейчас появилась такая тенденция, которая заключается в том, что Ленин и Сталин признавали наших великих демократов, признавали писателей Пушкина, Лермонтова, Толстого, Чернышевского и оцени­вали их исключительно высоко, но вместе с тем мы никогда не скрывали и их не­достатков. Ленин считал Толстого великим художником, но вместе с тем и вели­ким реакционером, Чехова величайшим писателем, у которого надо учиться и учиться, но в отношении взглядов на общественную жизнь был человеком недо­статочно цельным. Скрывать этого нельзя, иначе мы потеряем перспективу нашего движения вперед. Ленинизм воплотил в себя лучшие традиции прошлого, таких демократов как Чернышевский, Добролюбов, Плеханов, Салтыков-Щедрин, Бе­линский, лучших публицистов конца XIX и начала ХХ веков. Очень многое от них ленинизм взял и развил дальше, поставив на научную основу.

Начиная с Белинского все лучшие представители революционных демократов встали на позицию, что чистое искусство есть буржуазное, аристократическое ис­кусство. Революционное искусство должно быть для народа, должно быть народ­ным. Одной из форм общественного начала такого искусства является то, что его нельзя отделить от судьбы народа. Вы помните наверное письмо Белинского к Гоголю. Вы помните наверное статью Добролюбова об Обломове. Вся их пуб­лицистика была насыщена смертельной ненавистью к дореволюционным поряд­кам и стремлением бороться за освобождение от царизма.

Владимир Ильич Ленин первым оформил отношение передовой обществен­ной мысли к литературе и искусству в статье «Партийная организация и партий­ная литература», который сумел тезисами доказать, что литература не может быть беспартийной. Она должна быть важной составной частью общего пролетарского дела. Литература должна быть подконтрольна. В этой статье заложены все ос­новы, на которых базируется развитие нашей советской литературы. Владимир Ильич Ленин написал эту статью в ноябре месяце 1905 года.

Ленинизм исходит из того, что наша литература не может быть аполитичным искусством, — искусство для искусства. Советская литература призвана осуще­ствить передовую роль в очень важной части. Именно на этой основе заложена советская литература, как передовая литература.

На основе того, что наша советская литература впитала в себя лучшие революционно-демократические традиции.

Некрасов называл свою поэзию музой печали. Чернышевский и Добролюбов рассматривали литературу как служение народу. Лучшие представители револю­ционно-демократической интеллигенции за народ до самой Октябрьской рево­люции шли на каторгу и в ссылку. А в наше время ахматовы и зощенко провоз­глашают реакционный лозунг «Искусство для искусства».

Ленинизм признает за нашей литературой огромное преобразующее значение. Если бы наша советская литература не имела бы этого значения, если бы наша советская литература пошла за ахматовыми и зощенко, — это означало бы воз­вращение к темноте и варварству, возвращение к каменному веку, ибо это настолько реакционно, настолько уже пройденный этап, что кажется странным, что на такую тему приходится говорить во второй половине 1946 года — что лозунг «Искусство для искусства» — это мракобесный лозунг.

Наши писатели названы инженерами человеческих душ. Это название вполне верно. Это говорит о вашей огромной ответственности за воспитание человече­ского сознания. Это означает, что на вас лежит ответственность за человеческие души и за недопущение брака.

Некоторым кажется странным — почему такие крутые меры принял ЦК по идеологическому вопросу. У нас не привыкли к этому. Считают, что ежели допу­щен брак на производстве, или не выполнена программа, или не выполнен план заготовок и за это объявили выговор — это святое привычное дело. А вот если до­пущен брак в отношении человеческих душ, если допущен брак в отношении вос­питания молодежи, разве это не еще более горшая вина?

Мы этим решением хотим восстановить равноправие и полноправие идеоло­гического фронта. Мы должны были в этом деле резко подправить. Я считаю что ЦК не имел права в этом отношении ни подставлять амортизаторов, ни подрес­соривать. Если хотим повернуть по-настоящему, и если хотим чтобы направление было ясное в этом отношении — должна быть острота в этом вопросе надлежащая, как подобает советским людям, как подобает большевикам.

Руководители издательств забыли основное положение ленинизма, что наша литература не должна быть беспартийной. Они, видимо, считали, что политика — это дело ЦК, а наше дело маленькое, что можно выпустить любое произведение, если на вид оно красиво, хотя и с гнильцой, — можно пустить товар гнилой, так как, в связи с тем что наш народ голоден, — за время войны мы мало выпускали литературы по вполне понятным причинам, — то все «проглотит».

А между тем это нетерпимо. И мы не можем терпеть всякую литературу, ко­торая будет издаваться. Наши журналы не должны приспосабливаться к тем людям, которые не хотят приспосабливаться к нашим задачам и к ходу нашего развития.

Второе, о чем указывает ЦК, — это о приятельских отношениях. Конечно бес­принципные приятельские отношения сыграли определенную роль в снижении идейного уровня, этим объясняется недостаток критики.

Товарищ Сталин на Оргбюро еще раз подчеркнул отсутствие критики со сто­роны руководителей ленинградских журналов. Товарищ Сталин говорит, что «Приятельские отношения за счет интересов народа это все равно, что за миллион получать грош, ибо приятельские отношения по сравнению с интересами народа это есть грош». Если действительно нужно кого-нибудь обидеть, ибо без критики мы можем загнить, ибо без критики любая болезнь может войти во внутрь, только критика может совершенствовать наших людей и побуждать их идти вперед. Там, где есть недостаток в критике, там, где есть затхлость, люди идти вперед не могут. Товарищ Сталин говорил, чтобы каждый советский человек анализировал свою работу за каждый день, проверял себя, обдумывал, как лучше сделать, чтобы наш советский человек непрерывно работал над своим совершенством.

В-третьих, несомненно, при том положении в редколлегии, которое сложилось, когда были ответственные редакторы в отличие от безответственных (как будто бы есть и безответственные), не было порядка и не понятно, кто отвечал за жур­нал. Этот недостаток необходимо исправить.

В литературе, как и на любом производстве, необходим порядок и ответствен­ность, может быть кому-нибудь это и не нравится, но беспорядок и анархия не­терпимы, ибо советский народ не будет терпеть плохого качества и с [этой] точки зрения беспорядок, анархичность, безответственность вредны. Вот почему соот­ветствующий пункт решения ЦК говорит и об этом.

Я хочу еще раз подчеркнуть, что мы обсуждаем этот вопрос в условиях, когда народ изголодался по культуре, когда война предъявила дополнительные требо­вания к культуре, когда наши задачи четвертой пятилетки требуют, чтобы из на­ших людей сделали людей еще более образованных, культурных, которые бы на своих плечах подняли все задачи пятилетки сознательно. Ведь успех нашего дела измеряется тем, какое количество людей принимает в нем участие сознательно и в этом деле значение советской литературы беспредельно. Если вам любым своим произведением удастся помочь сделать сознательными 10—20 тысяч людей, это есть праздник для государства, это есть праздник для народа, ибо чем сознательнее массы, тем увереннее и крепче наши социалистические завоевания. Поэтому нажать на качество необходимо по всем линиям и статьям.

Вы должны восстановить славные традиции ленинградской литературы и ле­нинградского идеологического фронта. Обидно, что в Ленинграде, который дей­ствительно является рассадником передовых идей, передовой культуры, могла свить гнездо безыдейность и беспринципность, надо восстановить. Нам обидно, Центральному Комитету, что это случилось в Ленинграде. Это дело чести ленин­градцев поправить; дело чести ленинградских писателей в том чтобы восстано­вить традиции Ленинграда в полной мере, чтобы Ленинград и впредь был рассад­ником передовых идей и передовой культуры. Задача ваша заключается в том, чтобы не упустить ни одного момента для своего идейного и художественного роста, не отставать от современной тематики, всячески культивировать незави­симую объективную критику, критику не подхалимскую, критику не личную, критику не групповую или привязанную к той или иной персоне, а у нас нередко бывает, что некоторых критика только восхваляет, а других только ругает. Нам необходима объективная критика, нам необходима публицистика, и мы имеем достаточно блестящих образцов литературной публицистики, которой необхо­димо заняться.

Товарищи, наша советская литература живет интересами народа, интересами родины, это родное для народа дело. Еще раз подчеркиваю, что неуспех ваших журналов, мы, Центральный Комитет, рассматриваем, как кровное наше дело.

Каждый ваш успех, каждое значительное произведение мы рассматриваем как свою победу. Ведь если говорить о значении литературы, то каждое удачное про­изведение можно сравнить с выигранным сражением, ведь это выигранная опе­рация, это вновь выстроенный завод. И каждая неудача на литературном фронте горька нам и обидна. Так расценивайте и решение Центрального Комитета.

Если безыдейные люди хотят лишить ленинградский отряд работников ли­тературы своей основы, хотят подорвать значение его, идейную сторону дела, от­нять у ленинградского искусства его преобразующую роль, то Центральный Комитет надеется, что ленинградские литераторы найдут в себе силы чтобы по­ложить предел всяким попыткам увести литературный отряд Ленинграда, его журналы в русло безыдейности, беспринципности. Вы поставлены на передовой линии фронта идеологии, у вас огромные задачи международного характера. Бур­жуазному миру, англичанам и американцам не нравятся наши успехи на между­народной арене. Ведь в итоге мировой войны укрепились позиции социализма; в итоге мировой войны началось движение к социализму в таких странах как Польша, Чехословакия, Югославия и т.д. Вопрос о социализме поставлен и в по­рядок дня в Англии. Стало быть, пример социалистической страны оказался за­разительным. Это не нравится империалистам, англичанам и американцам в пер­вую очередь. Они боятся, что в порядок дня уже поставлен вопрос о социализме, они всячески стараются оклеветать нас перед рабочими массами своей страны, представить нашу страну в неправильном свете. Задача нашей литературы заклю­чается не только в том, чтобы обороняться против этой клеветы и нападок на нашу советскую культуру, но и наступать на буржуазную культуру, испытываю­щую тягчайший кризис и упадок.

Мы знаем чем полно сейчас кино в империалистических странах. Те же ганг­стеры, те же шерифы и бандиты, адюльтер и восхваление частной собственности. В какую бы форму ни было обличено кинопроизведение, моральная основа у него гнилая, тлетворная, она пропитана гниением и миазмами. Как же нам, предста­вителям советской культуры нужно обороняться против такого рода искусства, которое говорит что ему принадлежит первенство и преимущество, что оно яв­ляется воспитателем душ. Конечно, наша литература, отражающая строй более высокий чем любой буржуазный строй, имеет право на то, чтобы учить других морали, общечеловеческим принципам. Где вы найдете такой народ и такую страну как у нас, где могли родиться у людей лучшие качества. Ведь мы сегодня не те, что были вчера и завтра будем не те, что сегодня. Если говорить о нашей национальной культуре, то мы не те русские, которые были до 1917 года, и Русь у нас не та, что была раньше, и культура у нас не та, что была раньше. И характер у нас не тот. Мы изменились вместе с событиями, мы изменились вместе с пре­образованиями. Показать не только то, какие мы сейчас, но и показать наше зав­тра вы обязаны. Вы не можете плестись в хвосте за событиями. Наше общество основано на научной основе. Вы знаете какие качества развивает Советское го­сударство у советских людей. Вы должны представлять, и должны воспитывать наш народ так, чтобы люди знали, каковы они сегодня, когда вы справедливо от­ражаете нашу действительность на основе социалистического реализма. Вы должны показать, какими они должны быть завтра. Вы должны отбирать лучшие чувства и лучшие качества у нашего русского, украинского народа и других на­родностей великого Советского Союза. Вы призваны показать нашим людям, ка­кими они не должны быть, и с этой точки зрения правдивость изображения должна быть такова, чтобы все то, что является пережитком вчерашнего дня, бичевали бы, чтобы вы показывали то, чем был русский вчера, но чем не является сегодня. Во Франции и в других странах нас в карикатурах продолжают изобра­жать медведями. Может быть и не стоит возражать против этого, может быть не стоит их вспугивать, если они представляют, что мы похожи на медведя по доб­родушию, которого можно обмануть, но медведя с большой физической силой. Насчет физической силы и сравнения в этом отношении с медведем, можно, по­жалуй, согласиться, но насчет того, что нашего медведя, прошлого русского мед­ведя можно обмануть и надуть, в этом каждый может убедиться на любой Лон­донской, Парижской мирной конференциях. (Смех. Аплодисменты).

Вот почему вы должны не обороняться, а наступать. Очень много всяких не­былиц и клеветы, которые по сути дела остались с прошлого века и представляют из себя такое старье, о котором не следовало бы и говорить, если бы это не упо­треблялось на практике. Очень многие говорят, что социализм есть казарма, что социализм убивает индивидуальное в людях и т.д., а что делается, когда видят наши культурные силы? Возьмите поездки наших культурных сил заграницу. Везде выступления наших культурных сил, наших культурных людей, в том числе и ленинградцев, целый фурор производят, целую революцию в умах про­изводят. Я наблюдал выступления наших культурных деятелей, кажется, что раз­валятся стены и падут колонны в залах, где выступают наши культурные люди. Вот что означает наша культура на деле.

Возьмите такой мелкий штрих, игру футбольных команд, с югославскими и другими футболистами. Я беру маленький бытовой случай. В другой стране гру­бая игра одной из команд вызывает драки, свистки, нет гарантии, что ту или иную команду, или капитана команды побьют. А наш народ, простой народ, с которым мы работаем, как он реагирует? 70-тысячный стадион «Динамо», грубит команда «Динамо», эту грубость весь стадион встречает оглушительным ревом и протестом. Это кажется мелкий факт, такого рода вежливость, чуткость, такого рода человечность, когда иностранной команде создаются любовные условия игры. Где вы найдете такую страну, где вы найдете такого рода культуру?

И если зощенки несчастные пытаются плевать в свой советский огород, то разве у нас нет огромных вещей, которые необходимо воспевать. Если буржуазия и феодализм в период своего расцвета создали свое искусство и литературу, ко­торая воспевала угнетательский строй, то нам, строю новому, который представ­ляет из себя воплощение всего того, что есть лучшего в мире, мы можем, и на деле создаем литературу, которая не может быть подобна той, которая была в эпоху Ренессанса.

Товарищи, Центральный Комитет партии, народ, государство хотим не удале­ния литературы от современности, а мы хотим вторжения литературы во все во­просы советского быта, вторжения благотворного, входящего во все сферы советского быта, ибо мы высоко ценим нашу литературу, осознаем ее великую историческую миссию и роль в деле укрепления морального и политического единства народа, мы сознаем какую огромную роль играет литература в деле цементизации нашего народа, его сплочения в единое целое. Мы хотим изобилия духовной культуры, расцвета и богатства культуры, как авангарда человеческой культуры. Центральный Комитет партии уверен в том, что несмотря на грубые ошибки, которые были допущены, несмотря на грубые промахи, Центральный Комитет считает, что это вещь наносная, ленинградская литература здорова, пи­сательский отряд представляет из себя отряд, которому по плечу ликвидировать недостатки, и останется передовым отрядом Центрального Комитета партии и го­сударства.

Позвольте пожелать, чтобы вы именно и стали таким отрядом. (Бурные аплодисменты. Все встают).

Август 1946 года поставил литературу на новые рельсы. Особенность мо­мента в том, что это не был поворот литературы — это был поворот истории. Началась новая эпоха.