Павел Маркович Полян (р. 1952) -- географ, историк и (под псевдонимом Нерлер) литератор. Сотрудник Института географии РАН, член Союза писателей Москвы, председатель Мандельштамовского общества

1.

C5-го по 7 декабря 2008 года в Москве состоялась конференция «История сталинизма. Результаты и перспективы изучения». Прошла она в пятизвездочном отеле «Ренессанс»[1], что само по себе аукается с грустной коннотацией из Надежды Мандельштам: «Им ведь приказали делать ренессанс, а вышло что-то вроде кафе “Ренессанс”».

Впрочем, о ренессансе сталинизма говорить самое время -- в контексте филипповских mots об «эффективном менеджере»[2] или телевизионного фарс-шоу «Имя Россия» от канала «Россия» (своими ушами пришлось там услышать об опричниках как о первой политической партии в России!). В аннотации конференции поэтому совершенно справедливо указывается на все растущий зазор между «научной историографией и массовым историческим сознанием в современной России», между «научными и обыденными представлениями граждан России о сталинизме и сути диктатуры»:

 

«Накладываясь на проблемы современной внутренней и внешнеполитической ситуации, просталинские пропагандистские клише действуют особенно эффективно. Широкое распространение получают рецепты возрождения России посредством авторитарной модернизации или даже диктатуры, пропаганда исторической оправданности насилия, многомиллионных жертв и социальных чисток. Такой социально-политический контекст, несомненно, актуализирует сугубо научные проблемы истории и требует от сообщества ответственных историков и обществоведов дополнительной консолидации своих усилий»[3].

 

Обо всем этом, открывая конференцию, напомнил Андрей Сорокин, руководитель издательства «РОССПЭН», уже выпустившего 30 томов в серии с почти таким же, что и конференция, названием («История сталинизма»). Он же подчеркнул и неслучайность выбора даты проведения -- годовщины принятия (5 декабря 1936 года) феноменальной по своей голословности и цинизму сталинской Конституции.

Кстати, в этот же день в столице проходила еще и конференция, посвященная памяти Александра Солженицына -- человека, положившего первый камень в надгробие, как выясняется, так и не умершего, сталинизма. На солженицынской конференции было зачитано приветствие президента Медведева. А вот конференцию в «Ренессансе» ни Медведев, ни сам Путин своим вниманием не обласкали.

Еще более яркая деталь в копилку любителей конспирологии: феноменальный по своему юридическому нигилизму и хамству наезд питерской прокуратуры на отделение общества «Мемориал» в Санкт-Петербурге. «Повод»: а не связана ли с этим обществом одна публикация одного автора в одной питерской газете?[4] Ведь каждый из нас в жизни встречал или не встречал (да и какая разница) десятки Андреевых (фамилия редактора газеты): этого, как выясняется, сегодня достаточно для обыска и взламывания прокурорской отверткой вашего компьютера. (Уверен, что следователь Михаил Калганов и слыхом и не слыхивал о московском форуме несимпатичных историков, но попробуй теперь убеди кого-нибудь в том, что это так.)

 

2.

Но вернемся в конференц-зал отеля на Олимпийском проспекте[5]. Около 100 докладчиков, несколько сот слушателей. В зале -- министры, директора архивов, историки и архивисты со всего света.

Первыми прозвучали приветствия. После Сорокина говорил уполномоченный по правам человека Владимир Лукин. Он констатировал своеобразную боевую ничью: ни сталинизм не победил нас, ни мы сталинизм. И сразу же после этого сказал: на трибунах и с шумом -- мы движемся вперед, а на деле и по-тихому -- пятимся назад. Иными словами: отмирание сталинизма через его усиление? Так какая же это «ничья»?

Секретарь французской Академии Элен Каррер Д’Анкосc подчеркнула, что эта конференция важна не только для России, но и для европейских стран. Франция, например, в свое время сильно соблазнялась сталинизмом, который по сути своей -- болезнь, но болезнь  не специфически русская. Как ее не подхватить и какая возможна «профилактика»?

Затем шесть пленарных докладов: выступления формальных и неформальных лидеров форума и представителей крупных фракций участников (двух директоров академических институтов, двух американских исследователей, одного историка-архивиста и руководителя международного «Мемориала»).

В результате на пленуме первого дня произошел непреднамеренный чемпионат по качеству выступлений с колоссальным отрывом выигранный Арсением Рогинским, выступавшим последним[6]. В блестящем и грустном докладе об исторической памяти в России он живо нарисовал ее образ: раздробленная, фрагментарная, оттесняемая на периферию массового сознания и, в сущности, уходящая. Рогинский точно заметил, что нынешняя концепция «великой России» проистекает из двух дефицитов: исторической идентичности у населения и исторической легитимности у элиты. Внешнее кольцо врагов (неотъемлемый атрибут концепции) необходим для создания системы внутренних вертикалей.

В России на сегодня выявлено около ста мест захоронений и расстрелов, но их было, конечно же, гораздо больше. Спонтанно возникло около восьмисот разного рода памятников, посвященных жертвам террора, а сама тема террора присутствует, по крайней мере, в трехстах музеях, но никакой заслуги федеральной власти в этом нет. А вот в том, что в России до сих пор нет общенационального музея, посвященного сталинским репрессиям, заслуга имеется, поскольку государственный террор в целом лишь условно и поверхностно вписан в историю страны, вписан не как преступление, а как достойный сожаления перегиб. Поэтому никаких судебных процессов против палачей в СССР не было, никто даже не принес жертвам или их родственникам извинений. Поэтому не стоит удивляться, что на телевидении рейтинг «Сталин-лайт» растет, а рейтинг фильма, поставленного по рассказам Шаламова, падает. И все это не столько реабилитация Сталина, сколько панегирик нынешней власти и государству. Сталинский же усатый профиль надежно запрятан в образе великих побед государства, в частности в Великой Отечественной. Память о войне, быть может, искажена у нас больше всего, поскольку эта память не о войне, но о победе, в нее, например, не умещается плен. А память о победе без памяти о цене этой победы не может быть антисталинской. Поэтому война стала местом «генерального сражения» двух памятей -- государственно-мифологической и собственно исторической.

Хороший доклад сделал Олег Хлевнюк. Опираясь на сотни публикаций и тысячи обработанных документов, он попытался подвести итоги и обозначить историографические проблемы изучения сталинизма. Мобилизационные методы, по его мнению, доводили дело до абсурда, а потом и до кризиса. Он подчеркнул роль ведомственности как рабочего механизма сталинизма, а следовательно и межведомственных конфликтов. Один из выводов Хлевнюка -- тезис об эффективности сталинского менеджмента никак не обоснован и исторически не оправдан. (Немного смутил, правда, термин докладчика «избыточная репрессивность». Разве установлена ее «нормальная» степень?)

А вот американские профессора (Шейла Фитцпатрик и Пол Грегори), зачем-то прочитавшие что-то вроде вводных лекций к своим курсам для первокурсников, откровенно разочаровали. Да и московские директора выступили на этот раз без присущего им блеска. Запомнились разве что сверхосторожность в выборе выражений у Александра Чубарьяна, предлагавшего соблюдать дистанцию и построже разграничивать сталинизм и советизм, и также его панъевропейский тезис: в ренессансе культивирования образов вчерашних диктаторов ничего необычного нет, это, мол, не российское, а общеевропейское явление.

Дальше всего от темы форума оказались импровизации Валерия Тишкова о сталинизме и национальном вопросе («национальном ответе» в его терминологии) в советское время. (Он был единственным из докладчиков пленума, чьи фактографические неточности благожелательная, но просвещенная аудитория позволяла себе не без раздражения поправлять.) Сталин отстаивал национально-культурную автономию, в результате из названия государства выветрилось слово «Россия», а народ стал каким-то советским. Но народ, по Тишкову, слово без множественного числа, а Путин -- единственный в мире политик, пользующийся словом «этнический». Не может народ состоять из других народов, и полиэтничность -- это чуть ли не рок и заклятие России. В языковой политике Наркомнац задавил Наркомпрос, в результате из 70 младописьменных языков мира 50 приходится на осчастливленные народы СССР. Он точно подметил, что пушкинско-ельцинское слово «россияне» при Путине ушло из языка, и все сокрушался по этому поводу: с отчаяния он даже в болельщиках, беснующихся всю ночь после победы, углядел зародыш правильного этнологического инстинкта -- склонность к братанию и россиянству. Закончил он, словно загадку отгадал: «единство в многообразии» -- эта свежайшая формула времен Витте и Струве -- и есть наш правильный национальный «ответ» на неправильный национальный «вопрос». Собственно, Тишков призывал европеизироваться и, разведя национальность с этничностью, выдать ее замуж за гражданство. Только неясно, чем конкретно такое вот хвалимое россиянство отличается от хулимой сталинской советскости?

Казалось бы, в первый день самое время определиться с понятиями, которыми потом будут пользоваться или на которые будут хотя бы оглядываться все. Тот же сталинизм, о который уже обломали зубы десятки историков за рубежом, -- что же это такое?

Как прозвучал бы на пленуме, например, блестящий доклад Сергея Красильникова (Новосибирск), включенный в программу одной из секций[7]? Вот его дефиниция: «Сталинизм -- диктатура идеократии плюс социальная мобилизация». Здорово и небесспорно -- ну, так для того и обсуждения! Уместен был бы на таком гипотетическом пленуме и доклад Николя Верта (Париж), сделанный на той же секции, что и доклад Красильникова. Он говорил о соотношении массовых и политических репрессий при Сталине и об одновременном стирании границ между репрессиями и нерепрессиями.

На деле же пленарное заседание, построенное на номенклатурном песке, оказалось непомерно раздутым, перегруженным и, даже при замечательном выступлении Рогинского, не слишком удачным.

 

3.

Административная инфраструктура конференции явно была рассчитана на то, чтобы впечатлять. Взять хотя бы ее рабочий орган -- оргкомитет. Сначала идут институциональные соорганизаторы: уполномоченный по правам человека в Российской Федерации, Фонд первого президента России Бориса Ельцина, Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ), Институт научной информации по общественным наукам (ИНИОН) РАН, издательство «Российская политическая энциклопедия» («РОССПЭН»), Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал»[8], а также -- с непонятным статусом партнеров -- две европейские организации: Германский исторический институт и Франко-российский центр гуманитарных и общественных наук в Москве. Затем -- персональный состав оркомитета, представленный первыми лицами названных институций с добавлением еще и Рудольфа Пихои (заведующего кафедрой Российской академии государственной службы), академика Валерия Тишкова (директора Института этнологии и антропологии РАН), а также Олега Хлевнюка (еще одного представителя ГАРФ). Аналитик-конспиролог тут же заметит, что оба профильных академических института -- и всемирной истории, и российской -- в одном оргкомитете с «Мемориалом» на всякий случай светиться не стали бы. Затем идет длиннющий ряд неких институциональных «представителей», список которых практически тождествен списку организаций, в которых трудоустроены докладчики[9].

Устроители мыслили себе работу конференции сконцентрированной на шести основных, по их мнению, направлениях[10]: 1) Политика. Институты и методы сталинской диктатуры (Олег Хлевнюк, Москва и Йорам Горлицкий, Манчестер); 2) Политэкономия сталинизма (Леонид Бородкин, Москва и Пол Грегори, Хьюстон); 3) Человек в системе диктатуры: социокультурные аспекты (Елена Зубкова, Москва и Дональд Фильцер, Лондон); 4) Национальная политика и этнический фактор (Тамара Красовицкая, Москва и Юрий Слезкин, Беркли); 5). Международная политика Сталина (Андреа Грациози, Неаполь; Сильвио Понс, Рим; Александр Ватлин, Москва и Марк Крамер, Гарвард); 6) Память о сталинизме (Ирина Щербакова, Арсений Рогинский и Сергей Мироненко, Москва). По каждому из направлений при этом фиксировались бы достигнутый уровень научных знаний, наличие общепринятых и спорных вопросов, дискуссий, источниковые лакуны, перспективы развития научной историографии.

Щедрое финансирование (главный спонсор -- Фонд первого президента России Бориса Ельцина) обернулось действительно отличной технической организацией форума. А вот оргкомитет сработал, на мой взгляд, так себе -- по-чиновничьи. Только так можно интерпретировать саму структуру мероприятия: пленарные заседания в пятницу и воскресенье -- и шесть одновременных секций с утра до вечера в субботу! Попробуй-ка выбери себе сессию по интересам -- вот и мечутся слушатели между шестью аудиториями.

Параллельная секционность как оргприем хороша только на общенациональных или международных профессионально-корпоративных форумах, когда от взаимодействия античника и, скажем, историка КПСС трудно ожидать хоть какой-нибудь искры или кумулятивного эффекта. На тематическом же форуме это верный признак того, что заинтересованности в этой «искре» нет, а конференция проводится «для галочки».

Здоровой альтернативой могла бы стать трехдневная конференция с укороченной вдвое, но плотной, более строго подобранной единой сквозной программой. Из научно-спортивного интереса, в режиме перебежек я посетил несколько секций и имел возможность убедиться, что иные доклады в научном плане были, к сожалению, ощутимо ниже плинтуса. Если бы часть бюджета конференции была истрачена на ее рабочий сайт (что для такого форума совершенно естественно ожидать), то это увидели бы все.

Как это ни удивительно, но из программы конференции фактически выпала тема Второй мировой войны. В оргкомитете, видимо, не нашлось никого, кто был бы в ней лично или кураторски заинтересован, и тема -- бесспорно, одна из ключевых, о чем и говорил Рогинский, -- провисла.

Впечатление заорганизованности, к сожалению, не просто возникало -- оно перманентно поддерживалось на конференции. Ее итоговый документ[11], сам по себе весьма резонный и дельный, констатировал основные проблемы, но вместе с тем вызывал недоумение по своему «жанру»: почему это не резолюция всего форума, почему организаторы не положили ее проект в папку участника и не поинтересовались мнениями или предложениями «низов»?

На завершающем воскресном «круглом столе» (его вел Николай Сванидзе) со своими эмоциональными воспоминаниями и размышлениями -- главным образом на тему «Сталин и война» -- выступили ветераны: Юрий Любимов, Петр Тодоровский, Даниил Гранин, Теодор Шанин, Сигурд Шмидт (последний, кстати, едва ли не единственный в зале, кто видел, пусть и ребенком, товарища Сталина вблизи). Очень быстро «круглый стол» утратил «округлость» и превратился в брифинг министра образования и науки Андрея Фурсенко -- в защиту толерантности к сталинизму в учебных изданиях. А вот обобщающей дискуссии не сложилось: интеллигентно, но последовательно Сванидзе не давал слова тем, кто, наивно поверив в регламент, письменно его об этом попросил, и вместе с тем навязчиво предлагал микрофон совершенно его не алкавшему Чубарьяну.

А ведь поговорить было о чем: например о нарастающей главпуризации[12] памяти о войне и репрессиях, о нерассекречиваемых архивах, о замечательной идее «Мемориала» и «Новой газеты» создать Музей жертв и преступлений сталинизма в здании Военной коллегии на Никольской, стоящем над расстрельными подземельями Лубянки[13].

И тем не менее, проведенный форум -- серьезное и тщательно подготовленное организационно-политическое событие, одна из редких осуществленных попыток профессиональной научной общественности консолидироваться и структурироваться, почувствовать не только локоть, но и плечо друг друга. СМИ уловили эту событийность и отозвались многочисленными интервью и откликами.

Но большим научным событием этот форум, к сожалению, не стал, хотя мог бы и даже был просто обязан. Много сил ушло в гудок, на обслуживание штабного вагона, выстраивание каких-то своих вертикалей и диагоналей, то есть на занятия, для науки совершенно бесполезные. Если бы у конференции был сайт, на котором можно было бы прочитать хотя бы аннотации или черновики докладов, многое встало бы на свои места.

Упущены, кстати, и некоторые организационные возможности. Где, как ни здесь, можно было организовать международную ассоциацию исследователей сталинизма? Она бы отвечала за преемственность организационных решений и действий, вела бы Интернет-бюллетень, осуществляла бы мониторинг и рецензирование важнейших публикаций, учредила бы и присуждала ежегодную профессиональную премию (имени Александра Некрича, например) -- иными словами создавала бы информационную и дискуссионную среду для научного сообщества исследователей истории сталинизма.

 

4.

Но этим дело не ограничилось.

9 декабря 2008 года публицист Глеб Павловский напечатал в своем «Русском журнале» памфлет «Плохо с памятью -- плохо с политикой. О политике памяти»[14]. Несмотря на свою краткость, это не просто то лживые, то придворные слова, это установочный сигнал -- своего рода скорый боевой ответ на выступление Арсения Рогинского и тезисы «Мемориала» о Большом терроре.

Статья начинается с тезиса, в общем-то, справедливого: сегодняшняя политика памяти -- это эквивалент идеологических войн прошлого. Кому же, как не экс-диссиденту Павловскому, судить об этом? Эффективный карманный политтехнолог, он отменно ориентируется в розе кремлевских ветров, так что его позиционирование (как и выбранный для выступления момент) -- это не с бухты-барахты, а вполне определенный месседж.

Заключается он, прежде всего, в том, что у власти, наконец-то, дошли руки до истории с идеологией, что пришло, наконец, время, когда свое щупальце-«вертикаль» она хотела бы запустить и в политику памяти. Того и гляди, создадут свой параллельный «Мемориал» под почетным председательством внука Суслова или Мехлиса и со Старой площадью в качестве юридического адреса.

Но вернемся к тезисам Павловского. Горбачевские перестройку и гласность он аттестует как первую политическую возможность для тотального самопоругания собственной советской истории (или, как он еще трепетно выражается, «советской цивилизации») -- возможность, на дрожжах которой и взошло общество «Мемориал» и иже с ним. История при этом не изучалась и не критиковалась, а «разоблачалась» и «хулилась», причем в ход шли как подлинные преступления, так и «заурядные факты политики», тождественные, в сущности, безобразиям, творившимся в других странах: «Политическое негодование тех лет вызывала политическая реальность как таковая», -- заключает Павловский. И добавляет: происходила-де «большая демократическая чистка», на манер сталинской!

И поворачивается же у Глеба Олеговича язык! Кого, скажите, и как репрессировали по ходу этой страшной «демократической чистки»? Кто хотя бы с работы вылетел за свою симпатию к Сталину или хотя бы за соучастие в его преступлениях? Специалисты по истории КПСС превзошли любых хамелеонов: свои сталинистские зарыжины они выбелили перекисью прекрасноречия и заделались заправскими историками новейшего времени, а то и бойкими политологами, респектабельными и седовласыми, -- вот вам и вся метаморфоза. В том-то и дело, что не только «большой чистки», но и хотя бы «маленькой люстрации» в России не было, -- политическая мимикрия приветствовалась и проходила легко в виду общественного спокойствия. Никакого клейма осуждения субъектов политики КПСС-КГБ в глазах современных россиян как не было, так и нет! Вся «советская цивилизация», столь любезная экс-диссидентскому экс-сердцу Павловского, так и перекочевала вместе со своим гимном и гимнотворцами в политическую реальность России. И ноу-хау Путина состоит разве что в том, что френч он перекроил в строгий, от Армани, костюм, гражданское общество и малый бизнес нашпиговал «вертикалями» или «замочил в сортире», а на дряблые телеса «советской цивилизации» накинул пеньюар управляемого (то есть крышуемого) капитализма -- и все это вместе взятое побрызгал дезодорантом управляемой (то есть опять-таки крышуемой) демократии.

Сетуя на неспособность других организовать хотя бы просвещенные дебаты, Глеб Павловский исправляет упущение и расставляет все точки над всеми «i». Неудавшуюся Горбачеву политику памяти и олицетворяет, согласно Павловскому, общество «Мемориал» -- этот, в его изложении, кремлевский проект Горбачева и Ельцина -- своего рода историко-демократическая опричнина для борьбы со сталинскими недобитками. Судя по всему, Павловский никогда не видел самодуровских подписных учредительных листов, никогда не листал фундаментальных справочников Михаила Смирнова, сборников документов Никиты Петрова или сборников школьных конкурсных исторических работ Ирины Щербаковой, никогда не вчитывался в расстрельные списки и в книги памяти, как и не слышал о правозащитной и гуманитарной деятельности общества, имя и дела которого он «разоблачает».

«Мемориал», по Павловскому, оказался неспособен предложить обществу надпартийную программу критических исследований советского цивилизационного (а не только узко «тоталитарного») наследия. Но если даже академические институты и близко не ставили перед собой таких сверхзадач (разве что некоторые сотрудники не чурались их отдельных частей), то как же можно требовать этого от «Мемориала»? Научное освоение темы и впрямь недостаточное, а в условиях ползучей архивной контрреволюции продвижение становится все более трудным -- но оно идет! А вот вменить общественной организации функции министерства истории и после этого уличить ее в несостоятельности -- довольно ущербный прием.

При раннем Ельцине «Мемориал» позиционировал себя как проельцинский -- и, по Павловскому, зря: его тогда кинули, и суд над КПСС Павловский интерпретирует лишь как неудачную и последнюю (sic!) попытку «Мемориала» участвовать в спорах о прошлом. Не преуспев в истории, «Мемориал» взял реванш в актуальной политике, превратившись, по Павловскому, в оппозиционное министерство «по делам Чечни», -- столь же антиельцинское, сколь и антипутинское.

Иная, кроме конъюнктурной, мотивация правозащитной деятельности, видимо, не укладывается в комбинаторной голове Павловского, и, как понятия, ее нет даже в его лексиконе. «Мемориал» же -- тогда, как и всегда, -- вел мониторинг действий всех сторон конфликта и был одним из немногих, если не единственным, островком объективности в море пропаганды и фальсификата.

А вот это уже из лексикона Павловского, для которого полемизировать и передергивать -- одно и то же:

 

«“Мемориал” стал популярными клише-алиби для современных игр в “культур-сталинизм”... Сегодня “Мемориал” готовы выслушать по любому вопросу, кроме политики памяти... Новые поп-историки, не вступая в спор со старыми и уже тем более не предъявляя проверяемых данных, уличают предшественников в политических гнусностях, впрочем, не имеющих политического смысла, поскольку тема памяти отвлечена от темы политики».

«Сегодня страна лишена независимых внутренних референтов для каких бы то ни было утверждений о собственном прошлом... Сегодня немыслимо появление сколько-нибудь серьезной книги по истории, которая имела бы шансы стать общественным событием».

 

Кстати, Павловский совершенно прав, говоря, что у этой ситуации исключительно маркетинговая природа, но почему ответственность за нее он «вешает» на «Мемориал»? Появление серьезной книги по истории -- вообще явление редкое, а рецензии на нее, если и появляются, то через год-два в научных (редко научно-популярных) журналах. Но ни на страницах центральных газет, ни уж тем более на экранах телевизоров разговор о них не возникнет аксиоматически -- с единицы газетной площади или телевизионного времени полагается снимать куда больший читательский или зрительский урожай, чем это могут посулить исторические книги и даже мемуары с их недостаточным уровнем скабрезности и скандальности. (Тем самым идет попутная, но упорная работа по снижению читательского и зрительского уровня и затемнению общественного сознания, что совершенно естественно для власти, поставившей не на репрессии и не на просвещение, а на управляемую демократию.)

Из этого не вытекает, что противодействие тут бесполезно или бессмысленно. Наиболее обнадеживающее в этой связи явление -- упоминавшаяся выше росспэновская книжная серия, включающая и переводные работы. В ней заложен огромный просветительский и интегрирующий потенциал. Но вот что заключает Павловский:

 

«Общество потеряло суверенитет в проработке своего прошлого. Но невозможность иных форм идеологии неизбежно превратит в будущем политику памяти в стандарт будущей политики как таковой. Россия, не имея собственной политики памяти, стала беззащитным и безопасным экраном диффамационных проекций и агрессивных фобий. Но ставшее субъектом своей памяти, русское общество стоит перед угрозой стать объектом чужих проекций и разыгрываемых небезобидных постановок».

 

Итак, просвещенный патриот Павловский хочет вернуть русскому обществу его «суверенитет» в проработке своего прошлого. Более чем грозное предостережение «Мемориалу», «шакалящему» на стороне, транслирующему, ясное дело, чужие проекции, таскающему каштаны из огня врагам и ставящему чужие и небезобидные постановки.

А коли так, то не ждет ли нас впереди за углом очаровательный альянс Павловского и Главпура? Сможет ли и без того расколотая историческая наука противостоять десанту политтехнологий в еще не остывшее прошлое нашей страны?