Розалия Семеновна Черепанова (р. 1971) -- историк, доцент кафедры истории России Южно-Уральского государственного университета (Челябинск).

 

Стабильно высокая в последние годы популярность текстов о «жизни в СССР» во многом связана с их особой эстетикой, изысканным сочетанием иронии и ностальгии, присутствием авторской рефлексии не только о времени, но и о самом себе. По-видимому, мы действительно отошли от советской эпохи скорее на расстояние мемуаров, нежели исследований, так что даже появляющиеся исследования то и дело сбиваются на мемуары[1]. Наша память о советской эпохе перенасыщена (состояние, которое Пьер Нора называл «одержимостью поминовением»). Проще всего сказать, что эти воспоминания перемешаны с псевдовоспоминаниями, навязанными работой различных факторов, а также самим фактом предписанного «осмысления» и «переосмысления прошлого». Можно ставить вопрос о том, насколько любые воспоминания вообще «предписаны» и «навязаны». Поскольку субъект воспоминаний (автобиографический субъект) -- конструкция репрезентативная[2], элементы для нее отбираются в соответствии с нормами и табу тех культур, чье воздействие испытал рассказчик. При этом следует иметь в виду, что практики конструирования отдельных явлений могут существенно расходиться с практиками их реального переживания, будь это война, праздник, горе, любовь, смерть, рождение, сексуальные отношения или семейная жизнь.

В индивидуалистически ориентированной культуре Нового времени реальное поведение человека в сфере «частной жизни» становится более свободным, тогда как практики говорения об этих вещах -- напротив, более закрытыми и табуированными. Без учета этого обстоятельства оставалось бы, действительно, только с удивлением констатировать (как это делает Анна Роткирх, анализируя биографические рассказы советских людей 1920--1940-х годов рождения), что репрессивная политика государства по отношению к сексу (запрещение абортов, гонения на психоанализ, жесткая пропаганда моногамии…) не означала скудости сексуальных событий в жизни этого поколения[3]. Иначе говоря, тот факт, что вспоминающие предпочитают не встраивать подробностей своей ной жизни в саморепрезентацию, может означать что угодно, кроме отсутствия этой жизни. Скорее уж излишняя разговорчивость об этом должна настораживать исследователя, нежели сдержанность или полное молчание[4]. Так что тема «частной жизни советского человека» при всей заманчивой близости материала очень непроста. К тому же «советское общество» состояло из различных страт и множества субкультур, каждая из которых требует отдельного разговора.

Далее речь пойдет о личной жизни советских женщин, родившихся в 1920--1940-е годы и принадлежащих к интеллигентской среде провинциальных (в данном случае уральских) городов (Челябинск, Магнитогорск, Троицк и другие). Важно не только сразу оговорить «скользкость» материала, с которым мы будем иметь дело (устные автобиографические рассказы), но и попытаться извлечь из этого некую исследовательскую пользу. Например, попробовать увидеть за практиками говорения практики проживания, а за всем этим вместе -- систему ценностей и картину частной жизни провинциальной советской женщины-интеллигентки.

Сформировавшаяся достаточно поздно, многонациональная и пестрая, уральская интеллигенция впитала в себя весьма разных людей: от укрывавшихся «бывших» до опальных «вчерашних»[5], от эвакуированной столичной профессуры до выходцев из окрестных деревень. Активное культуртрегерство государства в 1930-е и 1960-е годы значительно повысило традиционно невысокую на Урале долю «деятелей искусств», в том числе за счет переливания кадров из центра. Из тридцати пяти женщин, согласившихся принять участие в проекте, шесть относились к кругу творческой интеллигенции, восемь преподавали в высших и три -- в средних учебных заведениях, одиннадцать были школьными учительницами, две -- экономистами, две -- инженерами, еще две рассказчицы в прошлом трудились в области медицины, и одна -- на ниве юриспруденции. Все они имели высшее образование и длительный опыт работы по специальности; восемь представляли себя интеллигентками во втором или третьем поколении. Многие считали своей родиной местность, где жили их родители или они сами до «исхода» на Урал (Ленинград, Подмосковье, Поволжье, окрестности Новгорода, Брянщина). Две заявили о своих дворянских (русских) корнях, две -- о еврейских, еще четыре -- о немецких, шведских, украинских и мордовских. Условно среди рассказчиц можно было выделить два «поколения» -- старшее и младшее, -- поскольку девятнадцать респонденток родились в промежуток между 1920-м и 1939-м, и шестнадцать -- между 1940-м и 1950 годом.

Устные биографические интервью с этими женщинами были записаны в 2006--2007 годах. Интервьюер (иногда в этой роли выступала я сама, иногда -- мои студенты, а в некоторых случаях -- мой муж) должен был изначально задать лишь общие линии развития беседы («Расскажите о вашей семье, бабушках и дедушках, родителях, братьях и сестрах, о вашем детстве, о том, как сложилась ваша собственная семейная жизнь» и тому подобное), по ходу разговора пользуясь наводящими и уточняющими вопросами, в зависимости от всплывающего материала. Предполагалось, что таким образом исследователю удастся снизить неизбежное давление на респондента и уловить то, что самому интервьюируемому представляется важным в его жизни.

Надежд на то, что эта группа, обладающая заведомо более высоким количеством культурных табу, привыкшая «держать лицо» на публике и профессионально предъявлять себя как сильных и успешных, согласится откровенно и подробно рассказывать о своей личной жизни, было немного. Однако в некоторых случаях в процессе общения между интервьюером и его собеседником возникали отношения искренней человеческой симпатии, а само интервью растягивалось на несколько сеансов. При этом воспоминания, доверяемые для записи, становились все более ными, а рассказчицы признавались, что процесс интервью стал для них стимулом к пересмотру многих позиций. В ходе этого пересмотра они, как правило, неожиданно «вспоминали» то, что не укладывалось в прежнюю картину их жизни, но становилось важной частью их новых представлений о себе и своем прошлом. Практически все такие «поправки» касались именно частной сферы -- семейной, сексуальной, эмоциональной. Таким образом возник комплекс материалов, повествующий в числе прочего и о «женском счастье» тридцати пяти советских интеллигенток.

Поскольку в значительной степени их саморепрезентации и сконструированное ими собственное прошлое были замешаны на оттенках официальных дискурсов (так или иначе «переваренных»), я сочла возможным далее пользоваться наиболее выразительными цитатами из «женских» советских песен для обозначения неких ключевых моментов в «личной жизни» моих респонденток.

 

«Казаться гордою», или «Ласковая мать»[6]: репрезентации жизненного успеха

Государственная политика в сфере брака и семьи, основанная на традиционной морали, а также генеральный дискурс «родины» предписывали советской женщине исполнять прежде всего роль матери[7]. Все воспитание девочек строилось в направлении «иметь и обслуживать здоровых детей». Выполнением этой миссии в значительной степени измерялась женская состоятельность; актрисы или танцовщицы, из соображений карьеры не заводившие детей, оставались в общественном мнении ущербными, несмотря на всю их внешнюю «успешность», и вселяли в самую простую домохозяйку приятное чувство превосходства. Свою роль в этих представлениях играл, по-видимому, сам образ жизни в СССР, постоянно ориентированный на жертвенность и ограничение потребностей в пользу «завтрашнего дня», единственный шанс дожить до которого заключался в возможности «остаться в своих детях».

С этой точки зрения из тридцати пяти наших героинь две -- школьные учительницы в маленьких городках, одна из старшего поколения, другая из младшего -- рисковали выглядеть явными неудачницами, поскольку так и не создали собственной семьи, не вышли замуж и не родили детей. Эти женщины охотно рассказывали о работе, политике, друзьях, своем детстве или семье своих родителей, но о своей личной жизни (которая, конечно же, имела место или в виде безответных влюбленностей, или романов) они категорически молчали, непрозрачно намекнув интервьюеру, что любой его вопрос в этом направлении будет восприниматься как исключительная бестактность[8]. Это была нормальная советская практика переживания женщиной своего одиночества: «не замечать», достойно молчать и уходить в работу. В силу своей профессиональной обязанности ретранслировать в массы «правильные» способы прохождения через «счастье», «горе» или, в данном случае, «одиночество» интеллигентки, конечно, в меньшей степени были склонны к «маргинальным», «девиантным», «экстремальным» практикам проживания подобных вещей.

Из тех, кто побывал замужем, три к моменту записи интервью овдовели, пять были разведены, еще три пребывали во втором или третьем браке. Все побывавшие замужем женщины имели детей -- одного или двух. Совершенно четко обозначили вступление хотя бы в один из браков по иным соображениям, нежели взаимная любовь, девять рассказчиц: это было и давление родственников, и желание защититься от домогательств со стороны администрации, и дружеские отношения (привычка), и страх одиночества, и стремление закрепиться в городе и получить прописку; наконец, просто желание быть «нормальной» женщиной (К1, преподаватель колледжа, родилась в 1937 году). Четыре подтвердили свой статус «нормальных» первым браком, когда им было под тридцать или даже за тридцать. Представительницы более молодого поколения выходили замуж раньше, чем их старшие подруги (в 18--22 года и в 22--26 лет соответственно) и значительно чаще по любви, чем по иным причинам.

Большинство женщин знакомились с будущими мужьями либо в процессе учебы, работы, либо в ситуации свободного времяпрепровождения (танцы, отдых в санаториях, участие в самодеятельности, занятие в клубах по интересам), но присутствовала и практика целенаправленного брачного знакомства «интеллигентных молодых людей» через родителей и третьих лиц (Ф6, экономист, родилась в 1940 году в Ленинграде; показательно, что этот брак вскоре распался, и во второе супружество женщина вступала уже по любви).

Разумеется, рассказчицы занижали количество негативной или просто ной информации о себе; показательно, например, что они совершенно не упоминали об абортах.

Но так и должна была выглядеть картина, предъявляемая «для чужих», для общества и для себя самой перед обществом. Подобная репрезентация призвана была оправдать собственные поступки, жизненные стратегии и их результаты, создать представление о себе как о человеке состоявшемся и успешном.

С этим же желанием успешного позиционирования связано крайне скромное упоминание о пережитых в зрелом возрасте материальных трудностях, тогда как о «трудном, голодном детстве» рассказчицы повествовали почти с удовольствием как о необходимом сюжетном моменте, подготавливающем ситуацию заслуженного вознаграждения.

У3, учитель русского языка и литературы, выросшая в многодетной семье глухонемых рабочих, вспоминает: «В детстве… дразнили нас, что мы дети немых. […] Но родители четко усвоили, что… мы должны вырасти людьми достойными... не хуже, чем все остальные. И я очень благодарна, что они дали нам всем высшее образование». Закономерным «венцом» этих усилий выступает фигура дочери респондентки -- солистки Мариинского театра.

Еще один вариант истории Золушки рассказывает М5, музыкант, преподаватель вуза:

 

«Я родилась в 1948 году в семье матери-одиночки, которая была калека с одной рукой […] Я с детства познала нищету в полном смысле слова. У нас на кроватях даже не было сеток, а были натянуты чулки, и мы спали на чулках. […] Мама отдала меня в лучшую школу города, мне приходилось далеко туда ходить. Параллельно я училась в музыкальной школе, и день у меня был очень тяжелый. Я вставала в половине пятого утра. Мама вставала в четыре, чтобы затопить печь, потому что, когда мы спали, у нас отмерзали уши, буквально».

 

Думаю, только нынешнее успешное положение респонденток позволяло им делиться подобными воспоминаниями, более того -- использовать эти детали как необходимый элемент повествования, которое именно благодаря им обретало мораль и смысл.

 

«Трудно высказать»[9]

Однако там, где начинался второй круг бесед, за фасадом репрезентации успеха открывались глубины нереализованного, неосуществленного, несбывшегося. Здесь более откровенными оказывались либо связанные с миром искусства (то есть по определению более эмоциональные и раскрепощенные в выражении чувств), либо самые пожилые респондентки (у которых необходимость представлять себя внешнему миру успешной с возрастом отступала, а долго сдерживаемое желание выговориться приобретало характер настоятельной потребности). Итак: что вызывало боль, что не сбылось и не получалось у советских интеллигенток?

 

«Мать была против, чтобы я училась, никуда не хотела меня отпускать. А уж театр она вообще не считала серьезной профессией» (Д1, юрист, родилась в 1928 году).

«Распределение у меня было в Тамбов, в филармонию, но что-то там у меня не получилось с квартирой. […] Я поехала работать в Оренбургский театр… Конечно, там бы моя карьера успешно развивалась, начальство там меня все любило, но Оренбург -- это еще большая провинция, чем Челябинск. […] Какие-то обиды, конечно, были. Во-первых, какой-то дурацкий максимализм: а что это мне не дают “заслуженного”? […] Ну, вот эти мелкие обиды плюс отсутствие жилья меня отвратили» (К2, певица, родилась в 1940 году).

 

Три женщины пожаловались на неверность своих мужей, еще две -- на их пьянство. Две женщины -- К1, в прошлом преподавательница колледжа, и М1, бывший научный работник, -- построили рассказ о своей жизни, умудрившись вообще ни разу не упомянуть о мужьях. После прямых вопросов интервьюера они согласились, по крайней мере, признать сам факт их существования. Другая рассказчица -- Л1 -- «позабыла» назвать имя супруга, даже когда ее специально попросили об этом. В качестве семейных проблем А1, концертирующая певица, назвала ревность супруга; Д1, вступившая в межнациональный брак, -- противодействие родственников с обеих сторон; П2 обозначила главной проблемой двух своих браков отсутствие любви.

Упомянуты были и другие сложности в отношениях наших героинь с мужчинами.

 

«Мужчин ведь не хватало в наше время, всех наших женихов, и каких мальчиков, поубивало на фронте. Сестра почему еще на север-то поехала: там мужчин было больше. У ней здесь был роман с одним женатым инженером с шахты, она родила ребенка, но ребенок умер, и она поехала на север, там нашла себе мужа. И я туда приехала -- но там мужчин-то много, но все работяги, все не моего круга. Один человек за мной ухаживал, и он мне очень нравился, но его мама ему сказала: “Зачем тебе жена без образования, крановщица, ты такую делаешь карьеру, тебе нужна образованная жена”. И он ее послушался. Все у нас разорвалось. Потом уже через несколько лет я его случайно встретила. Ну, как, говорю, живешь? -- Все хорошо, женат. А ты? -- И я, говорю, замужем. -- А где работаешь? -- Я говорю: заканчиваю юридический институт, пока в академическом отпуске с ребенком. -- Так его аж передернуло» (Д1).

 

Общие демографические процессы в стране, повышенные требования, предъявляемые к потенциальным партнерам, высокий уровень индивидуализма и потребность в профессиональной самореализации нередко обрекали образованных женщин на одиночество или побуждали соединять судьбу с мужчинами, стоящими на более низкой социальной ступени. Из тридцати трех рассказчиц, состоявших в браке, девять вышли замуж за мужчин с более низким социальным статусом и уровнем образования. В некоторых случаях этот мезальянс сгладить так и не удалось.

Бывший декан физмата университета в ответ на просьбу назвать профессию ее мужа, скупо отвечает: «Муж -- рабочий». «Вы познакомились через знакомых, через общие увлечения?» -- уточняет интервьюер и получает уклончивое: «Нет, так, случайно. Так, случайно». -- «Муж как относился к вашей научной и административной карьере, с пониманием? Хватало времени на семью?» -- «Да… как обычно, средне». (М1, родилась в 1932 году).

«Он был боцман корабля, -- говорит о муже рассказчица Е1 (преподаватель колледжа, родилась в 1929 году). -- Потом пропился и стал никем. Не надо о нем вспоминать, не хочу, не хочу вспоминать о нем». Под нежеланием вспоминать, здесь, конечно, скрывается незатянувшаяся рана от обид и разочарований.

А вот как рассказывает К2 о своем будущем муже:

 

«Он ужасно понравился родителям, они меня даже ставили в неловкое положение, настолько он им нравился. […] Год прошел, и свадьба у нас состоялась в феврале. Мне было двадцать три года. Ничего особенного не было, как-то все было просто, я даже не запомнила как, даже свидетелей не помню, было ли шампанское, или цветы, тоже не помню. Ничего не помню».

 

Только в третьей беседе с К2 защитная стена безразличия в ней дала трещину.

 

«Вы мне разбередили душу. Я после нашего прошлого разговора поплакала, посмотрела свои старые письма и мужа, и мои к нему и поняла, что все было совсем не так. Я его бросила, молодого, бедного, одного совсем, и он начал встречаться… И из писем, где он меня упрекал, я вспомнила, что, оказывается, я на него жаловалась в партийную организацию его института. А почему я так сделала -- потому что меня обрабатывала мама, что именно так она когда-то остановила отца от развода».

«Когда мы расходились, тогда я его уже безумно любила… он мне говорил: давай я буду приходить чинить утюги, а я говорю: зачем мне утюги… Были какие-то моменты, когда я понимала, что могу повернуть, но гордость моя мне не давала».

 

Гордость, амбиции, максимализм, жесткость, негибкость («комплекс отличницы», как этот набор качеств с осуждением называет применительно к себе рассказчица Т1), мешали советским интеллигенткам строить длительные и счастливые отношения с мужчинами.

В итоге, для большинства наших респонденток воспоминания о любовных историях оказывались тягостными и болезненными.Так, на предложение рассказать о своей первой любви Д1 решительно заявляет: «Нет, нет, не хочу об этом говорить… Неудачно сложилась моя любовь, поэтому я не хочу вспоминать». Ей вторит другая собеседница: «Я бы не хотела об этом говорить…» (К3). Рассказчица Т1, казалось бы, напротив, упомянула о своем первом девическом увлечении так легко, вскользь, что трудно было предположить под этим глубокую душевную драму:

 

«Была такая наивная любовь. Он писал, какая я верная. Он приезжал ко мне в отпуск, в нашу комнату, устроили встречу, принесли какое-то вино, дешевое, он красивый был, рослый. Ну, мы целовались, да и все, потому что как-то не могли мы переступить. А потом, я заканчивала институт, он прислал мне письмо, нашла зараза на него: оказалось, он в какой-то запретной зоне служил… в Мордовии, что ли, и облучился».

 

И только в третьей беседе женщина осмелилась открыть более полную версию этой истории. Оказалось, что «переступить» по крайней мере пытались:

 

«…помню, на четвертом курсе я училась, и ко мне приехал мой парень, так мне прямо на занятия девочки принесли одежду, туфли. Мы организовали вечеринку, вино какое-то нашли, пригласили и наших мальчиков, которые с нами учились […] Ну, и потом нам выделили эту комнату -- это кухня; самое интересное, что он остановился в гостинице; но, поскольку мы там сидели, целовались в этой комнате, Дуся, уборщица, нам сказала, я помню: “Вот здесь, в этой комнате, можете свидание проводить”. Правда, ничего у нас тогда не получилось. Потом уже он мне написал, что это, видимо, от его службы на той подлодке».

 

Виновата ли была подлодка или слишком «высокая», перегоревшая любовь, судить, конечно, нет никакой возможности, но показательно, что ханжами наши героини не были. Многие, будучи уже глубоко пожилыми женщинами, сетуют на свой «дурацкий максимализм» (К2), который часто мешал им добиться счастья, но если возникали чувства, строились отношения, то ничего принципиально не удерживало наших респонденток от добрачных и внебрачных связей.

 

«Мне было удобно тем, что у меня была отдельная квартира и моя мама была не против, она считала, что раз у меня нет мужа, я должна иметь друзей. Ну, а многие, я знаю, маялись, это всегда была проблема, и меня иногда просили дать ключи» (К2).

«За мной всегда ухаживали…» (Д1).

«В меня влюблялись многие, я была уверенная в себе, у меня был парень, у меня были поклонники… Просто я была избалована вниманием. Я могла поехать на поезде или пойти на танцы -- тут же познакомиться» (Т1).

 

И при всем при том с откровенно положительными интонациями вспоминали о своей любви, охотно рассказывали о своем браке и о своих спутниках лишь девять женщин.

Едва ли, конечно, из этого нужно делать вывод о том, что остальные двадцать четыре побывавшие замужем рассказчицы были однозначно несчастливы в семейной жизни. Мне кажется, правильнее поставить вопрос в другой плоскости: а так ли уж значимо было это «простое женское счастье» в системе ценностей советской интеллигентки?

 

«Счастье -- такая трудная штука»[10]

В самом деле: от сельской учительницы до выпускницы Гнесинки все они твердят только о работе, бредят интересной работой, интересными знакомствами, путешествиями, некоторые даже о рождении ребенка проговариваются в этой круговерти почти случайно.

«Мы дружили, нам было весело. Но выйти замуж -- это не было главной целью», -- заявляет К3, преподавательница музыкального института. Ее поддерживает бывшая сельская учительница:

 

«Деревенские девчонки ночами бегают, гуляют, а я -- никуда. А куда я пойду, учительница, ночами бегать по деревне, что ли? Это же ученики мои! Когда они пришли меня сватать, я говорю: “Я не пойду за него, он хулиган!” А мама малограмотная у меня была… силой меня, давай направлять… ну, ладно, так уж я и пошла, с горем пополам».

«Не хотела я замуж. Мы тогда рвались, знаете как, на фронт! У меня бы не было ребенка, этой дочери, я бы обязательно пошла на фронт, добровольцем бы» (К4, учитель начальных классов, родилась в 1921 году).

 

«Я очень любила работу», -- признается Л1, певица. «Я жила работой, мы с учителями все свободное время отдавали школе, -- заявляет У4. -- Всего добивалась сама». Так же сознательно и планомерно подошла эта женщина и к созданию семьи:

 

«Когда я закончила институт, отец сказал: “Поезжай на Север, узнай цену жизни, выстрой характер” […] Когда я приехала в Тюмень, мне предоставили выбор, и я выбрала подходящее: Московская полярная авиация. Вот здесь не только можно сделать карьеру, но и удачно выйти замуж. Не ошиблась. Нашла мужа. По своему характеру должна была найти мужа, который бы мне подчинялся, вытерпел бы меня. Специально поехала на мыс Каменный Московской полярной авиации, чтобы найти среди пилотов красивого, умного… Я выстроила свою судьбу, и все свое материальное состояние сделала без отца, заработала деньги на кооперативную квартиру, на все, на все».

 

В беседе, длившейся более часа, о рождении единственной дочери У4 упомянула только тогда, когда объясняла, почему у нее, при всех ее талантах, все-таки не получилось написать диссертацию, -- помешало рождение ребенка.

Могли ли довольствоваться тихим семейным бытом эти советские амазонки? Эти активные женщины, сгоравшие желанием всюду успеть, всюду побывать, все увидеть, даже когда их спрашивают о том, состояли ли они в КПСС, отвечают с простодушным азартом: «В партии не была, не успела» (П3, учитель химии в школе, родилась в 1948 году).

«Главное было -- учиться, развиваться как-то, совершенствоваться», -- определяет свои жизненные приоритеты К2. «Я и сейчас мечтаю многое сделать, -- признается М1, музыкант, преподаватель музыкального института (родилась в 1948 году) -- Создать Хартию женщин. Женщинам нужно отстаивать свои права. Неравноправие. Я не могу смириться с таким фактом, что я думаю, что я была бы блестящим ректором».

Вопреки своим мужчинам, вопреки общим представлениям о «женской природе» и государственному заказу, эти женщины не только не были настроены на «семейное счастье» -- они были совершенно не готовы к нему, не обладали нужными умениями для ведения быта и воспитания детей.

Мать рассказчицы К2, учительница с университетским образованием, все силы отдававшая работе и духовному развитию, так и не научилась варить суп, и ее муж-интеллектуал в итоге ушел к простой, но домовитой женщине. На вопрос: «Хватало ли вам времени заниматься домашним хозяйством? Как вы распределяли приоритеты во времени?» -- К3, преподавательница музыки, признается:

 

«[Времени] не хватало. Не хватало. В этом я ущербна. Я не умею стряпать пироги, до сих пор… Вот моя сестра умеет, она печет великолепные пироги. Она не училась в двух школах, и, когда я уехала в институт, мама имела возможность в отроческом возрасте ее научить необходимым навыкам, женским. Я не умею шить. Конечно, я пришью пуговицу, а все остальное для меня -- не привито. Не то, что это лень… Просто не привито это все».

 

Иногда эта неприспособленность к быту подавалась рассказчицами почти как доблесть:

 

«…у нас не было нормального телевизора, и нормальных вещей не было, потому что тоже надо было за ними ходить, стоять в очереди или блат какой-то иметь. Заниматься этим было неохота, жалко на это тратить время» (К2).

 

Только в третьей беседе с интервьюером эта интеллигентка в третьем поколении, вся сосредоточенная на «духовном», вспомнила, как пыталась при разводе отсудить у мужа его квартиру:

 

«У меня даже родители удивились, что я схватилась за эту квартиру. И я несколько раз перевозила вот это фортепиано из этой квартиры в ту и обратно. Вот, таким образом я отрабатывала свои переживания, свое унижение».

 

То обстоятельство, что муж один воспитывал ребенка, пока она училась в другом городе, долгое время воспринималось рассказчицей совершенно как должное. Лишь в последней беседе она выразила сожаление о том, что слишком мало считалась с интересами, чувствами и потребностями близких людей.

 

«В отношениях с мужем, конечно, долго сказывалось то, что я была учитель, а он ученик. Я планировала, а потом уже он. И до сих пор у нас так. Хотя дети уже выросли, но завтраки до сих пор на нем. Я встаю, когда завтрак уже готов… всю неделю в квартире хозяйничает он: пылесос, посуда, стирка -- ну, что там, кнопку в машине нажать. Зато в выходные уже я пашу по дому, а он, например, может на весь день куда-то уйти, мальчишники у него бывают с друзьями или просто свои планы -- это, пожалуйста. Надо давать друг другу свободу… Вообще, мы в последнее время живем как два свободных равных человека» (Н, музыкант, родилась в 1937 году).

 

Понятно, что не многие мужчины могли принять такие правила игры. Некоторые из наших респонденток пытались какое-то время честно исполнять обязанности «верной супруги и добродетельной матери»: отступать на второй план и держаться в тени мужа, погрузиться в мир домашних забот. Однако такое насилие над собой не могло продолжаться долго. Отсутствие личностной свободы и самореализации быстро делало их несчастными. Д1 признается, что после тяжелого развода испытала, тем не менее, огромную радость «быть сама себе хозяйкой».

Потребность в индивидуальном пространстве и классическое интеллигентское «служение дальнему» (скорее абстрактному человечеству, нежели конкретным людям) нередко приводили наших героинь к конфликтам с близкими, вырывали их из семьи:

 

«Мама ждет, когда я пойду работать и помощи от меня, младшие еще учатся. А мне страшно хотелось учиться. И я даже маму обманула немножко. Поехала в этом же 1956 году сдала документы… а маме сказала: “Мама, не принимают на заочное, я поучусь, а потом перейду на заочное”. […] Когда я училась на втором курсе, мама у нас заболела сильно. Привезли ее с поля с кровотечением -- просто надорвалась на работе. Думали, что она вообще умрет. И я написала сестре письмо -- а сестра у меня тогда уже получше жила… Сестра приехала, стала ухаживать, маму выходила. Потом она вышла замуж не очень удачно, и даже как-то она упрекнула меня, что я ее вызвала. Ну, что поделаешь, такая жизнь» (Т1).

«Я… ни в чем себе там не отказывала. Ездила каждый год на курорты. Я была в Анапе, в Одессе, в Сочи, все побережье, была в Крыму, мне давали от завода путевку в Ливадию, я жила в спальне царицы… Я морально удовлетворена была. У меня деньги были -- это основное: я -- свободный человек. Уважаемый человек. На работе я была профессионал» (Д1).

 

 

«В тревожную даль»[11]

Вслушиваясь в эти рассказы, невозможно не вспомнить старый советский анекдот о том, что «женское счастье -- в работе». Действительно, только в работе наши героини и могли почувствовать себя полноценно раскрывшимися, реализовавшимися; замыкание в рамках семьи казалось им удушливым мещанством.

 

«Он [муж] очень меня любил, любил меня очень. Через год родилась дочка. Он очень хорошо ко мне относился, и очень это было все красиво, хорошо… и поговорить с ним было интересно, и дома он был на все руки мастер, все делал дома… А причины расставания -- мне надоели стены… Я родила ребенка и семь месяцев сидела в стенах. Я не смогла этого пережить, я просто не знала, куда мне бежать, куда деваться, и вообще у меня было чувство, что все так хорошо, что аж противно. И я сбежала» (К2).

 

Как здесь не помянуть сквозной советский дискурс «преодоления трудностей». Вот уж действительно: «не созданы мы для легких путей». Официальная советская риторика «равноправия» и «свобод» на фоне фактического неравноправия мужчин и женщин, а также усвоенные еще с дореволюционных времен представления о важнейших атрибутах интеллигентности сыграли с советскими интеллигентками злую шутку. Они сами осознавали это как «дурацкое наше воспитание» (Д1). В самом деле, идеализм, максимализм, гордость, честолюбие, эгоизм, свободолюбие, индивидуализм и тому подобные качества «классической» интеллигентской самоидентификации отнюдь не облегчали женщинам жизни и в семье, и в обществе.

Опыт набивания шишек, конечно, не самое приятное воспоминание для немолодого человека. Да и сам по себе общий эмоциональный фон этого возраста неизбежно снижен. Может быть, поэтому автобиографические рассказы более молодых женщин в целом звучат более мажорно и кажутся более счастливыми. О впечатлении «несчастливости», складывающемся из устных рассказов самых пожилых «советских» женщин, пишут многие исследователи, объясняя это влиянием патриархального наследия, гендерными установками господствующей «мужской» культуры и воздействием официально закрепленных «жертвеннических» женских идеологем (вроде самоотречения и асексуальности советской женщины-матери)[12]. Однако следует также отметить, что более молодое поколение наших собеседниц воспитывалось в те годы (1950--1960-е), когда государство позволило советскому человеку иметь «счастье» и даже, практически, предписало ему быть счастливым (в отличие от 1930-х -- начала 1940-х, когда предписанной, «правильной», ситуацией оказывалась скорее «борьба», «преодоление», «отказ от личного»).

В официальную концепцию «счастья» советских граждан 1950--1960-х годов (будь это позднесталинская модель народа-победителя или хрущевская модель народа, готовящегося жить при коммунизме) оказалась включенной не только общественная, но и частная жизнь. Так что совершенно не удивительно в этом свете, что более молодые респондентки в нашем проекте демонстрировали большее сосредоточение на интересах семьи, более высокую ценность чувств и личных отношений и, в конечном итоге, большую «счастливость». Одно из таких счастливых описаний любви выдержано совершенно в стиле дамских романов и сериалов, заполонивших в последние годы культурное пространство, хотя принадлежит успешному научному работнику шестидесяти лет:

 

«…Третьего мужа мне бог послал … он сидел напротив, такой большой, у него рост метр девяносто, прошел мимо меня, я его взяла за руку, и вот тут мне тюкнуло, и кто-то мне сказал: “вот это твой”… С этого момента мы с ним ни на день не расставались» (П2, родилась в 1948 году).

 

Формально -- это декларация счастья; но, на самом деле, это всего лишь декларация того, что «я достойна быть счастливой». Сравним это с другой, скупой, фразой о женском счастье: «Поженились, расписались, посидели с родителями, и все» (А1, родилась в 1929 году).