Некогда археология – дисциплина, изучающая немые памятники, смутные следы, объекты вне ряда и вещи, затерянные в прошлом, – тяготела к истории, обретая свой смысл в обосновании исторического дискурса; ныне же, напротив, история все более склоняется к археологии, к своего рода интроспективному описанию памятника.
Мишель Фуко[1]

9 января 2012 года президент Медведев подписал указ «О проведении в Российской Федерации Года российской истории». Как сказано в лаконичном обосновании указа, он был издан «в целях привлечения внимания общества к российской истории и роли России в мировом историческом процессе»[2]. На сайте исторического факультета МГУ приводится характерный ряд исторических юбилеев, позволяющих хронологически мотивировать проведение Года российской истории именно в этом году:

«На 2012 год выпадает несколько важных исторических юбилеев – двухсотлетие победы в Отечественной войне 1812 года, 1150 лет со дня создания российского государства и 150 лет со дня рождения П.А. Столыпина»[3].

В общем, было бы желание, а поводы найдутся. Дата самого указа (хотя и непреднамеренно для власти) вызывает в памяти еще одно историческое событие, отсылающее к тем традициям отечественной государственности, благодаря которым лишь угроза радикального социального подъема оказывается единственным механизмом трансформации власти. Нарастающая волна митингов лишний раз актуализирует это совпадение, делая его довольно симптоматичным.

Так что год, начавшийся в этот раз почти на месяц раньше положенного срока, имеет все шансы стать Годом российской истории. Правда, не в том смысле, на котором настаивает находящаяся у власти политическая элита, стремящаяся компенсировать свою неспособность руководить страной в настоящем обращением к ее славному прошлому. Судорожные обращения власти к прошлому «российской истории» напоминают поведение проворовавшегося чиновника, пытающегося покрыть недостачу за счет продажи фамильных драгоценностей. Проблема в том, что он – нувориш или дорвавшийся до власти разночинец и своих фамильных драгоценностей у него не может быть, по определению. Могут быть только чужие. Вот их он и пытается продать их же собственным владельцам. То же самое происходит и с российской историей. Она вначале превращается в «нацпроект», то есть переходит под контроль – отвечающей за нацию и ее историю – идеологической госкорпорации, а затем распределяется по регионам в зависимости от уровня их лояльности и патриотизма. Так, например, помимо прочего, нынешний год объявлен Годом тысячелетия единения мордовского народа с народами Российского государства.

Отсутствие государственной идеологии (как бы к этому ни относиться) в современной России в наименьшей степени связано с соответствующим запретом, записанным в Конституции (статья 13). Дело не в законопослушности, а в несостоятельности – в неспособности политической элиты и обслуживающих ее идеологов выработать то, что могло бы выступать в качестве горизонта будущего дольше, чем срок ближайших парламентских или президентских выборов. С одной стороны, это демонстрирует интеллектуальную беспомощность и идейную слабость тех, кто стоит у власти. С другой, – оборачивается безусловным конкурентным преимуществом, позволяя бесконечно варьировать содержательное наполнение российской «цивилизационной идентичности», «культурной доминанты» и «уникального опыта государственного развития» (понятия, взятые из недавней статьи Путина по национальному вопросу). Вертикаль власти, постоянно доказывающая свою административную неэффективность, оказалась удобной моделью для сборки национальной идеи. На стержень «любви к отечеству» (являющейся официальным эвфемизмом лояльности режиму) легко нанизываются любые события прошлого и настоящего, единственным смыслом которых объявляется соответствующим образом интерпретируемое чувство патриотизма. Последовательность (синтаксис) этого конструирования подчиняется грамматике политической повестки дня и использует словарь исторического наследия, понимаемого через образ отрывного календаря, чередующего даты и юбилеи вне их изначального исторического контекста. Годится все, что может стать поводом для праздника: Пушкин и начало регулярной навигации по Севморпути, Достоевский и первый пилотируемый полет в космос, отмена крепостной зависимости и пуск Сталинградского тракторного завода, 850-летие Москвы, 300-летие Петербурга, 1000-летие Казани, Ярославля, «единения мордовского народа с народами Российского государства» или 1150-летие российской государственности[4].

Принцип идеологического плюрализма, опять же записанный в Конституции, реализуется вполне последовательно – но не в режиме политического плюрализма, осуществляющегося через конкуренцию политических партий и общественных движений, а внутри того, что составляет государственную идеологическую платформу. Стирание идеологических различий является глобальной политической тенденцией, однако это одна из немногих сфер, в которых Россия не живет по модели догоняющего развития. Сочетание неолиберальной экономической практики, популистской коммунистической риторики, консервативных ценностей и национальных амбиций обеспечивает тот идеологический плюрализм, который стоит за официальными представлениями о «единой России». А поскольку за каждой из классических идеологий стоит та или иная версия истории, такого рода «плюрализм» находит отражение и в соответствующей исторической политике[5]. Ее смысл состоит в том, что навязывается не одна из идеологий и стоящих за ней версий истории, а патриотический орнаментальный коллаж, состоящий из наскоро препарированных элементов всех идеологий, различных версий истории и руинизированных фрагментов различных эпох, обретаемых в мордовских лесах и болотистых почвах Северо-запада, на дне Черного моря и в степях Южного Урала. Административное единство территории и общность почвы, точнее залегающих в ней культурных слоев, обеспечивают то «единство в многообразии», которое взыскует официальный дискурс национальной идеи[6]. Искомая прикладная диалектика, призванная примирить единство и многообразие, обретается в прошлом, превращаемом в музей, в выставку достижений народного хозяйства. В этом качестве прошлое рассматривается не как архив требующих интерпретации документов, а как склад вещей, многообразных по своему историческому, культурному, конфессиональному, этническому происхождению, но единых по своей государственной принадлежности. В результате возникает замкнутая смысловая конструкция: единство государства и его территории снимает исторические противоречия, растворяя в себе многообразие культурных составляющих, но само единство государства символически легитимируется за счет того, что многообразие воспринимается лишь как набор поверхностных различий, за которыми лежит единая российская (или единоросская?) «цивилизационная идентичность», смысл которой – в снятии различий.

Именно поэтому археология – эффективно реконструирующая целое по фрагментам – вызывает такой интерес нынешнего руководства[7]. Так, основой нового большого исторического стиля становится мозаика перемешанных между собой археологических артефактов: 1000-летие союза мордвы с народами Российского государства подтверждают новые археологические находки[8]; расположение древнегреческой колонии Фанагория на территории Краснодарского края превращает ее в «русскую Атлантиду»[9]; археологическое открытие Аркаима делает Челябинскую область родиной индоариев. В этом смысле археология оказывается сродни нефтедобывающей промышленности: только из ее шурфов бьет не нефтяной фонтан, а фонтан дружбы народов:

«В нашей стране, где у многих в головах еще не закончилась гражданская война, где прошлое крайне политизировано и “раздергано” на идеологические цитаты (часто понимаемые разными людьми с точностью до противоположного), необходима тонкая культурная терапия. Культурная политика, которая на всех уровнях – от школьных пособий до исторической документалистики – формировала бы такое понимание единства исторического процесса, в котором представитель каждого этноса так же, как и потомок “красного комиссара” или “белого офицера”, видел бы свое место. Ощущал бы себя наследником “одной для всех” – противоречивой, трагической, но великой – истории России»[10].

Предлагаемая Путиным «культурная терапия» состоит, таким образом, не в том, чтобы критически контекстуализировать отсылающие к прошлому цитаты, устанавливая их авторство и структурное значение, а в том, чтобы их раскавычить, обернув многообразие в единство… «одной на всех» истории российского государства.

Создавая в 1960-х годах свой проект археологии знания, Мишель Фуко остановился именно на археологии как на таком методе познания, который актуализирует разрывы в историческом становлении, вначале описывает вещи в их отдельности, особости, уникальности и лишь потом гипотетически устанавливает структурные связи между ними. Такая «археологическая» парадигма, с его точки зрения, позволяла описать переход от классической эпистемы «единства исторического процесса» (за которой стояла идея единства абсолютистского государства или позднее – единства нации) к более современным представлениям о внутренней гетерогенности любой истории (не важно, истории медицины или истории России), о ее несводимости к модели преемственности. Современный официальный дискурс истории России опирается на внутренний парадокс: он, с одной стороны, нуждается в археологической фрагментарности (поскольку манифестирует момент культурного многообразия), а с другой, утверждает историческое единство (поскольку встроен в прагматику удержания власти).

В августе 2011 года российский Интернет был полон насмешливых гипотез относительно происхождения двух абсолютно целых амфор, извлеченных премьер-министром со дна Черного моря на месте раскопок Фанагории. Но эти насмешники, погнавшись за реалистичностью (точнее за ее отсутствием), не увидели аллегоричности самого образа. Не тронутая временем амфора и есть аллегория той культурной терапии, о которой пишет Путин. Там, где многие видят лишь черепки и руины, настоящие патриоты находят «единство исторического процесса».