Петр Владиславович Резвых (р. 1968) - доцент кафедры истории философии факультета гуманитарных и социальных наук Российского университета дружбы народов, автор статей по немецкой философии XVIII-XIX веков, в качестве автора сотрудничал с газетой «НГ ExLibris».

Как известно, последний квартал календарного года - время подведения итогов и завершения начатых проектов. Поэтому неудивительно, что в последние месяцы редакции многих российских гуманитарных журналов выпустили в свет сразу несколько номеров - что-то вроде многотомных квартальных отчетов.

Последние выпуски «Логоса» продолжают и усиливают основную тенденцию, определявшую развитие журнала в прошедшем году, - поиск проблемного поля, где могли бы продуктивно взаимодействовать академическая философия, социология, исторические науки и политическая теория. Три номера журнала довольно удачно репрезентируют три формата, в которых возможно осуществление подобного поиска.

Во втором номере «Логоса» за 2008 год возможность продуктивного диалога философии и политики рассматривается на примере Мишеля Фуко - мыслителя, чье наследие в последние годы обнаруживает все новые и новые потенции воздействия на актуальные политические дебаты не только в Европе, но и в Соединенных Штатах, России и так называемом третьем мире. Пробуждению нового интереса к Фуко со стороны политической теории в последние годы особенно способствовала масштабная публикация лекций и семинаров философа, воссозданных по магнитофонным записям. Первую возможность знакомства с этими текстами русские читатели получили благодаря санкт-петербургскому отделению издательства «Наука», где регулярно выпускаются русские версии курсов Фуко в Коллеж де Франс. На первый взгляд может показаться, что тематический номер «Логоса», посвященный Фуко, просто подхватывает эту инициативу: львиная доля объема отведена под переводы текстов самого философа. Здесь помещены две лекции, прочитанные в 1980 году в Дартмуте и объединенные под заголовком «О начале герменевтики себя»; материалы семинара «Технологии себя», проведенного в 1982 году в университете Вермонта; интервью «Минималистское “Я”», данное в том же году англоязычному канадскому журналу «Этос»; материалы серии рабочих сессий, проведенных Фуко совместно с Полом Рабиноу и Хьюбертом Дрейфусом в Беркли в апреле 1983-го и опубликованные в 1997-м под заголовком «О генеалогии этики: обзор текущей работы»; а также курс лекций «Дискурс и истина», прочитанный философом в Беркли в 1983-м. В содержательном отношении тексты эти развивают уже довольно хорошо знакомые русскому читателю мотивы: концепцию власти как производства истины, понятие «техник себя» и роль практики «заботы о себе» в формировании современного субъекта, проникновение власти в частную и ную жизнь, обозначенное понятием «биополитики», феномен парресии («говорения правды») и его место в процессе складывания политической культуры Западной Европы, связь между управлением собой и управлением другими.

Понятно, что уже сам круг обсуждаемых Фуко проблем провоцирует на приложение предлагаемых им понятий к анализу конкретных политических ситуаций. Однако интерес редакции именно к тем текстам, которые собраны в номере, казалось бы, скорее маргинальным, нежели основополагающим работам философа, обусловлен не только и даже, возможно, не в первую очередь их содержанием. Дело в том, что все они представляют собой устные выступления Фуко за пределами Западной Европы (главным образом, в США), в существенно отличном от европейского политическом контексте, и в этом смысле они сами по себе являются своего рода политическими жестами и производят неожиданные политические эффекты. Это обстоятельство специально анализируется в открывающей номер обширной беседе Жака Донзело и Колина Гордона «Управление либеральными обществами - эффект Фуко в англоязычном мире». По мысли Донзело, совершенно различная реакция англосаксонской и французской публики на поздние размышления Фуко, сосредоточенные вокруг проблем биополитики и понятия «правительности», обусловлена различием именно в политической ситуации: если во Франции под влиянием социалистических движений сформировался критический настрой по отношению к либерализму, то в Британии и США, напротив, доминирующей оставалась позитивная оценка возможностей либеральной политической стратегии. Отсюда огромный интерес англо-американских политических мыслителей к предложенной Фуко весьма амбивалентной трактовке либеральных ценностей. Многообразные проявления этой амбивалентности не только на уровне теоретических анализов, но и на уровне конкретных форм политической активности самого Фуко (в частности, его работе в Группе информации по тюрьмам) вскрываются в очерке Роджера Алана Дикона «Производство субъективности», также предваряющей блок переводов.

Иначе развертывается междисциплинарный диалог философии, социологии и политической науки в третьем номере «Логоса» за 2008 год. В отличие от предыдущего, этот выпуск посвящен не определенному автору, работающему на границе различных методологий, а экономическому и социокультурному феномену, понимание которого невозможно без преодоления узких цеховых и дисциплинарных рамок, - феномену современного города. Если в начале ХХ века еще были возможны попытки синтетического осмысления этого феномена силами отдельных гуманитариев-энциклопедистов, вроде Макса Вебера или Георга Зиммеля, то нынешний мегаполис настолько усложнился в своей пространственной, экономической, институциональной и символической структуре, что изучение происходящих в нем изменений возможно только при участии множества специалистов, а о единой теоретической модели описания глобализированного города не может быть и речи. Именно поэтому в разговоре о современном городе концептуальное ядро номера образуют три программных текста, очерчивающих наиболее очевидные и вместе с тем наиболее многообразные в своих следствиях тенденции развития современных городов.

Зигмунт Бауман в статье «Город страхов, город надежд» характеризует стремительное изменение городской среды как «перманентную революцию», в ходе которой радикально меняются демографические, экономические и социальные условия жизни городского населения. По мысли Баумана, с началом глобализационных процессов на смену относительной стабилизации городской жизни пришел период неуклонного обострения противоборства между двумя новообразовавшимися социальными группами, граница между которыми определяется не столько материальным достатком, сколько степенью интегрированности в глобальный контекст. Городские жители делятся ныне не на богатых и бедных, а на тех, чей жизненный мир определяется никак не привязанной к территории виртуальной реальностью медийной и коммуникативной среды, и тех, чьи насущные интересы накрепко увязаны с локальным контекстом. Первая категория равнодушна к политике развития городских инфраструктур, вторая в своей повседневной жизни всецело зависит от решения разнообразных административных, хозяйственных и правовых проблем, связанных с градостроительством, развитием и благоустройством городской среды. Результатом этого расслоения является парадоксальная ситуация: «В нашем глобализующемся мире политика становится все более горячо и осознанно локальной». Противопоставляя глобальное «пространство потоков», в котором развертываются отношения власти, и локальное «пространство мест», в котором принимаются конкретные политические решения, Бауман подчеркивает, что понимание современного города невозможно без учета каждой из сторон шагов, предпринимаемых другой стороной, а потому долгосрочное планирование развития города становится как никогда бессмысленным и бесполезным. В глобализированном мегаполисе исканию разнообразия и приключений противостоит желание жить в предсказуемом и безопасном окружении, а сосредоточение больших масс населения на ограниченной территории порождает страх перед чужаками и парадоксальным образом приводит к разделению этой территории на множество изолированных друг от друга пространств. Однако именно эта противоречивость, по мысли Баумана, делает городскую среду идеальным полигоном для апробирования новых форм коммуникации, которые смогли бы послужить ответом на вызовы глобализации.

На принципиальную противоречивость и конфликтность современного мегаполиса указывает и Дэвид Харви в темпераментном эссе «Право на город». Харви называет современные города «расколотыми» и видит в них один из основных рассадников гражданской вражды. Умножение различий - социальных, культурных, этнических - несет за собой не только перспективу небывалого смешения, но и угрозу новых столкновений. Харви задается вопросом, можно ли изменить облик современного города усилиями тех, кто в нем живет, и как можно отстоять свое право на собственный город. Подобно Бауману, Харви указывает на две принципиально различные, но одинаково значимые для современного мегаполиса логики - привязанную к пространственным отношениям логику территориального государства и внепространственную логику капитала. В рамках каждой из них формируется и представление о позитивной альтернативе нынешнему взрывоопасному состоянию городов: в первом случае это утопия пространственной организации, во втором - утопия социального процесса, основанного на обмене функциями и организующего совместную жизнь горожан. Однако именно потому, что для современных глобальных городов характерно взаимопереплетение обеих логик, борьба за новый облик города должна развертываться одновременно и как борьба за право участия в процессе принятия решений, и как борьба за реорганизацию городского пространства, как попытки отвоевать у капитала «неопосредованные публичные пространства», в которых и может реализоваться протестный потенциал городского населения. О том, что этот протестный потенциал будет неуклонно нарастать, свидетельствуют выкладки Майка Дэвиса, который в очерке «Планета трущоб» рисует впечатляющую картину пауперизации огромных масс городского населения.

Известный социолог и историк Ричард Сеннет в статье «Капитализм в большом городе: глобализация, гибкость и безразличие» приходит к похожим выводам, опираясь на анализ изменений в психологии и ценностной ориентации современного горожанина. По мысли Сеннета, стандартизация («макдоналдизация», как едко назвал это Джордж Ритцер) городской среды приводит к формированию специфической формы сознания, проникнутого безразличием, то есть приучаемого средой ни к чему не привыкать и не сохранять никаких привязанностей. Это новое безразличие несет угрозу как семье, так и гражданским структурам: уход в частную сферу порождает политическую апатию. В гражданской жизни современного города царит «взаимоприспособление через разобщение». Диагноз Сеннета, являющийся еще одним прикладным следствием его основного тезиса о «падении публичного человека» в современной западной цивилизации, определяет и представление о возможных формах противодействия разрушительному влиянию глобального капитализма: необходимо восстановить единство городского пространства, устранив множественные разграничения и объединив различные виды деятельности в одном публичном поле.

Остальные материалы номера больше сосредоточены на пространственных аспектах урбанизации, которые раскрыты преимущественно в историческом ключе. В эмоциональном эссе Джейн Джекобс «Назначение тротуаров: безопасность» живописуются многообразные социопсихологические и поведенческие эффекты, производимые системами организации пешеходных путей. В исследовании Джона Фрисби «Прямые или изогнутые улицы: спорный рациональный дух современного метрополиса» повествуется о разгоревшейся на рубеже XIX-XX веков дискуссии о стратегиях генерального планирования немецких городов. Статьи Анри Лефевра «Другие Парижи» и Андрея Лазарева «Городское пространство Парижа XVI века» на примере французской столицы подвергают рефлексии неустранимый зазор между двумя образами города, предстающим внешнему взгляду путешественника и открывающимся изнутри глазам коренного жителя. В очерке Эдварда Сойя «Как писать о городе с точки зрения пространства?» исследуются различные формы «синойкизма» - пространственного сосуществования разнородных социальных групп на ограниченной территории. Наконец, в завершающем номер материале Константина Иванова и Ирины Егоровой «Город на ладони: ранняя история городской топографии» диахронические сдвиги в самосознании городского населения раннего Нового времени реконструируются с помощью анализа способов визуальной репрезентации структуры городского пространства.

В противоположность третьему выпуску, четвертый «Логос» посвящен теме, за приоритет в отношении которой, по крайней мере, с начала прошлого столетия спорят практически все научные дисциплины, - это тема критического анализа религии. Как правило, результаты многообразных попыток организовать реальную или виртуальную дискуссию о месте религии в современном мире мало чем отличаются друг от друга: количество возможных позиций комбинаторно исчерпывается довольно скоро, у каждой есть свои предсказуемые парадигматические предшественники и почитаемые авторитеты, каждая апеллирует к специфическим именно для нее аргументам, поэтому дебаты, как правило, напоминают кальдероновский «большой театр жизни» - роли написаны и розданы, вопрос только в том, насколько хорошо каждый актер исполнит свою. Не исключение и последний «Логос», концептуальные персонажи которого то и дело провоцируют эффект дежа вю.

Так, философ Дэниел Деннет в статье под намеренно провокационным заголовком «Материалы к путеводителю по религиям для покупателя» с нескрываемой иронией отыгрывает амплуа недоверчивого эмпирика, прагматика и скептика. Порицая гуманитарные дисциплины за то, что те слишком поспешно сдали позиции под натиском постмодернистского релятивизма и отказались от притязания на объективность, он предлагает, в духе прагматизма Джемса, «объективно» оценить практические преимущества, обеспечиваемые религиозной верой, а именно: ее благотворность для здоровья и нравственного состояния верующих. Результат предсказуем: имеется некоторое количество эмпирических штудий как с положительным, так и отрицательным результатом, однако добросовестность первых стоило бы проверить, а вторые еще ничего не доказывают. Отличная заявка на финансирование дальнейших экспериментов и изысканий по данному вопросу.

Напротив, Игорь Джохадзе («Религиозный материализм - contradictio in adjecto?») с неподражаемой серьезностью исполняет партию идеалиста, рыцаря пресловутой «интеллектуальной честности», отстаивающего высокое нравственное достоинство атеистического мировоззрения и разоблачающего (разумеется, со ссылками на кантовскую критику эвдемонизма и ницшеанскую генеалогию морали) «материализм» и «грубый натурализм» религиозного, которое он, впрочем, без дальнейших оговорок отождествляет с «христианским». Да и в целом, весь антирелигиозный пафос Джохадзе держится на абсолютно не критическом убеждении, что «дух» и, соответственно, «идеализм» есть всегда нечто безусловно хорошее, а «материя» и, соответственно, «материализм» - безусловное зло. Между тем, христианин вполне согласился бы с характеристикой атеизма как триумфа духа, вовсе не разделяя при этом энтузиазма по поводу его нравственной высоты: ведь и дьявол, как известно, чистейший дух, без малейшей примеси материи. Славой Жижек выступает в традиционном для него образе интеллектуального жонглера: в небольшой статье «К материалистической теологии» он, как обычно, тасует выпады в адрес папы римского, ссылки на квантовую физику и сталинскую идею партийной линии, неизбежные цитаты из Лакана и провокационные «телеги» вроде гипотезы «онтологической неполноты», согласно которой бог, сотворивший мир, был «слишком ленив». Итог и здесь не слишком неожиданный: чтобы победить религию, атеизм должен «вернуться к вере, утверждая ее безо всяких отсылок к богу». Привет Людвигу Фейербаху.

Если партии перечисленных участников уходят корнями главным образом в добропорядочный XIX век, то все остальные разнообразно варьируют центральный сюжет дебатов вокруг религии в бурном XX - сюжет, связанный с понятиями секуляризации и секуляризма. Предваряемый вступительной статьей Александра Кырлежева фрагмент из книги Джона Милбанка «Теология и социальная теория: по ту сторону секулярного» («Политическая теология и новая наука политики») развивает восходящую еще к Карлу Левиту критику нововременного мифа о секулярном разуме как автономной инстанции. Джон Рорти и Джанни Ваттимо в неспешной дискуссии (в номере помещена проведенная при участии Сантьяго Забала беседа «Каково будущее религии после метафизики?», а также полемические заметки Рорти «Антиклерикализм и атеизм» и Ваттимо «Эпоха интерпретации») оба, каждый по своему, исполняют роли толерантных интеллектуалов, готовых признать за религией право на существование и даже некоторое достоинство в обмен на ее отказ от претензий на познание и какую-либо институционализированную форму. Рене Жирар в лаконичном манифесте «Насилие и религия: причина или следствие?» с почти аскетической сдержанностью обрисовывает контуры антропологического подхода к феномену религиозной жертвы, усматривая в образах религиозного предания свидетельства глубокой связи человеческой природы с насилием. Наконец, Дмитрий Узланер в статье «Расколдовывание дискурса: “религиозное” и “светское” в языке нового времени» предстает в облике прозорливого аналитика-диагноста, констатирующего кризис религиоведения и предсказывающего начало нового культуркампфа. В целом номер производит двойственное впечатление: притязание на полемичность плохо сочетается с предсказуемостью аргументов, а очевидность идеологических презумпций сводит производимый им прирост знания к минимуму.

В контрасте с последним «Логосом» «Отечественные записки» во втором и третьем номерах за 2008 год демонстрируют решимость выйти при обсуждении болезненных и хрестоматийных тем за рамки устоявшихся стереотипов и клише. Особенно показателен в этом отношении номер, посвященный проблемам отечественной исправительной системы. Тюрьма, подобно школе, армии или медицинским учреждениям, лишь на первый взгляд кажется обособленной, замкнутой системой со своими сугубо внутренними проблемами. В действительности же в тюремной системе, как в капле воды, зачастую в гротескном виде, отражаются самые наболевшие проблемы всего общества, а потому состояние тюрем и отношение к заключенным служит индикатором состояния и общества, и государства. Именно выявлению «тюремной составляющей» нашей общественной жизни и посвящен второй номер «ОЗ» за 2008 год.

Вовсе не обязательно читать Агамбена, чтобы понять: приговаривая многочисленную группу своих граждан к лишению свободы, государство не только исключает их из числа «нормальных» граждан, но и одновременно включает в общественное целое в этом новом, странном качестве - в качестве исключенных, изъятых из общей массы, отделенных и обособленных. Таким образом, граница между тюрьмой и волей довольно условна - тюремный мир всегда остается продолжением и органической частью мира законопослушных обывателей. Вот почему первый раздел выпуска, посвященный вопросу о роли пенитенциарных учреждений в системе общественных отношений, мрачно озаглавлен «Зона без границы». Раздел открывается аналитическим обзором Сергея Пашина «Суд и тюремное население», рисующим безрадостную картину современной российской судебной практики, ежегодно превращающей тысячи людей в узников. Преобладание обвинительной установки в работе судей, пытки для получения признаний, крайне ограниченные возможности обжалования приговоров, систематический отказ в осуществлении правосудия в угоду коррумпированной администрации, своевольное обращение с доказательствами - все это как нельзя более наглядно подтверждает актуальность известной поговорки про тюрьму и суму, от которых никому не следует поспешно зарекаться, и побуждает к мысли, что проблемы тюремной жизни, кажущиеся нам столь далекими от повседневности, могут внезапно оказаться весьма насущными для нас (душераздирающие примеры, почерпнутые из переписки с заключенными, в изобилии приведены в очерке Андрея Савченко «Почему и за что люди попадают в тюрьму»). О том, что для многих наших сограждан это соображение отнюдь не является само собой разумеющимся, свидетельствуют данные социологических опросов по вопросу о смертной казни, анализируемые Борисом Дубиным в статье «Цена жизни и смерти в обществе без права и суда». Дубин наглядно показывает, что отношение населения к уголовному наказанию вообще и к смертной казни в частности находится в парадоксальной зависимости от социального статуса самих опрашиваемых: чем менее защищенным от произвола и чем более ограниченным в социальных возможностях человек себя ощущает, тем охотнее он поддерживает самые жесткие меры наказания - не отдавая себе отчета в том, что поддерживает тем самым государство, не способное обеспечить его безопасность. Такое иррациональное восприятие права способствует систематическому воспроизведению ситуации беззакония.

Между тем, в современном европейском правосознании постепенно усиливается критическое отношение к самой идее тюрьмы как эффективного средства борьбы с преступностью. Основные аргументы против целесообразности тюремного заключения систематически изложены в помещенном здесь же реферате программной книги норвежского социолога и правоведа Томаса Матизена «Суд над тюрьмой». Обеспокоенный ростом общественного спроса на все более строгие уголовные наказания, которое он, подобно Дубину, связывает с нарастанием социальной нестабильности, Матизен пытается противопоставить этой иррациональной тенденции силу рациональных доводов. По мысли Матизена, ни один из традиционных аргументов в пользу тюремного заключения не выдерживает проверки на прочность. Тюрьма не способна ни перевоспитать преступника (скорее напротив - тюремная система способствует закреплению и воспроизводству криминальных моделей поведения), ни сдержать рост преступности устрашающим воздействием (ни одно исследование не смогло доказать, что наличие и степень строгости наказания как-то существенно влияют на мотивацию потенциального правонарушителя). Сомнительна и аргументация от справедливости: в основе тюремной практики лежит идея расплаты временем за нанесенный ущерб; однако поскольку время невозможно объективно оценить количественными показателями, то и понятие справедливого (то есть соразмерного деянию) возмездия теряет всякий смысл. На основании этих доводов Матизен делает вывод о крахе самой идеи тюрьмы и выражает надежду, что человечество в процессе своего развития вовсе откажется от этой формы наказания.

Критическое отношение к тюремной системе разделяет и французский социолог Жиль Шантрен, который в статье «Тюрьма: взгляд социолога. Смещение фокуса критического анализа» с опорой на концепцию Мишеля Фуко показывает, что современная тюремная система является лишь одной из техник управления эпохи модерна. Основной формой принуждения в этой технике становится требование быть самостоятельной и ответственной личностью - требование, исполнение которого зачастую невозможно в силу реального положения той или иной социальной группы.

Лишение свободы стигматизирует преступника и не снимает, а воспроизводит факторы, порождающие преступление. О «кризисе наказания» все настойчивее говорят и отечественные правоведы, подчеркивая при этом, что российская пенитенциарная система воспроизводит преступность в несопоставимых с европейскими масштабах вследствие вопиюще антигуманного обращения с заключенными. Об этом с ужасающей наглядностью свидетельствует даже беглое сравнение данных справки «Европейские стандарты содержания в местах лишения свободы» с чудовищными фактами, приводимыми в статье Якова Гилинского «Наказание: криминологический подход». Тем самым разговор плавно перетекает в плоскость обсуждения проблем собственно организации тюремной жизни.

О необходимости гуманизации тюрьмы авторы правозащитного толка твердят уже в течение многих лет. Поэтому неудивительно, что именно им отдана большая часть раздела «Внутренний распорядок», посвященного условиям содержания заключенных. Николай Щур в программной статье «Возможна ли гуманизация тюремной системы в России?» и Владимир Уткин в аналитической справке «“Тюремный вектор” в уголовно-исполнительной системе», Лаура Пьячентини в заметках «Трудный путь к идеальному стандарту» стремятся не только разъяснить, почему улучшение условий содержания заключенных куда больше соответствует интересам общества, чем их непомерное ужесточение, но и пытаются сформулировать конкретные предложения по реорганизации тюремной системы. Главные мифы, с которыми необходимо, по их мнению, распроститься, - это представление, будто европейские стандарты содержания заключенных навязываются России извне, и убеждение в том, что реорганизация мест заключения требует огромных финансовых затрат. Такие простые нововведения, как снятие ограничений на поступление гуманитарной помощи и на доступ к культурной информации, а также внутренняя реорганизация тюремной администрации, по мнению Щура, позволили бы в краткие сроки ощутимо улучшить ситуацию. При этом, как полагает Валерий Абрамкин («Тюремная субкультура»), вполне можно опираться и на некоторые элементы тюремного самоуправления, сложившиеся в среде заключенных как средство выживания в почти нечеловеческих условиях и в специфической форме воспроизводящие, по его мнению, традиционные ценности русской культуры. О том, какова возможная реакция самих работников исправительных учреждений на подобные предложения, можно судить по помещенной в том же разделе под красноречивым заголовком «Бесовство» злобной отповеди главного редактора Федеральной службы исполнения наказаний России Юрия Александрова, который усматривает в деятельности правозащитников исключительно корыстные мотивы и стремление лоббировать интересы криминалитета. Такие реакции лишний раз подтверждают мысль, высказанную Игорем Свинаренко в небольшой реплике «Тюрьма или санаторий»: реформа тюрьмы невозможна без существенных социальных изменений за ее пределами.

О возможном направлении изменения отношения общества к заключенным и о возможных формах и реальном опыте общественного участия в их жизни размышляют авторы следующего раздела, озаглавленного «Исправление милосердием». В западноевропейских дискуссиях на эту тему центральное место занимает понятие «восстановительного правосудия», которому специально посвящена статья британского юриста Мартина Райта. Речь идет о правовых механизмах, позволяющих заменить в ряде случаев, на основе договоренности между преступником и потерпевшим, лишение свободы реальным возмещением нанесенного ущерба. Именно в этом многие западные правоведы видят выход из порочного круга, в котором преступность и система наказания взаимно поддерживают и воспроизводят друг друга. Однако в российских условиях, при описанном выше плачевном состоянии судебной системы, о восстановительном правосудии говорить еще рано. Гораздо актуальнее оказываются различные общественные гуманитарные инициативы, реально способствующие реабилитации заключенных: организация психологической помощи в местах заключения (об опыте такой работы пишет Михаил Дебольский в материале «Психологическая служба в уголовно-исполнительной системе»), практика рассмотрения прошения о помиловании (своими впечатлениям от работы первой в России комиссии по помилованию делится в своих воспоминаниях «Помилование в России при ее первом президенте» Мариэтта Чудакова), организация реабилитационных центров для освободившихся из заключения (об истории такого центра, или, скорее, приюта, для бывших обитателей колонии для подростков в Ардатове повествует протоиерей Михаил Резин), наконец, просто обычная гуманитарная помощь - об опыте работе ХАСО (Христианской ассоциации служения осужденным) рассказывает в статье «Во благо нуждающихся» Николай Либенко.

Как всегда, дополнительное измерение придает дискуссии и привлечение опыта других государств в решении аналогичных проблем. Помещенные в раздел «Внешний контекст» материалы о пенитенциарных системах Украины (Александр Букалов) и США (Наталья Шленская), отчет Орнеллы Фаверо «Прививка от тюрьмы» о неожиданном опыте организации диалога между учениками одной итальянской школы и заключенными местной тюрьмы, обзор Моники Платек «Влияние тюрьмы на общество (польский контекст)» показывают, что не в одних государствах с советским наследием гуманизация исправительной системы сталкивается с серьезными проблемами, решение которых требует не только административных мер, но и ценностной переориентации общества, изменения правосознания и общественной психологии. В целом, несмотря на довольно мрачную картину нынешнего положения осужденных, материалы номера вселяют надежду на возможность пусть медленных, но позитивных изменений на пути к более милосердному отношению к преступникам.

Следующий номер «ОЗ» (2008. № 3(42)) переносит читателя из удушливого тюремного мира в мир, традиционно ассоциировавшийся в европейской культуре с экзотической яркостью и пряным ароматом Востока: выпуск посвящен современному Китаю. Собирая материалы для номера, редакция задалась целью критически перепроверить устоявшиеся полумифические представления о нынешнем Китае как силе, несущей неведомую угрозу всему миру. Результат, по собственному признанию редакции, превзошел все ожидания: практически каждый из экспертов сформулировал выводы, идущие вразрез с массовыми представлениями о роли Китая в современном мире.

Так, анализ внутренней и внешней политики КНР в статьях Якова Бергера «Перспективы политической реформы в современном Китае» и Василия Михеева «Роль Китая в глобализующемся мире» показывает, что политические интересы Китая на международной арене определяются его представлением о современном мире как о пространстве сотрудничества и конкуренции государств, а потому меньше всего предполагают установку на агрессию. Международникам вторят и военные специалисты: обзор Павла Фельгенгауэра «”Китайская угроза”: военно-технический аспект» и аналитическая справка «Военная доктрина и вооруженные силы Китая» как нельзя более наглядно свидетельствуют о том, что вероятность реальной военной конфронтации Китая с каким-либо из сопредельных или крупных западных государств ничтожна, поскольку стратегия экономического развития страны предполагает установку на поддержание внутренней стабильности, что в условиях неравномерного экономического развития провинций требует устойчивого положения на внешнеполитической арене. Оценивая инновационные перспективы Китая, тот же Бергер настойчиво подчеркивает, что, несмотря на стремительный экстенсивный рост, китайская экономика с трудом воспринимает инновативные организационные и технические решения, а следовательно, объявленный правительством курс на реорганизацию экономики неизбежно потребует кооперации с государствами-партнерами, прежде всего с Россией. Елена Баженова и Андрей Островский в статье «Трудовые ресурсы Китая» развенчивают миф о якобы имеющем место в Китае избытке рабочей силы и проистекающей отсюда угрозе лавинообразной миграции на Дальний Восток: чем стабильнее будут темпы экономического роста в Китае, тем больше рабочих мест будет создаваться с каждым годом, а чем эффективнее будет развиваться инфраструктура, тем стремительнее будет развиваться мобильность рабочей силы внутри страны. Таким образом массовый приток китайцев на российские территории возможен только в случае резкого экономического спада в КНР (не говоря уже о том, что китайское население вообще охотнее мигрирует в США и Европу, нежели в Россию). Куда более реальна, как демонстрирует Екатерина Фортыгина, экологическая угроза - стремительный взлет китайского производства пока еще не сопровождается соразмерными ему усилиями по охране окружающей среды - огромные проблемы с утилизацией и переработкой промышленных отходов и мусора лишь до поры до времени будут оставаться внутренними для Китая.

Не соответствует реальности и распространенное мнение, будто политика китайского государства по-прежнему существенным образом определяется тоталитарным наследием: статьи Вили Гельбраса («КНР: социальные последствия “реформ и открытости”»), Леонида Гудошникова («Метаморфозы государственной службы в Китае») и Яна Гобиня («Интернет и китайские общественные организации») убедительно свидетельствуют, что образ Китая как закрытого общества со множественными запретами тоже требует корректировки. (Особенно любопытны данные Яна Гобиня об использовании Интернета китайскими общественными организациями, идущие вразрез с информацией западных масс-медиа об имеющих место обширных ограничениях свободного доступа в сеть.) О постепенном и неуклонном размывании консервативного менталитета в Китае свидетельствует и динамика развития семейных отношений (статья «Семья: новые формы» Ольги Почагиной), и эффекты медийной среды, в частности, анализируемая Сергеем Торопцевым эволюция китайского кино. Таким образом, «китайский» номер «ОЗ» оказался настоящей «энциклопедией заблуждений» и в очередной раз подтвердил репутацию журнала как одного из самых трезвых аналитических изданий на рынке гуманитарной периодики.

Борьба против стереотипов и поиск новых путей осмысления новейшей истории определяет и концепцию очередного номера «Ab imperio». Второй выпуск журнала за 2008 посвящен, согласно формулировке редакции, «практикам и дискурсам “взращивания” политического, культурного и социального субъекта империи». Речь идет, по существу, о механизмах интериоризации имперских структур, о путях и способах формирования индивидов, поддерживающих и воспроизводящих формы имперской государственности. Внедрение надындивидуальных ценностных иерархий в конкретную биографию - один из самых загадочных для историка процессов, недаром редакционная статья признает, что выпуск номера на эту тему стал одним из самых трудных проектов за всю историю существования журнала. Реконструкция процессов формирования имперского субъекта возможна лишь косвенными путями, поэтому решающим здесь оказывается формулирование методологии, позволяющей прочитывать их следы в документированных или доступных регистрации фактах. Для одних авторов такими следами оказываются языковые трансформации: ный, телесный опыт, реализуемый прежде всего в сексуальных и семейных отношениях и лишь частично кодируемый в терминах имперских иерархий (попытка интерпретации подобных данных предпринята в статьях Элизабет Бюттнер «Письма почтальона: дистанционная ность и семейная жизнь индийских колонизаторов» и Адриенн Линн Эдгар «Брак, современность и “дружба народов”: межэтнические отношения в ной сфере послевоенной Средней Азии в сравнительной перспективе»). Для других - воспитательные практики и их дискурсивное оформление (в этом отношении показательна работа Яна Кусбера «Индивид, подданный и империя. К вопросу о дискурсе воспитания, образования и школьного обучения во времена Екатерины II»). Для третьих - процессы языковой трансформации (чрезвычайно интересен, в частности, анализ причудливых метаморфоз казацкой идентичности в статье Анатолия Ремнева и Натальи Суворовой «“Русское дело” на азиатских окраинах: “русскость” под угрозой или “сомнительные культуртрегеры”»). Во всех этих случаях обнаруживается относительность и недостаточность оппозиций типа «свой-чужой» или «колонизатор-колонизуемый». Взгляд на историю империй через призму личного опыта конкретных людей требует радикальной смены исследовательской оптики - поэтому неудивительно, что гуманитарии на постсоветском пространстве столь неохотно присоединяются к программе постколониальных исследований (этому посвящен круглый стол «“Sub Altera Specie”: взгляд на постколониальную парадигму изнутри российской/советской истории»). Среди остальных материалов номера обращает на себя внимание отклик Владимира Бобровникова («Почему мы маргиналы?») на выход русского перевода классического труда Эдварда Саида «Ориентализм»: начав с методичного перечисления переводческих ошибок, автор развивает интереснейшие рассуждения о причинах, по которым исследовательские интенции Саида совершенно превратно воспринимаются в российском постсоветском контексте. В итоге следует признать: номер «Ab imperio» получился на редкость удачным; пожалуй, за последние годы журнал никогда еще не был наполнен повествованиями о конкретных судьбах, столь живыми и пластичными образами, что сложнейшие методологические рефлексии обретают в них плоть и кровь.

Хотя редакция «Художественного журнала» (видимо, по техническим соображениям) не объединила два последних номера в общий выпуск (2008. № 69, 70), они составляют одно целое. Тема же, которой журналы посвящены, вопреки обыкновению, не расплывчато-мировоззренческая, а вполне конкретно-историческая, точно вписывающаяся в канонические искусствоведческие классификации. После многообразных поисков реальности, новой нормативности и тому подобных трудноуловимых субстанций «ХЖ» решил обратиться к рефлексии вокруг наследия последнего сколько-нибудь социально консолидированного и стилистически определенного движения в современном искусстве - концептуализма. А поскольку в последних номерах то и дело раздавались призывы к актуализации наследия и к новому, позитивному, присвоению актуальным искусством своего героического прошлого, то вполне естественно, что в качестве общего названия обоих выпусков выбрано безоговорочно оптимистическое «Концептуализм - навсегда».

Разумеется, разговор о концептуализме вообще затеян ввиду обсуждения итогов развития концептуализма отечественного, еще точнее - московского, того самого, который, по меткому выражению Екатерины Андреевой, чья «Реплика о концептуальной традиции» открывает первый из двух номеров, принес в российскую столицу «вначале плодотворный творческий метод, дающий свободу говорить, как и что хочешь, потом чувство западного плеча и, наконец, приличные деньги». Теперь, когда все перечисленные фазы развития - от творческой свободы до коммерческого успеха - уже пройдены, наступает время героизации, канонизации и критической проблематизации.

Героизацию лучше осуществлять по горячим следам, пока еще живы участники событий. Вот почему в обоих номерах почетное место занимают интервью с лидерами и участниками концептуалистского направления: Павлом Пепперштейном («Социология московского концептуализма»), Андреем Монастырским, Юрием Лейдерманом и Вадимом Захаровым («О терминологии “московского концептуализма”»), Борисом Михайловым («Концептуализм для меня - это аналитическая позиция»), Владимиром Сорокиным («Разговор о московском концептуализме...» с участием Николая Шептулина) и неизменным Борисом Гройсом («Концептуализм - последнее авангардное движение»). Воспоминания и размышления, как водится, развертываются в двусмысленном пространстве между легкой ностальгией и удовлетворением свершенности. Комментируется связь концептуалистских экспериментов с советским идеологическим контекстом, психоделическим опытом, проблематизацией искусства в условиях его рыночного и политического присвоения. Воспоминания, анекдоты, сдержанная саморефлексия. Здесь же помещены и программные тексты художников-концептуалистов: лекция покойного Дмитрия Пригова «Концептуализм» и «Параграфы о концептуальном искусстве» Сола Левитта.

За канонизацию отвечают теоретики: ведь завершающим актом канонизации явления современного искусства становится производство множественных истолкований. Здесь пускается в ход все богатство понятийного арсенала, освоенного теоретиками «ХЖ», - от тезиса Гройса, согласно которому концептуализм представляет собой практику исследования идеологических кодов, до сформулированного Кэти Чухров на делезианском языке определения концептуалистского искусства как производства «простых машин», обеспечивающих «дизъюнктивное сведение уже существующих объектов» и «кастрацию феномена медийности», или предложенного Маурицио Лаззарато постмарксистского объяснения концептуального искусства в терминах теории нематериального производства, не говоря уже о стилизации концептуализма Теймуром Дайми под гностическую магическую практику в духе нью-эйдж, сформулированную в определении его как «перцептивного нигилизма».

Наконец, критическая проблематизация отдана на откуп практикующим художникам поколения, пришедшего на смену концептуалистским мэтрам. Какая же канонизация без сопровождающего ее отцеубийства? Тем более что почин был уже сделан в одном из предыдущих номеров Игорем Чубаровым, живописавшим «перерождение» московского концептуализма. Глубоко личное размежевание с опытом концептуализма запечатлено в теоретически непритязательных, но именно поэтому по-человечески необыкновенно убедительных репликах Николая Олейникова «Московская концептуальная школа в зеркале моего поколения», Богдана Мамонова «Пространство без иллюзий», «О табуретках в небе» Никиты Алексеева. Здесь широкая историософская перспектива уступает место перспективе личного творческого самоопределения - оттого и суждения звучат как-то более ответственно. Тем более что исторический масштаб и мера внутренней состоятельности отечественного концептуализма гораздо яснее усматриваются не в контексте широкомасштабных теорий, а благодаря рельефному очерчиванию интернационального контекста - именно этой задаче посвящены очерк Дарьи Пыркиной о концептуальном искусстве испано-американского мира, материалы о восточноевропейском концептуализме, а также многочисленные репортажи о художественных акциях, так или иначе тематизирующих концептуалистское наследие.

В целом, оба номера производят неожиданно свежее и необыкновенно живое впечатление, может быть, оттого, что в свете концептуалистских экспериментов даже самый отчаянный теоретический бриколаж обнаруживает некоторые потенции эстетического.

В отличие от «ХЖ», солидно-академическая «Эпистемология и философия науки» сделала в последнем номере ставку не на крупные тематические блоки (исключение составляет лишь традиционная панельная дискуссия вокруг понятия «смысл», включающая реплики Григория Гутнера «Смысл как основание коммуникативных практик», Владимира Васюкова «Смысл и коммуникация», Натальи Смирновой «Смысл как конститутивный базис социально эпистемологии», Людмилы Марковой «Нейтральность смысла» и Ильи Касавина «Смысл - не основание, а следствие»), а на содержательное и проблемное разнообразие. Редакционная статья Ильи Касавина посвящена роли пространственных представлений и моделей в формировании знания, однако в остальных материалах номера эта тема практически не развивается. Зато в выпуске можно найти любопытную интерпретацию Канта, предложенную немецким философом Хансом Ленком («Был ли Кант сторонником методологического интерпретационизма?»), проведенный Натальей и Дмитрием Чернавскими анализ творчества Дарвина с позиций синергетики, работы Людмилы Микешиной о Флоренском и Георгия Шингарова о павловской теории условных рефлексов, предваряемый вступительной статьей Сергея Секунданта перевод любопытного трактата Иоахима Юнга об идее всеобщей науки и многое другое. Создается впечатление, что технология выпуска журнала достигла, наконец, той степени рутинизации, когда однообразное распределение по рубрикам уже вовсе и не требует искусственной тематической привязки отдельных материалов друг к другу. Теперь, когда формат журнала достиг такого уровня самодостаточности, его не могут покол даже самые неожиданные изменения в политической конъюнктуре. Таково преимущество здорового академизма.