Леонид Гершевич Фишман (р. 1971) – ведущий научный сотрудник Института философии и права Уральского отделения РАН.

Главным итогом декабрьских и февральских событий является то, что сейчас называют возвращением политики, пробуждением гражданского общества, ростом коллективного самосознания. Впервые за долгие годы представители среднего класса России вышли на улицы, чтобы открыто выразить недовольство режимом. Им надоел цинизм власти, и они потребовали минимального уважения и соблюдения своих политических прав.

Выход на улицы этой новой социальной и политической силы многими был встречен язвительными насмешками. Многократно и ехидно отмечалось, что протестовали отнюдь не самые обездоленные. Слева их окрестили «леммингами», «кастратами», способными взбунтоваться, но не способными выдвинуть социальные требования[1]. Справа их обозвали «пингвинами», толком не понимающими, чего им, собственно, надо: то ли соблюдения Конституции, то ли севрюжины с хреном, в связи с чем они и оказываются материалом в руках вдохновителей «оранжевой революции»[2]. И для таких утверждений были свои основания: ведь люди вышли на митинги по призыву несистемной оппозиции, которую они, по большому счету, не уважали и взглядов которой не разделяли. Причем вышли с требованием пересчета голосов… в пользу тех партий, за которые они проголосовали лишь с целью не допустить победы «Единой России».

Постмодерн позади?

В то же время происходящий сдвиг имеет более глубокий характер. То, что происходит на наших глазах, можно считать первым признаком выхода России из ситуации постмодерна в политике, то есть из положения, при котором в сфере политического мышления нет дискурсов, отсылающих к реальному социальному референту – классу, нации, сословию и так далее. Отсылка идет к каким-то символам, унаследованным от прошлого. Это могут быть символы патриотизма, либерализма, консерватизма, коммунизма, одинаково слабо соотносящиеся с реалиями сегодняшнего дня. Поэтому такие символы не опасны для власти, они могут интегрироваться ею в свой дискурс в любом порядке. Бесперспективны они и для протестующих, поскольку едва ли помогут им в обретении политического самосознания и рационализации их интересов. В ситуации политического постмодерна политический дискурс превратился, с одной стороны, в апелляцию к прагматике, в борьбу «за все хорошее против всего плохого», а с другой стороны, – в манипулирование оторванной от реального референта символикой.

Подобное время отличается герметизацией политико-идеологической сферы, в которой не может появиться ничего нового: нет места социальному эксперименту, политическая философия не имеет выхода в политическую практику, да и лимит на революции давно исчерпан. Все изменения, которые могут происходить, осуществляются по старым и опробованным либо в отечественной, либо в чужой истории рецептам. Согласно этой логике, у нас не может быть ничего своего, и в особенности своей революции: она всегда является плодом манипуляций каких-то внешних сил. И это логично, поскольку если нет реального социального референта для собственной реальной революции, то таковая может быть исключительно инспирирована извне, а ее идеология будет импортирована оттуда же.

Но целостность такого воззрения нарушается, когда на улицу выходят люди, которые на самом деле не разделяют приверженности ни к одному из привычных символов российского постмодернистского политического театра. Им по большому счету плевать на оппозицию, как системную, так и несистемную; их ведет чувство протеста, они вышли на улицу прежде всего ради себя самих. Это и есть первый шаг к осознанию себя реальным социальным референтом, если не классом или нацией, то чем-то вроде сословия. Как может обрести самосознание «класс в себе»? Только совершив какое-то действие, продиктованное чувствами. Не лозунгами, которые могут быть ему по большому счету безразличны, а именно специфическими «классовыми» чувствами, которые толкают его на подобный шаг.

В сущности, именно в массовом проявлении этого самого чувства протеста и заключается главное значение зимних событий. Именно из него и вырастает то, что называется «классовым сознанием». Понятно, что в ситуации, когда нет реального социального референта, политическая мысль не может быть выражением какого-то классового сознания. Чтобы иметь классовое сознание, надо уже быть классом «для себя», то есть если не понимать, то хотя бы ощущать свою особость, отличие от других классов. Но понимание – конечный результат политической эволюции социального слоя. Для «класса в себе», еще далекого от этого, но все же объективно являющегося классом, необходимо по крайней мере то, что можно назвать «классовым инстинктом». И это в первую очередь чувство отличия от других социальных групп. Новый класс осознает свою непохожесть через протест потому, что конкретно для него становится нестерпимым то, что продолжают терпеть остальные. Когда классовое чувство (или отсутствие такового) заставляет других сидеть дома, классовое чувство осознающего себя класса гонит его на улицу.

Одним из признаков того, что у людей, вышедших на улицы зимой 2011–2012 годов, есть классовое чувство, стоит считать то, что лидерам оппозиции не удавалось манипулировать митингующими как толпой. На площадях они бросали лозунги и «кричалки», подхватываемые явным меньшинством, в то время как бóльшая часть воспринимала их скептически. На это можно возразить, что современный горожанин вообще не способен собираться в «толпу», что собрания современных горожан на улице – это в основном флэшмоб, не имеющий оснований вне себя самого. Однако преобладание подобного формата может оказаться и следствием того, что люди просто чувствуют разницу между своими желаниями и желаниями оппозиционных вождей, как правых, так и левых. Это не их вожди, хотя вроде бы они все происходящее и организовали. Не случайно для многих символом движения стал Алексей Навальный, собственные политические симпатии которого не имели и не имеют большого значения. Важно было, что он против «распилов» и за честные выборы.

Иначе говоря, речь шла о чисто моральном протесте, из которого вытекает политическое действие. Теперь, однако, стало ясно, что подобного рода протест – лишь первая стадия; начинается борьба за интерпретацию морального импульса, лежащего в его основе. Борис Крамин написал по этому поводу:

«С улиц протест должен распространиться каждым участником на место работы и учебы. А оттуда – вернуться на улицы еще более массовым и еще более организованным, исполненным истинных жизненных смыслов, а не просто местью за унижение и фальсификации»[3].

«Истинный жизненный смысл» на языке политической борьбы означает, что борющиеся умеют связать классовое чувство и классовый интерес со своими политическими требованиями, отличая их от иных классовых чувств и интересов. Это и есть то, что называется «классовым сознанием». Впрочем, сейчас можно сказать, что до возникновения классового сознания у нового среднего класса пока далеко, а предшествующее ему «классовое чувство» еще слепо. Оно знает, чего не хочет, но не знает, чего хочет, и потому легко канализируется в апеллирующие к ощущению какой-либо особости ностальгические и националистические мифы.

Оседлать классовое чувство

Даже те, кто пытается разоблачать «смысл игры», как это делает Сергей Кургинян, дойдя до формулировки собственных лозунгов и требований, скатываются к идейной мифологии, замешанной на предельно общем и недифференцированном ощущении особости: к известным тезисам «против америкосов», «за патриотизм», «за СССР-2». Поэтому сейчас некоторый успех имеют те политические силы, лозунги которых могут отсылать хоть к какому-то подобию реального референта, например, к народу или к нации. Соответственно, в выгодном положении оказываются националисты вроде Константина Крылова и Владимира Тора: они могут отделить себя от либеральной «тусовки» и аморфной массы протестующих, ибо у них есть целевая аудитория – русские.

Лозунги типа «Нет перестройке-2!» или «Да борьбе, нет смуте!» тоже взывают к чувству обособленности тех, кто носит не норковые шубы, а ватники, к их патриотическому чувству. Они также обращены к историческому опыту – опыту перестройки, которая для большинства народа закончилась обманом[4]. Аналогичным образом и рупоры «вменяемого среднего класса» апеллируют к чувствам: в частности, к чувству возмущенного «куркуля», у которого корову украли, чувству тайного, а то и нескрываемого презрения к «лузерам», «мухам» и «быдлу». Выразителям таких чувств проще всего:

«На митинг вышли куркули-индивидуалисты, а организовывали все это лидеры городской бедноты, которые привыкли бороться за всеобщие права. А надо бороться за единоличное частное право. […] Ребята, я русский обыватель, я просто жить хочу. Мне эта революция на хрен не сдалась. У меня есть свои шесть соток. И, пока я спала, шайка расхитителей, наперсточники, потихонечку свистнули у меня половину урожая картошки, капусту и посягнули, увидев, что отпора нет, на мою корову. Вот корову я им точно не прощу. И картошку с капустой у меня больше тырить не будут. Хватит. Я требую, чтобы в отношении меня были соблюдены мои куркульские права»[5].

Банкир Олег Сысуев тоже высказался достаточно прозрачно:

«Если говорить об элите, то очень многие ее представители держат огромную фигу в кармане по отношению к действиям нынешней власти. Готовы ли они показать ее? В Советском Союзе в компартии огромное число ее членов всегда держало фигу в кармане, и с течением времени их становилось все больше. Потому что происходящее надоело, превратилось в анекдот. Сейчас ситуация, мне кажется, очень похожа. И в нужный момент держащие фигу в кармане с большой радостью присоединятся к толпе и получат дивиденды от ее настроений. Когда это произойдет? Когда будет очевиден перелом ситуации, как это было в 1991 году»[6].

Божена Рынска в пользу своего взгляда на вещи приводит достаточно непротиворечиво выстроенную аргументацию. Важно, что эта аргументация построена правильно: «от сердца» буржуя, то есть от его базового морального интереса, к конкретным политическим требованиям. Сысуев же прагматично готовится, что называется, «оседлать протест низов», также полностью отдавая отчет в своих «классовых желаниях», органично вытекающих из его же «классовых чувств». Левые, учитесь!

Но на этом фоне левые интеллектуалы пока проигрывают, поскольку нет классовых чувств, к которым они могли бы апеллировать. Левые, проявляющие повышенное внимание к вопросам идеологии, еще только стоят перед задачей если не прямо вывести из имеющегося морального импульса протеста свою программу, то хотя бы показать, почему их требования тоже вытекают именно из данного морального импульса. То есть им надо ответить самим себе на вопрос: почему честный человек должен быть левым? И если сделать это не удастся, они так и останутся на политической периферии. Сейчас же они видят в вышедших на улицы прежде всего либеральных «леммингов», которые к тому же не придумали ничего лучшего, чем прикрыться белым цветом. Левые полагают, что это политически отсталые и подверженные манипуляциям индивиды. Это верно в том смысле, что у них моральный импульс возмущения несправедливостью сочетается с достаточно случайными, ситуативными политическими требованиями, которые пока что выдвигают «за них» либералы. В указанном отношении откровенные «буржуи» проявили бóльшую морально-политическую последовательность, не скрывая, что их протест есть «протест куркулей, которых обсчитали». И другим они также хотят внушить то же самое. Соответственно, левые должны доказать тем самым «другим» нечто противоположное.

Сегодня левым, как и прочим политическим силам, представился шанс если не перетянуть целиком на свою сторону зарождающийся «креативный класс», то существенно повлиять на обретение им классового сознания. Пока они этим шансом не воспользовались, предпочитая повторять прописные истины вроде того, что требования людей, вышедших на улицы, лишены социального содержания, а это бесперспективно, ибо в основе политической борьбы лежит экономика: социальная группа, не выдвинувшая социально-политической программы, обречена на поражение. И что митинги в провинции уже обнажили разрыв между социальными чаяниями провинциалов и политическими требованиями московских либералов. Но «правильные» социально-политические программы не принимаются социальными группами осознанно только лишь по той причине, что терпят крах лозунги, за которыми введенные в заблуждение массы пошли вначале. Прежде, чем это произойдет, люди должны уяснить себе, почему прежние, стерильные в социальном плане, лозунги – не для них, почему они им чужды. А это подразумевает разъяснение на тему «почему мое понимание справедливости, свободы, солидарности в итоге оказалось не совпадающим с их пониманием тех же самых ценностей». В данном отношении прав Александр Морозов, который пишет:

«Движение 10 декабря – это не политический протест, а моральный; переход протеста с эмоционального уровня на когнитивный – это не такая простая штука»[7].

Представители, условно говоря, «буржуазии» уже пробуют перейти с эмоционального уровня на когнитивный. И им это удается, поскольку эмоциональный уровень, уровень классового чувства, у них уже есть, и он у них – естественный. А у левых, не являющихся представителями каких-либо классов (и именно по этой причине!), есть один только когнитивный уровень, да и тот зачастую заимствованный. Поэтому они могут говорить сколь угодно правильные вещи, проводить разные исторические аналогии, но это не приближает их к успеху.

Левые: доктринерство вместо воспитания?

Фактически левые пытаются быть референтом «старых» классов, которые, подвергшись разложению в ходе продолжающегося в России социального регресса, не только не сознают себя, но даже не отдают себе отчета в своих классовых чувствах. Из классов они превратились в «группы населения», которые в лучшем случае могут возмутиться, когда у них отнимают что-то конкретное вроде бесплатного проезда на общественном транспорте. У «групп населения» нет видения будущего для всего общества; будь у них таковое или хотя бы стремление его выработать исходя из своих «жизненных смыслов», они являлись бы по крайней мере «классами в себе». Но, поскольку это отсутствует, им и дальше предстоит идти в фарватере тех сил, которые хотя бы стремятся взрастить собственное видение будущего для всего общества из своего еще смутного классового чувства.

Для левых, конечно, формирование их программ из классовых чувств – более сложное дело, чем для правых и либералов. Последним легче апеллировать к «естественности и очевидности» как к неким базовым инстинктам. Тем более, что объективно по-настоящему левых граждан в России не так-то и много. Вот что справедливо отметил в этой связи Руслан Костюк после думских выборов:

«…Российский электорат вновь отдал абсолютное большинство голосов за партии правой ориентации. […] Россия – не “левая страна”! Да, более 60 процентов активных избирателей, опять же, по официальным данным, отдали голоса за “ЕР”, ЛДПР и “Правое дело”. И даже если в пользу “ЕР” украли, скажем, процентов 15 (уж в большую цифру не верится, извините!) – все равно “правый крен” более чем весом»[8].

Михаил Хазин идет еще дальше:

«Народ, который вышел на Болотную площадь и на проспект Сахарова, требовал защиты бизнеса, семьи и общества – то есть консервативных ценностей. А его протест вновь пытаются оседлать либералы, которые настаивают, что нужно заменить одну праволиберальную партию на другую, не понимая, что она очень скоро точно так же будет вынуждена фальсифицировать выборы, поскольку народу партия нужна правоконсервативная»[9].

В такой ситуации любая политическая сила, которая хочет воспользоваться активностью выходящих на площади людей, должна заняться своеобразным «воспитанием чувств». В частности, левые оказываются перед необходимостью начать анализ чувств тех, чьими представителями они хотят быть. Им надо показать, почему эти чувства не конвертируются в лозунги Рынски или Сысуева, Навального или Тора. Им необходимо продемонстрировать, что конвертация чувств нового класса в эти лозунги была бы не меньшей ложью и фальшью, нежели ложь и фальшь, против которых представители этого класса протестовали на зимних улицах. Почему? Потому что протест против «партии жуликов и воров», «укравшей наши голоса», – это протест бизнесмена, ратующего за «честные правила игры». Но вышедшие на площадь в своем большинстве не были бизнесменами, которым достаточно одних только честных правил, они были представителями «креативного класса». Являясь, конечно, не самыми обездоленными, они ощутили, что существующий порядок в силу своей несправедливости лишает их перспектив дальнейшего роста, что их возможности больше не будут расширяться, ибо «все уже поделено».

Поэтому, как ни банально это звучит, для вчерашних «хомячков» протест против лжи и фальши оборачивается протестом во имя социального прогресса и против социального регресса. Социальный прогресс подразумевает расширение возможностей если не для всех членов общества, то хотя бы для большинства. Социальный же регресс есть реальное снижение таких возможностей, даже если оно прикрывается заботой о «нации» или «честных выборах».

Неприятие какой лжи и фальши окрасит классовое сознание вышедших на улицы в левые, прогрессивные тона? Это неприятие эгоистической лжи политических представителей тех социальных слоев, которые хотят чего-то достигнуть лишь для себя. Если чему и мог научить нас опыт прошедших двадцати лет, так только тому, что, когда у власти оказывается такая эгоистическая социальная группа, начинается стремительный социальный регресс, в котором, в конечном счете, проигрывают все – даже те, которые первоначально чувствовали себя «неплохо устроившимися». Однако теперь эти «неплохо устроившиеся» оказались в таком положении, что сохранить и приумножить свое они могут, только озаботившись прогрессом для всех. И в таких условиях задача левых интеллектуалов и активистов заключается в том, чтобы помочь протестующим осознать себя таким прогрессивным классом. Им придется заняться именно воспитанием чувств этого класса, а не попытками его непосредственной и шаблонной индоктринации, которые провалятся с треском, как уже проваливаются аналогичные попытки либералов с Болотной.