Стюарт Хоум (р. 1962) – британский писатель и концептуальный художник, чья деятельность одновременно и роднит его с теми, кого принято называть ситуационистами, и позволяет ему оставаться в стороне. Видная фигура европейского художественного авангарда, Хоум в своем противостоянии истеблишменту стремится не столько шокировать, сколько показать, что традиционное искусство изжило себя и потому его – а с ним и сложившийся общественный уклад – следует менять, причем методами по возможности оригинальными.

Анна Асланян – лондонский журналист, переводчик с английского, публикуется в британской и российской периодике.

Анна Асланян: Вы знакомы с новой книгой Маккензи Уорка «The Beach Beneath the Street», где речь идет, в частности, об истоках нынешней психогеографии – о движениях, возникших в 1950–1960-е годы. В чем вы видите их основное влияние?

Стюарт Хоум: Я бы не стал говорить об этих движениях как о начале – все это начиналось не в 1950-е; по сути, точку отсчета можно найти едва ли не где угодно, от Де Куинси до Бодлера, – кому что ближе. Впрочем, это не так уж важно, и, когда Маккензи Уорк рассматривает леттристов и ситуационистов под таким углом, я не спорю: действительно, почему бы не принять за начало именно их. Это своего рода искусственный прием, ничуть не хуже любого другого.

Однако зацикливаться на Ги Деборе я бы не стал. Да, он был идеологом Ситуационистского Интернационала, но его деятельность была не выражением блестящих индивидуальных идей, а частью коллективной работы. Ему приписывают множество заслуг. На мой взгляд, дело в том, что он лучше других умел писать прозу, следуя французской традиции; что же до самих идей, они не были его личными, но рождались в ситуационистских кругах. Поначалу для Дебора было очень важно сотрудничество с Волманом – достаточно взглянуть на их ранние сочинения о явлении, известном как detournement. Впоследствии не менее важную роль там играли такие люди, как Асгер Йорн с его опытом коммунистического движения в Дании, Мишель Бернштейн, Атилла Котани – последний участвовал в венгерском восстании 1956-го. Говоря о ситуационистах, люди нередко преуменьшают роль политики в их деятельности, тогда как Уорк в своей книге пытается расширить восприятие ситуационизма. Мне по-прежнему кажется, что он слишком много внимания уделяет Дебору. Тем не менее, одна из глав книги посвящена Алексу Трокки, который занимался похожими вещами, однако совершенно по-другому, по-своему.

Еще одно важное обстоятельство – то, что идеи ситуационистов 1950-х были перенесены, пересажены на другую почву; я имею в виду англо-американскую культуру. Такая пересадка привела к сильному изменению этих первоначальных идей. На мой взгляд, главная слабость Ситуационистского Интернационала состояла в том размежевании между политикой и культурой, которое произошло после 1962 года. Если вернуться к Марксу с его диалектическим материализмом – а его труды, на мой взгляд, должен изучать любой, кто хоть сколько-нибудь интересуется данными вопросами, – то станет ясно: весь проект под названием «коммунизм» тесно связан с искоренением «специализации», свойственной капитализму, – а значит, и различий между культурой и политикой. После раскола среди ситуационистов образовались культурная и политическая фракции. Второй Ситуационистский Интернационал пытался эти две ветви объединить, но, к сожалению, многие его члены были по своим убеждениям анархистами и, как следствие, стремились сосредоточиться на политике, которая при этом не была их сильной стороной.

Когда я впервые столкнулся с ситуационизмом в конце 1970-х, еще подростком начав посещать собрания таких групп, как «Лондонские рабочие», это было одно из множества левых движений, руководствовавшихся коммунистическими идеями. Британские ситуационисты того времени пытались слить воедино принципы немецких и голландских левых с теми, которые исповедовали итальянские коммунисты. Говоря о последних, тут интересны исследования Амадео Бордиги, который, проанализировав отношение большевиков к аграрному вопросу, продемонстрировал, что революция в России была вовсе не социалистической, а капиталистической. СССР, по его мнению, был самым настоящим образчиком капиталистического общества. Если вернуться к идеям объединения, именно в этом мне видится главная роль всякой революционной политики – в том, чтобы преодолеть барьеры, разделяющие разные стороны жизни. Необходимо избавиться от общего отчуждения, к которому приводит капитализм, свести вместе различные формы левых идеологий, культуру и политику, искусство и повседневную жизнь. Поэтому ранний ситуационизм, каким он был до 1962 года, представляется мне наиболее сильным. Дальнейшие попытки сосредоточиться на политических вопросах загнали ситуационистов в ловушку, обрекли на все ту же пресловутую специализацию, отвели в сторону от истинной цели революции, которая – в объединении, а не в разделении.

А.А.: Расскажите подробнее о том, какой путь проделал французский ситуационизм, чтобы закрепиться в англосаксонской культуре.

С.Х.: Это важный вопрос – о том, как происходила трансформация идей при их переносе на новую почву. Первоначальные попытки Дебора в конце 1960-х открыть секции Ситуационистского Интернационала в Британии и в США были не слишком успешными именно по той причине, что он стремился организовать их по тому же принципу, что в Париже. Даже сегодня, в эпоху всеобщей глобализации, исторические различия между континентальной и англо-американской культурой очевидны; тогда же они были еще более резкими. Отсюда и те противоречия, которые возникали между Дебором и ситуационистами в других странах. Так, он страшно протестовал против инициатив Криса Грея, члена британской секции организации, переводившего ситуационистские тексты на английский. Грей пытался адаптировать переводы, сделать их более понятными в контексте своей культуры, что, разумеется, было весьма эффективным способом донести идеи ситуационистов до англоязычного читателя. Так, в тексте «О бедности студенческой жизни» он добавил пару строк, что-то в духе: «Раз анархисты способны выносить друг друга, они способны вынести кого угодно». На мой взгляд, это одна из лучших ситуационистских фраз; однако Дебора она ужасно разозлила. Словом, английская и американская секции в конце концов распались как раз потому, что Дебор ждал повторения уже существующих идей в организациях, устроенных так же, как его собственная.

А.А.: Здесь уместно поговорить о психогеографии, за последние годы достигшей в Британии немалой популярности.

С.Х.: Психогеография тут прижилась как форма ситуационизма, приспособленная к местным условиям. Один из тех, благодаря кому это произошло, – Ричард Эссекс, с которым я познакомился в конце 1970-х на собраниях «Лондонских рабочих». Он в то время активно занимался переводом немецких, французских, итальянских текстов, написанных теми, кого называют левыми коммунистами. В начале 1990-х Эссекс возродил Лондонскую психогеографическую ассоциацию. В то время он был страшно зол на академических ученых, захвативших психогеографию в свои руки, сделавших ее еще одной областью исследований. Они публиковали множество работ о ситуационизме, не имевших никакого отношения к практическому использованию его идей, к реальной борьбе. Все, что их интересовало, – псевдообъективный анализ этого движения; они по большей части превозносили Дебора и забывали о том, что французский ситуационизм 1960-х был частью более широкого международного движения. Так вот, Эссексу это чрезвычайно не нравилось. Он тогда читал, кажется, четвертое итальянское издание «Общества спектакля»[1], где Дебор в предисловии говорит: «Всякая полезная теория обязана быть неприемлемой», – и решил, что ученым этот принцип неведом – они готовы принять любую теорию.

Эссекс заинтересовался психогеографией еще в детстве, вырос на ней под влиянием отца – тот был поклонником Альфреда Уоткинса[2], его идей о «силовых линиях», которые накладываются на ландшафт и символизируют определенные вещи. Эссекс решил применить теорию силовых линий, или «линий энергии земли», чтобы преобразовать ситуационизм в Британии. Ему пришло в голову, что это может отпугнуть ученых – им не понравятся оккультные элементы, присутствующие в ситуационизме и, в частности, в этой теории. Моя трактовка оккультизма в данном контексте такова: это способ организовать существующее знание, и связанные с ним практики могут оказаться полезными. Взять хотя бы такую деятельность психогеографов, когда они с помощью карты одной местности ориентируются в какой-нибудь другой. Отсюда, на мой взгляд, могут произрасти многие интересные идеи.

Тогда же, в начале 1990-х, мы познакомились с Иэном Синклером[3]. Я дал ему почитать тексты, написанные Эссексом для психогеографической ассоциации. На Эссекса Синклер оказал определенное влияние, особенно его ранние вещи – такие, как поэмы «Мост самоубийц», «Лудов жар», где он много рассуждает о церквях, построенных Хоксмуром[4], и о том, что именно они символизируют на карте Лондона. Итак, Синклер – а ему хорошо знакомо было понятие «психополитики» еще с 1960-х – мгновенно заинтересовался нашей с Эссексом деятельностью. Будучи в то время уже известным автором, Синклер стал писать о психогеографии, предоставив британским читателям возможность познакомиться с рядом связанных с нею понятий. Именно так это слово сделалось на слуху у всех, кто имел отношение к местным литературным кругам. В результате, даже в британских газетах появились колонки на эту тему – впрочем, не особенно интересные. Как бы то ни было, это стало формой дискурса, куда более популярной сегодня в Британии, чем во Франции.

А.А.: Вы имеете в виду колонку, которую до недавнего времени вел Уилл Селф[5] в газете «Independent»?

С.Х.: Да, и ее тоже. Когда-то я пытался читать ранние вещи Селфа; они показались мне чрезвычайно малоинтересными. Он один из тех писателей, что становятся широко известными исключительно благодаря своему неумению писать; другой пример – Мартин Эмис. Они и им подобные пишут до того плохо, что вынуждены отыскивать какие-то сложнейшие метафоры, вкладывать в свои тексты кучу сил. Читатель эти усилия видит и думает, что перед ним нечто ценное; тогда как в по-настоящему хорошей литературе усилия не должны быть заметны. Отсюда интерес Селфа к психогеографии: ему понравилось это умное слово, тогда лишь входившее в моду. Его собственная деятельность в этом отношении ограничивается прогулками; так, он почему-то считает, что идти пешком в аэропорт – очень важное дело. Однажды он сказал в интервью о том, что подумывает, не стать ли ему ситуационистом. Было ясно, что о настоящем ситуационизме он понятия не имеет. Да и вообще – кому охота быть ситуационистом?

А.А.: Стало быть, вы себя к ним не относите?

С.Х.: Ни в коем случае! Это неизбежно приводит к тому, что попадаешь в расставленную собою же ловушку. Когда Дебору вздумалось теоретизировать на тему поэзии, он начал с поэтов-романтиков 1840-х годов, желая проследить переход от поэзии романтической – считавшейся тогда высшей формой этого искусства – к философской. В результате, он застрял в этих устаревших идеях. Когда сегодня итальянский теоретик Франко Берарди (пишущий под именем Бифо) предлагает называть свою деятельность поэзией, я не готов под этим подписаться – это было бы неверно. И ситуационистом я себя не считаю. Если Селфу угодно именовать себя ситуационистом или психогеографом, пожалуйста; однако видно, что он совершенно не знаком с теорией Маркса. Тот, кто ее понимает, в ситуационисты записываться не станет – это означало бы исключить себя из более широкого движения; а если ее не знать, то не поймешь и смысла ситуационизма, его сильных и слабых сторон.

В этом отношении книга Уорка написана очень аккуратно. Да, он много говорит о Деборе, но далек от того, чтобы, подобно некоторым ученым-теоретикам, возводить его на пьедестал. Я же в своем отрицании влияния Дебора иду еще дальше.

А.А.: Если ваша идеология – не ситуационизм, то как бы вы ее описали? Расскажите об основанном вами «Обществе Стюарта Хоума».

С.Х.: Оно началось как шутка. Когда-то, в начале 1990-х, один поклонник моих работ завел сайт с таким названием. Впоследствии он передал его в мое распоряжение; теперь я сам пишу для него тексты, веду блог. По сути, за последние лет пять это самое общество превратилось в нечто виртуальное, в имя. Я не стремлюсь к тому, чтобы возглавить какую-либо организацию. Сайт посвящен моим собственным интересам, которые, естественно, связаны как с искусством, так и с политикой. Там подробно излагаются мои политические убеждения. Я не выступаю ни от чьего имени; я – всего лишь коммунист-одиночка, которого интересует революционная политика. Такая ситуация сложилась в результате процессов, проходивших в 1990-е. Я и мои единомышленники, включая того же Ричарда Эссекса, много дискутировали по поводу коммунистических организаций. Эти разговоры велись 20 лет, но так и не привели к какому-либо определенному решению. Нашим ответом было разойтись и основать индивидуальные группы, состоящие каждая из одного человека. Когда один из нас устраивает какую-нибудь акцию – например, футбол с участием трех команд, – другие вольны присоединиться или остаться в стороне. Такое положение дел позволяет нам избегать организационных трудностей, возникавших прежде. Понятно, что всякая коммунистическая группа пытается ответить на вопрос: как покончить с отчуждением и добиться сплоченности? Мы предпочитаем реагировать на это с юмором.

Когда я говорю о том, что ситуационистские идеи были коллективными, я не имею в виду, что эти люди принадлежали к какой-то одной организации. Так, леттристы одно время работали вместе с итальянскими «нуклеарными художниками», однако, когда в 1956 году был устроен Первый мировой конгресс освобожденных искусств, в нем участвовали последние, но не первые – они к тому времени разошлись друг с другом. Похожие истории с парижскими ситуационистами происходили неоднократно. Ралф Рамни, английский художник, основал в 1950-х Лондонскую психогеографическую ассоциацию, чтобы сделаться частью международного Ситуационистского Интернационала. Наш же подход состоит в том, чтобы сотрудничать друг с другом, при этом оставаясь членами собственных отдельных групп. Это наша реакция на собственную неспособность разрешить все вопросы, которые нас волнуют. Даже такая система обладает недостатками; так, несколько лет назад у Ричарда Эссекса началось раздвоение личности, они с новым человеком разругались и друг друга из своей организации исключили. Все это, конечно, пародия на те маневры, что происходили в свое время в кругах ситуационистов. Вместе с тем, остается вопрос о том, насколько серьезно следует воспринимать все эти исключения из рядов Ситуационистского Интернационала. Например, Рамни ситуационисты выгнали, предполагалось, что это – конец, он никогда больше не встретится с бывшими единомышленниками. Впоследствии он женился на Мишель Бернштейн, которая прежде была замужем за Дебором, так что связи между ним и остальными не прервались. Да и те документы, в которых Дебор объявляет о роспуске Интернационала, тоже, несомненно, пародия на события, которые некогда происходили в марксистских кругах. Словом, вопрос в том, насколько серьезно все это следует воспринимать.

А.А.: Этот вопрос можно отнести и к вашей собственной деятельности.

С.Х.: Верно – и тут я предоставляю каждому полную свободу. Пусть люди сами решают, как им воспринимать мою деятельность. Несколько лет назад, к примеру, я устроил следующую акцию. Сначала позвонил по нескольким объявлениям, где предлагались интимные услуги, и записал свои разговоры с ми. Они сводились к тому, что я просил о какой-нибудь необычной вещи: скажем, найти мне женщину, владеющую определенными цирковыми навыками, или заняться со мной сексом в помещении атомной электростанции. Как правило, мои собеседницы отказывались, смеялись над моими предложениями. Затем я вышел в квартал красных фонарей и включил запись; идея была в том, чтобы опровергнуть Уильяма Берроуза, который заявлял, что если включить в общественном месте запись с места беспорядков, то беспорядки начнутся на самом деле. Я оказался прав: вместо того, чтобы сбежаться и начать предлагать м новые формы общения, люди стали расходиться. Да, я хотел показать, что Берроуз ошибался, но главное – что капиталистическое стремление превращать в товар все, включая секс, порочно. Из реакции женщин ясно было, что проституция накладывает на секс массу ограничений, которых не было бы, если бы его не воспринимали как товар.

Еще одна из моих акций – разрезание книг на мелкие кусочки с помощью специальной машины для уничтожения бумаг. И тут я подчеркиваю, что не желаю видеть в книгах товар. Сначала я думал, не разрезать ли мне Библию, но это было бы слишком примитивно. Поэтому я поступаю так главным образом с собственными книгами, чтобы ни на кого не нападать, – тогда это становится чистым жестом, направленным против коммерциализации.

А.А.: Недавно вы придумали еще один вид выступлений – читать свои тексты, стоя на голове. Какой смысл вы в это вкладываете?

С.Х.: В этом тоже заключается удар по капитализму – по его стремлению к вербализации всего и вся. Дело в том, что, когда читаешь, стоя на голове, возникает совершенно новое по сравнению с обычным чтением ощущение. Это занятие гораздо более физическое, телесное, чем то, к которому мы привыкли. Ну, и кроме того, в этом есть определенная доля юмора, легкомысленного отношения ко всему, включая собственные труды. Мне кажется, нам всем этого недостает.

А.А.: Последний вопрос на этом фоне прозвучит слишком серьезно, и все-таки: вы действительно надеетесь изменить общество? Согласны с теми, кто считает, что Британия в развалинах и этим, в частности, объясняется тяготение к затеям континентальных интеллектуалов, таким, как психогеография?

С.Х.: Конечно, я хочу изменить общество; да что там говорить, оно меняется само по себе, непрерывно. А вот подтолкнуть его в определенном направлении – задача общая, в том числе и моя личная. Я говорил о коллективных идеях и движениях; именно развивая их – я занимаюсь этим как частное лицо, и одновременно сотрудничая с единомышленниками, – мы сможем добиться изменений, о которых шла речь. Чтобы куда-то добраться, важно понимать, откуда идешь; разумеется, каждый из нас способен получить лишь неполное представление об истории, но без него нельзя. То же можно сказать и о цели: возможно, никто из нас не понимает ее полностью, но это не значит, что надо остановиться. Сам процесс перемещения к месту назначения важнее, чем непосредственное попадание туда. К тому же, когда движешься к цели, ее можно и нужно слегка передвигать по мере приближения к ней. Последний связанный с этим пример в моей практике – случай, когда меня попросили судить матч по футболу с тремя командами. Я не вполне понял, что за правило офайда там используется, поэтому взял и просто избавился от него. Такое вот, если угодно, смещение ворот, ведь по-английски «ворота» – то же слово, что и «цель».

А что касается вашего вопроса про Британию в развалинах, тут я совершенно не согласен с теми, кто подобным образом объясняет континентальное влияние. Ведь психогеография в Британии сегодня уже не имеет никакого отношения к занятиям ранних ситуационистов или других левых. Некоторые заявляют, мол, это исконная британская традиция, вспоминая Куинси, Уоткинса и других соотечественников. Им я отвечаю: и это все давно осталось в прошлом. При чем тут Британия? Оглянитесь: в развалинах лежит весь мир.