Андрей Левкин (р. 1954) -- писатель, интернет-журналист, редактор, автор восьми книг прозы, лауреат премии Андрея Белого (проза) за 2001 год. Редактор рижского журнала «Родник» (1988—1995; Малая букеровская премия России, 1994), создатель нескольких российских интернет-проектов, сотрудничает с «Русским журналом» и «Полит.ру».

Традиционно под цензурой понимается секвестирование текстов в связи с требованиями некоторой идеологической, политической или же эстетической рамки. Рассматриваются два типа цензуры: внешняя -- когда это мероприятие осуществляет сторонний относительно автора и издания субъект, и внутренняя -- когда сам автор или издание подрезают тексты так, чтобы они заведомо попадали в эту рамку. Но это определение представляется адекватным лишь для устоявшихся обществ, поскольку первична тут именно рамка. Причем рамка должна быть ясной, понятной и родной для всех участников процесса.

Так бывает не всегда. Если общество не устоялось, то твердого списка требований нет, и говорить о стабильной цензурной схеме некорректно. В такой ситуации возможно «ручное управление» медиа какими-либо органами, но это не система, а просто частные ситуационные воздействия, не следующие канону, пусть даже и ежедневные.

Но слово-то есть, и оно что-то да определяет. Тогда цензурой в конкретный период времени может оказаться вовсе не то, что принято ею считать. Например, ситуации СССР и нынешней России в этом отношении весьма разнятся. Сейчас цензура -- как процесс -- связана именно с созданием этой общепринятой рамки. Это последовательность частных указаний, которые, возможно, обеспечат их последующую сходимость в канон. Но тогда для каждого из пишущих в СМИ главной сейчас может быть только внутренняя цензура. Возможно, что и «соборность» пишущих -- при постоянном воздействии политиков и общественного мнения -- также способствует созданию этой рамки: это коллективные действия.

Конечно, этот исторический процесс можно развести на привычные составляющие. Внешняя государственная недоцензура связана с государственными идеологемами (еще не вполне испеченными, ощущаемыми еще как-то на ощупь). Затем можно выделить внутреннюю, авторскую цензуру (у нее, вообще-то, есть множество оснований для существования) и, наконец, особенно важную в периоды неопределенности внутрикорпоративную цензуру, которая является естественным медиатором между двумя другими.

Государственная цензура

Этот вариант цензуры всплывает в связи с мнениями, которые высказываются в адрес властей как таковых, а также по поводу государственного устройства. Между тем это не совсем так. Точнее -- ровно наоборот.

Наглядный пример. Главный редактор «Московских новостей» Виталий Третьяков запустил авторский проект, что-то вроде политического дневника. Понятно, что в отношении Третьякова определение «авторский проект» будет эвфемизмом, тем более что это начинание сразу же позиционировалось как судьбоносное, а иначе зачем одни и те же тексты публиковать в трех местах. Дневник распечатывается в «МН», в журнале «Политический класс» и, заодно, в ЖЖ[1]. Причем первые два издания также размещены в сети, а там, казалось бы, можно делать ссылки на единственный оригинал (и править проще -- если обнаружится опечатка или какой идеологический ляп). Но все старательно дублируется, что явно предполагает заботу о сохранности продукта. Что, в свою очередь, сообщает: это не ситуационные высказывания, но культурная и просветительская работа на среднесрочную перспективу -- по крайней мере.

Дневник содержит точки зрения и мнения (ежедневные: услышал -- написал) автора на все, что связано с жизнью государства. Протагонисты -- Путин, Фрадков, Грызлов, Миронов, ну и сам Третьяков. То есть уже по определению действительностью в этом проекте являются государство и его руководство. Структурно это напоминает Птолемееву систему мироздания, но и это лишь милая деталь. Так вот, нельзя сказать, что данный дневник является местом, где деятельность власти служит лишь поводом для высказывания в ее адрес очередных теплых слов, для выражения ей всяческой поддержки и прочее. Тут реально исследуются мотивации действий первых лиц, причем в свободной, а иной раз и в нелицеприятной форме.

«Путин отметил, что называть Японию Страной восходящего солнца неправильно, ибо самая восточная точка России находится восточнее японских островов. И поэтому Страна восходящего солнца -- Россия... Никакой видимой причины рассказывать об этих географических нюансах (вообще-то -- фундаментальных константах) согражданам у Путина не было. Просто он, воспользовавшись случайным поводом, проговорился о своей приверженности геополитическому методу подхода к внутренней и особенно, естественно, внешней и вообще мировой политике. Путин -- геополитик. Это очень многое объясняет и в его словах, и в поступках. Приверженность Путина геополитике максимально сближает его как лидера нации со Сталиным и Лениным (особенно с первым)»[2].

Критика тоже есть. Вот чувства автора по поводу очередной телевизионной пресс-конференции Путина:

«Как мне показалось, сегодня Владимир Путин был не в ударе. Ответы, как правило, слишком общие. И, как правило, с фиксацией прежних, официальных позиций. Может быть, Путин не хотел делать сенсационных заявлений, дабы не будоражить страну и мир. А может, просто был не в духе или встал не с той ноги. Вообще, президент был настроен чрезвычайно миролюбиво, чрезмерно, я бы сказал, миролюбиво. Я бы на его месте был и поострее, и позлее. Но я на своем месте, а он на своем»[3].

Последняя фраза вовсе не является признанием своей скромной роли в государстве. Это не уничижение, ведь там же не сказано, чье место лучше. Напротив, утверждается равновеличие описателя и -- главного лица государства. В этом постоянно происходящем отождествлении (в дневнике все время о власти и о первом лице) одновременно с противопоставлением (кто на каком месте) содержится и ресурс позитивной идентификации индивидуума -- лично Третьякова. И эта идентификация позволяет индивидууму ощущать себя в высшей степени свободно:

«Если на внешнеполитическом фронте все идет успешно (кроме срыва с Политковской), то внешнеэкономические результаты не впечатляют. Путинские олигархи все обещают ему завоевать мировой рынок, но у большинства ничего не получается»[4].

Отметим, речь не о назойливом и субъективном контроле над действиями власти, не о следовании за любым ее чихом, но демонстрация возможностей избранной позиции. Коль скоро человек соотносит себя с главой государства, то он и является полноправным членом государства, по какому случаю и обладает возможностями оценивать его. С кем поведешься, короче, от того и наберешься -- в хорошем, то есть в государственническом смысле:

«В завтрашнем номере “МН” (на сайте появится около 21.00 Мск) я публикую свой личный проект закона о признании Россией независимости трех непризнанных государств. По-моему, он заслуживает внимания. Не потому, что мой, а потому, что исторически неизбежен, содержательно точен и формально безупречен»[5].

Видимо, только индивидуум, обретший меру своей гражданственности через уподобление себя первому лицу, получает возможность личного соотнесения с оным. Только поставив себя на его место (оставаясь при этом на своем), возможно в полной мере оценить и увидеть проблемы государственного размаха. Словом, о какой цензуре тут вообще может идти речь?

В данном случае имеется как бы совершенно свободное письмо. Но в действительности оно является примером категорической и тотальной внутренней цензуры -- ровно потому, что поведение автора находится в полной зависимости от описываемых им персонажей. Ну да, как еще быть политологу и стратегу -- только вот все рассуждения о государстве припаяны именно к данным персонажам. Налицо явное авторское самоограничение, предполагающее, что в отрыве от деятельности данных персонажей не может возникнуть ни одна государственническая мысль. А «за» автор или «против» -- неважно. Он насквозь прошит подобным отождествлением и другим быть просто не может.

Разумеется, его позиция совершенно соответствует структуре государства. Это, скажем, если город организован строго радиально и все дороги целенаправленно ведут -- сближаясь друг с другом -- к Кремлю, то можно успокоиться по части организации дорожного движения без пробок. Без них тут в принципе невозможно. Если так устроена политика, то все политические высказывания всегда будут устроены, как у Третьякова. Без вариантов. Любое в этом смысле неподцензурное действие будет означать движение в сторону области, а кому туда надо? Является ли такое положение вещей внутренней цензурой? Вроде бы да, но ее же навязывает сама структура поляны, а не автор. Какие еще дополнительные ограничения он мог бы на себя взять? Конечно, случай Третьякова является каким-то чрезвычайно лабораторным -- совершенно свободным от навязанных позиций. Но ведь и те, кто принимают подобную позицию без энтузиазма, не располагают другими вариантами.

Медийная цензура

Внутреннюю цензуру нельзя свести к проблемам внутрииздательской деятельности: это предполагало бы наличие некоторой строгой линии данного издания. Относительно этой линии у сотрудника, допустим, зреет фронда, которую он подавляет личным самоограничением. Такая линия может быть произведена изданием по своей инициативе или учитывая пожелания сторонних органов. Но для автора, не входящего в число лиц, определяющих линию издания, совершенно безразлично, откуда берутся внутренние требования. Эти дела могут стать разве что поводом для обсуждения в курилке.

Сейчас к тому же особой глубины проработки навязываемых позиций быть не может -- учитывая изрядный прагматизм медийного поля, равно как и отсутствие в реальности сколько-нибудь противоречивой и конфликтной повестки. Любое указание всегда будет ситуационным и, как таковое, не насквозь обязательным. Рамки, которую следует поддерживать изданию, все равно нет. С другой стороны, те же аналитики и дикторы с телевидения: какую критическую интерпретацию или трактовку событий они могут вставить в свои телепродукты, когда доминирует ситуационность? К тому же на оппозиционную риторику власть не отвечала, отчего эта риторика уже стушевалась. Но если мнения оппозиции не учитываются властью, иными словами -- отсутствует публичная конфликтная повестка и диалог не предполагается, то с какой радости телевидение должно брать на себя функции оппозиции, приводя с экрана ее предполагаемые аргументы? Являются ли в данном случае телеканалы жертвой медийной цензуры?

Если взять менее пафосную область, то любое издание там реализует не царство государственной истины, но какую-то свою целевую задачу. Тогда цензура спускается на уровень тематики и форматов ее реализации. Не говоря об условно эстетических позициях (имея в виду необходимость попадания в форматы), во внутреннем цензурировании предполагается невозможность некоторых интерпретаций, которые сдуру мог бы допустить автор. Почему -- сдуру? Да откуда автору знать нюансы, которые важны для владельцев его медиа?! Такой вариант предполагает осведомленность реально невозможную. Откуда взять таких владельцев, чтобы они были насквозь прозрачными, или таких, чтобы медиа полностью бы соотносились с их делами? Не конец 1990-х, в общем-то. Даже Березовского в «Коммерсанте» с его мнениями ставили на полосу в рамке на правах рекламы. Конечно, эта ситуация также может быть рассмотрена, но только как экзотическая. На то они и глубинные детали, чтобы пройти незамеченными и журналистами, и читателем.

В случае внутримедийной цензуры имеется любопытный сдвиг понятий. То, что для обычного производства будет внутрикорпоративной этикой и распорядком, в случае СМИ окажется цензурой в отношении отдельного сотрудника. Или внутренней редактурой. Но она легко мотивируется требованиями целевой аудитории издания, а кто ж в здравом уме попрет против нее?

Что касается идеальной чистоты и неподцензурной прозрачности самого журналиста, то здесь есть естественный ограничитель. Журналист зависит от своих источников, а еще на свете есть пресс-релизы. Он же не ньюсмейкер, в конце-то концов. И это ограничение будет существовать даже при отсутствии явной ангажированности, даже при отсутствии директив владельцев медиа и его руководства. А если еще учесть и его родовую ангажированность, зависящую от особенностей его образования и черт характера… Вот самовлюбленный репортер, так что же? Он вполне может быть успешен, а колумнист так даже и моден.

Ценности, чьи ценности?

В столь нечеткой ситуации непонятно уже и то, что именно может вызвать ощущение цензурирования. Есть некие процессы, но что именно может заставить журналиста ощутить желание противопоставить себя им, точнее -- предлагаемому способу их описания? Один вариант: наличие неких внутренних ценностей и личного представления об оных, которое вступает в конфликт с навязываемой ему (либо конкретно, либо ходом вещей) интерпретацией. Но какие, если честно, у журналиста представления? Системного гуманитарного образования у него обычно нет, содержать свою отрасль на мало-мальски приличном уровне -- явно не его печаль, да и что происходит в той же политической действительности -- для него не предмет специального интереса.

Да, можно представить случаи, когда некие эксперты противостоят госинтерпретациям, но это уже весьма штучные истории, относящиеся к конкретным концептуальным противоречиям. Такие случаи цензурой назвать нельзя, тут все круче.

Если какие-то ценности автор и может отстаивать, то это ценности личные, профессиональные или сословные. Что же, ситуация регулярно складывается так, что именно личные ценности журналиста подвергаются уничижению? Но индивидуальное воздействие государственной машины или издательского комплекса на отдельного журналиста представляется преувеличенным -- оно предполагает чрезмерное внимание к нему лично, так что в таких случаях за журналистом стоит что-то большее, а это опять другая игра.

Значит, речь идет о социальном слое, с которым себя ассоциирует автор. С его ценностями, которые надо отстаивать в условиях такого давления: рефлекторно или сознательно. Тут опять системная проблема -- по части сословий, формулирующих собственные порядки. Беда в том, что в российской культуре, по крайней мере с советских времен, отсутствует понятие «других». Скажем, жители Немецкой слободы при Алексее Михайловиче были, скорее всего, «другими», но иностранцы, работающие сейчас в России, явно воспринимаются как «чужие». В нынешней России нет опыта жизни в обществе, где есть разные среды, часть из которых не имеет к тебе отношения. Тут всегда жизнь без «других», они социально отсутствуют, нет нейтрального отношения к «другим» -- скорее, при любом удобном случае вернется принятое в СССР деление на «своих» и «врагов».

В моноидеологическом СССР все было просто, все ненормативные лакуны порождали диссидентов и прочих неформалов с понятным отношением к ним. В нынешних обстоятельствах лакуны с отдельными целеполаганиями, разумеется, существуют. Ценности в каждой из них в известной мере свои, причем нет и нормативного представления о типичном гражданине РФ, хотя по умолчанию такой норматив как бы существует. Но в действительности его нет, как следствие -- несуществующими с точки зрения общей интерпретации будут и эти лакуны. В любом случае их будут трактовать как общенормативные, в отсутствие норматива «других» будут считать расплывчатыми «своими» -- чтобы не превращать в «чужих» -- хотя бы и по политическим соображениям. Скажем, на канале «Россия» есть программа «Мусульмане», но это явно «экспортный продукт» -- там нет и речи о том, что именно они сами думают и чего конкретно хотят. Их представляют как элемент нормативной общности, с некоторой добавкой этнической экзотики.

Сохраняется все та же схема: основная масса граждан -- «свои», кроме них существуют только «чужие» и «свои», но -- «недоделанные». Например, «лица кавказской национальности» или представители других, относительно отдельных -- в сравнении с усредненным типажом российского человека -- групп. Как советские интеллигенты: в очках, в шляпе и так далее. Как бы свои, но не совсем, с изъяном.

Такая структура не допускает существования сословий с присущими им целеполаганиями, нравами и тому подобным. Даже богатые не рассматриваются в качестве возникающего сословия, но трактуются лишь в рамках уровня потребления. Бизнес-класс, премиум-люкс -- в противоположность бюджетному варианту. Это, разумеется, никакой сословности не предполагает.

В отношении-то богатых это, пожалуй, адекватно, но в других случаях, едва начнут формироваться достаточно большие группы населения, эти группы неизбежно будут перемещаться в сторону «чужих». А кому охота записываться в чужие? Отсутствие практики детализации и обеспечивает тотальное цензурирование любых групповых мнений. Откуда тут возьмется сословие, чьи интересы надо обслуживать и продвигать? Речь не о социальных группах -- группы не выходят за свои границы.

Профессиональная глупость

Вариант зависимости от издания и тому подобного в данном случае оказывается скорее избавлением от одиночества, так что желание примкнуть к массовой точке зрения вполне добровольно. Но система внутренней цензуры может существовать и с некоторой даже шизофренической стороны: скажем, в ситуациях, когда автор реально не понимает, что происходит. Если начинается утрата реальности (например, ему просто не хватает знаний, чтобы ее понять), то хочется прислониться к общепринятой точке зрения. Но какая сейчас нормативная точка зрения, если время от времени возникают диспуты на самые странные темы, вроде что такое «суверенная демократия»?

Норматива, противопоставление которому может стать основой личной позиции, нет, а тогда становится стремно: вот пишешь что-то, а вдруг это полная ахинея? Может, это у тебя логика какой-нибудь мышки, а на самом-то деле здесь все -- рыбки. Причем они-то рыбками себя и осознают. А как ты между ними будешь мышкой? Нонконформистом приятно быть в устоявшемся, ритуальном обществе.

Зато в медийной среде существует прорва вещей тупых по факту, но не числящихся таковыми. Это штампы, мифология -- а разделяемая мифология вполне является примером внутренней цензуры, зависящей от уровня удовлетворенности пишущего своим кругозором, стилем и тому подобным. В этом пространстве существуют вещи затертые до дыр. Чудный пример: Алла Боссарт опубликовала в «Новой газете» от 27 июня 2006 года репортаж о митинге в защиту Дома кино.

«“Не перепутай, -- говорили, -- не у памятника героям Плевны, а у Кирилла и Мефодия. У Плевны -- там педерасты тусуются, а через бульвар -- вот там митинг”.

Перепутать, в общем, трудно. Геи у нас в стране хоть и долго боролись за свои права, но победили. Теперь у них свои места, толковища, свобода, как в Лондоне. А вот те, кто, по слову Никиты Сергеевича (Хрущева, конечно), как раз и носят у нас в стране гордое имя “пидарас”, -- те у нас вечно со щитом, за исключением тех, которые на щите»[6].

Нюанс в том, что недели за три до ее статьи в «Независимой газете» было интервью с Владимиром Янкилевским -- тем самым художником, по адресу которого Хрущев вроде и употребил слово «пидарас».

«Янкилевский:

-- …Я понимаю, что у каждого есть концентрация на чем-то, но ни один из тех, кто вспоминает Манеж, не помнит фразы Хрущева. Вся мыльная опера, бесконечные пляски вокруг этого события, как он ругался и как неправильно произносил слова. Почему-то запомнили и бесконечно цитируют: “пидарасы и абстракцисты”, хотя он так не говорил, говорил “педерасты”. Но действительно драматически напряженным -- кульминацией события -- было его высказывание: “Что касается искусства, я -- сталинист”»[7].

Конечно, Боссарт не обязана руководствоваться тем, как все было на самом деле. Мало того, она имеет полное право мотивировать свое словоупотребление тем, что так считают все. Так, собственно вымыслы и легализуются. Существует множество примеров тому, как общераспространенными становятся совершенно фиктивные или получившие ложную интерпретацию факты -- вроде того же «у нас секса нет», благополучно превратившегося в штамп и чуть ли не в опору новому менталитету. Риторический вопрос: является ли использование подобных стандартов проявлением самоцензуры?

Тут не обязательно все банально. Скажем, историки до сих пор выясняют, где была Куликовская битва, и недоумевают по поводу стратегической значимости 4 ноября. Что там за день рождения Красной армии, не говоря уже о сказке про Ивана Сусанина? Но какому журналисту придет в голову относиться к этим фактам, как к подставе, -- они для него абсолютно четкие. Является ли это ущемление мозга той же внутренней цензурой, или это просто неизбежные основания существования общества? Где тут еще прагматизм оценки, а где уже идеализм придирок?

Разумеется, у штампов и фиктивных событий имеется инструментальная функция -- они восполняют отсутствие общей ментальной структуры государства, внутри которой только и возможны разводки на сословия, сферы интересов, ответственности и тому подобное. Мифами заполняется пустота и отсутствие общего контекста.

Откуда взяться цензуре, когда журналистика в данном состоянии сама производит фаст-мифы, которые воспринимаются как действительность, ею не являясь. Ну какую-нибудь историю про развод Абрамовича. Они рассчитаны на не слишком длительное употребление, но некоторые могут и задержаться, поскольку нет сомнений в том, что без «пидарасов» история России сильно обеднеет. В текущем времени невозможно обойтись без создания очередных муляжей, да и не муляжей даже, а медийных объектов, обладающих некоторыми специфическими свойствами в сравнении с действительностью.

На такие объекты спрос существует всегда. Скажем, что-нибудь очередное на тему фашизма и притеснения соотечественников в странах Балтии. Применим ли в принципе термин «цензура» (внешняя, внутренняя) к подобным построениям? Неподцензурность в данном случае будет требовать констатации фиктивности этих объектов, но и знаменитая фраза мальчика из «Нового платья короля» звучит не часто.

Это же касается и большинства поводов медиакампаний: суть дела там обычно неважна, для них интерпретация есть факт. А поскольку медийная и идеологическая стабильность отсутствует, то все обновляется довольно резво, в отсутствие же социального разделения все интерпретации будут ситуационными. Медийные ресурсы уходят на то, чтобы с каждым очередным выпуском воспроизводить свою референтную группу -- причем преемственность позиций по любому факту вовсе не обязательна. Стратегия СМИ в таких обстоятельствах состоит ровно в том, чтобы подтверждать факт своего существования -- обеспечивая сохранность площадки, разговор на которой понятен. Самоцензура здесь имеет характер пристрастия журналиста к своей площадке. Что и является для него высшей ценностью.

Общая площадка письма

Для функционирования отрасли нужен общий знаменатель, наиболее понятными будут наиболее поверхностные и общеизвестные истории. Возникает плоскость, на которую пишущие ориентируются, желая спроецироваться на нее с минимальными потерями. Это и будет означать его профпригодность, именно эта проекция и будет тем продуктом, который отправляется далее в общество. Разумеется, желание соотнестись с такой общей простыней и является актом внутренней цензуры -- разумной с точки зрения профессиональной. Только поди пойми, где тут еще профессиональные ограничения, а где уже невынужденная самоцензура.

Что на этой территории? Конечно, фактуры, разделяемые участниками, в том числе и все фаст-мифы, дальнейшее размножение которых и происходит. Известны правила оперирования ими и производства новых. Своя внутренняя мифология, не имеющая отношения к действительности, существует в различных отраслях. Скажем, какие-нибудь корпоративные менеджерские взгляды или легенды различных культурных слоев и групп. Но журналисты рефлектировать могут только в краткосрочной перспективе, откуда и возникает вопрос о том, с чем именно они себя соотносят. Такая площадка снимает все проблемы идентификации. Это ареал со своими базовыми понятиями, правилами вывода и ценностями. Среди них есть и список угроз, в том числе и понятие «внутренняя цензура», ловко уводящее мысль от того, что внутренней цензурой является вся эта территория. Это такая матрица, чип: цензура inside.

Что именно искажает цензура? Реальную точку зрения -- но чью именно? В каком качестве выступает журналист? Представителя профессии, сословия, политической группы, мудреца? Что он делает, соотносясь с общим знаменателем профессии? Обслуживает на его основании текущие информационные поводы, заодно укрепляя основания профессии.

И как выбраться из такой матрицы? Вряд ли речь может идти об индивидуальном овладении истиной. Зато такая позиция легко трансформируется в «журналистику мнений» -- распространенный в России вариант, противоположный западной журналистике фактов. Разумеется, надо учесть, что эти мнения будут ограниченными -- для реальных оценок не хватит образования, да и вовлеченности в соответствующие процессы. Мнения будут преимущественно по случаю и эмоциональными. Как частного лица. Только -- пишущего.

В чем нет цензуры?

Сводя всю эту историю к прожиточному минимуму, получим простую вещь: единственное, в чем нет внутренней цензуры, -- личная позиция автора. Со всеми его тараканами, необразованностью, мифами. Разумеется, цензура для него отсутствует лишь в случае, когда он пишет о себе. Формат достаточно распространенный, проходящий даже в очерковом варианте, когда вроде бы описывается то, что происходит, но главным все равно остается присутствие автора и его чувства.

Разумеется, это журналистика мнений в своем идеале. Даже возникает онтологический вопрос: что первично -- такая позиция пишущих или общая склонность отрасли? Зато очевидно следствие из этого факта: один и тот же журналист может работать на разных территориях, одни и те же авторы могут писать как тексты на политические темы, так и рекламные, чисто представительские опусы. Причем разницы стиля и метода не будет.

Скажем, Наталия Геворкян в одном из приложений к «Коммерсанту» своим привычным языком произвела вовсе не публицистику про изъяны российской власти, а женский рассказ о том, что иной раз случается с дамами на летнем отдыхе («Она давно уже сидела одна на широченном пляже, поеживаясь от легкого озноба. Уходить ей не хотелось. Солнцу тоже. Оно как-то зависло на грани неба и моря -- как картинка на рабочем столе ее компьютера...»). Или тексты Валерия Панюшкина, тоже известного литератора. Казалось бы, данные лица находятся строго внутри политического дискурса, по мере сил противостоя издержкам власти. Однако языки гламура и политики для них не разнятся -- раз, а два -- они и в гламурном изводе продолжают числиться журналистами.

Этот безответственный формат никогда не будет ощущаться внутренним ограничением, вынужденным -- хотя вынужденность очевидна. Самоцензура парадоксальным образом порождает доминирование личного мнения, которое в таком формате оказывается единственно верным. Но точно так же чувствуют себя и те журналисты, которые еще не успели стать моральными колумнистами. Им ведь тоже надо как-то сводить свои разрозненные ощущения, а правила профессиональной площадки сейчас требуют, чтобы ощущения сводились «через себя».

Возраст

Почти лирическое отступление. Это отчасти побочная, но соотносящаяся с особенностями нынешнего медийного пространства тема. Девятнадцать лет назад в журнале «Синтаксис» Марии Розановой, в его 17-м выпуске был опубликован текст «Коммунизм -- это молодость мира» за авторством Леона Ржевского. Возможно, автор имел желание «перевести стрелки» на Леонида Ржевского, совершенно неизвестного в СССР (тогда был СССР), но вполне знакомого эмиграции. Прозаик, переводчик, публицист, имел обыкновение публиковаться в «Гранях». А за псевдонимом скрывался Леонид Седов, социолог, политолог, востоковед. С 1967 по 1972 год он работал в отделе теории Института конкретных социальных исследований (ИКСИ) АН СССР, занимаясь общей теорией социальных систем. Потом институт разгромили, Седова по политическим мотивам уволили, с 1972-го по 1989-й он работал старшим научным редактором в издательстве «Советская энциклопедия». Занимался проблемами сравнительной культурологи и специфики менталитета в цивилизациях различного типа, особенностями русского национального характера. Потом -- ВЦИОМ, теперь – «Левада-центр». В 1987 году публиковаться у Розановой без псевдонима ему было не с руки.

Гипотеза Седова изящна (разумеется, здесь речь только об одной линии его исследования, вполне академического):

«В основу анализа русской культуры может быть положена, как нам кажется, модель подросткового русского типа личности. Идея это только на первый взгляд может показаться новой или радикальной. Стоит лишь принять ее на вооружение как рабочую гипотезу, как начинаешь обнаруживать в литературе массу высказываний и наблюдений, так или иначе эту идею обозначающих».

В статье приводится большое число примеров, вполне доказывающих правоту такого подхода.

«Типичный подросток замкнут, закрыт, стеснителен и мнителен в отношениях с малознакомыми ему людьми и нелегко пускает чужого в свой круг. Но если у него устанавливаются с кем-либо “свойские” отношения, это влечет за собой непризнание “интимных сфер” и дистанций. Если ты мне друг, все у нас должно быть общее и не должно быть никаких секретов... Взрослая сдержанность европейцев русским неприятна».

Далее:

«Подростковая коллективность предполагает обостренное желание, чтобы своя группа выглядела лучше других групп, чтобы ею восторгались и ее побаивались».

«Подростковой психике свойственно неумение четко различать “я” и других. Большинство подростков даже мысленно не может допустить, чтобы другой человек позволял себе чувствовать, мыслить и желать иначе, чем они сами».

«В дружелюбии русских есть еще одна сторона, придающая ему всегда легкий оттенок фальши. Русский, как и подросток, живет с ощущением, что за ним непременно наблюдают. Он обязательно хочет нравиться, все время озабочен впечатлением, которое он производит на действительную или воображаемую аудиторию».

Все это -- идеальное определение для цеха наших журналистов.

Разумеется, эта схема слишком красива, для того чтобы полностью описывать реальность, но тем не менее, раз уж она вспоминается через двадцать лет, резоны в ней явно есть. Отметим, что «Синтаксис» позиционировал себя как журнал русских европейцев, именно «взрослых» русских. Из этой затеи в массовом варианте ничего не вышло. А вот «журналистика мнений» является прямым следствием версии Седова. Доминирование «желтизны» -- тем более. Колумнизм сюда тоже встраивается без малейшего сопротивления схемы. Но это -- жанр, наиболее подходящий для монологов подростков, испытывающих либо метафизический дискомфорт, либо обуреваемых очередными страстями. И уж конечно, никакой проблемы с достоверностью излагаемых фактов возникнуть не может в принципе. Так что какая тут цензура. Цензура состоит в ограничении количества непечатных слов.

Коротышки

Понятно, как выстроена общая территория журналистики. Но как именно там выглядит жизнь, как там себя чувствуют люди, кем они себя представляют? Надо понять общее отношение к процессу, ведь доминирование той или иной манеры поведения и определяет, чем именно эта территория является здесь и сейчас. Что за модель в основе этого пространства? Тогда будет понятно и с системой недоговоренностей, умолчаний и тому подобным, что в совокупности и оказывается принятыми там цензурными правилами. Потому что если есть роль, то задача -- из нее не выходить.

Утверждение состоит в том, что там выбран именно формат затянувшегося детства с присущей ему инфантильностью. Во-первых, такое положение дел не противоречит ментальному возрасту читателя и журналиста. Во-вторых, тогда все происходит как бы понарошку, отчего многие проблемы ответственности снимаются. Конечно, невинности тут немного, но придуриваться всегда легко и приятно. Разумеется, в российских СМИ действуют не натуральные девочки и мальчики, а нечто на них похожее, то есть -- осознанное. Как сказала Светлана Конеген (1961 года рождения) на «Эхе Москвы»: «Я пускаюсь на кучу ухищрений для того, чтобы заработать себе репутацию плохой девочки». Ну да, не мальчика же. Налицо желание жить в правильном тренде.

Или фотографии авторов «Коммерсанта», прилагаемых к публикациям: они все выставлены в каких-то жестовых простодушных позах. Кто-то глядит со значением, другой задорно выставил ручонки, третья демонстрирует особенности своего телосложения, старательно развернув на камеру свои чресла. Эта отчетливая фиксация на роли напоминает персонажей из эпоса г-на Носова про коротышек. Незнайки и Знайки, Винтики-Шпунтики, Цветики-поэтики и другие. Конечно, это тренд вполне распространенный и за пределами медиа -- из коротышек складывают разные проектные поп-группы, их голосами озвучивают рекламу, они же ее и сочиняют. Почему бы им не заниматься и журналистикой?

Речь тут не о персонажах, вынужденных вписываться в эту рамку, -- но об обиходном языке, на котором происходит коммуницирование в социуме. Мультфильмы тут уместны. Тот же Путин со своим «товарищем волком», который знает кого кушать, наглядно гуманизировал и тем самым обезвредил американский глобализм, проведя ассоциацию с известным всем фильмом -- все же знают, каковы были успехи данного Товарища Волка.

Не то чтобы в РФ все превращаются или уже превратились в коротышек. Просто сейчас социум предлагает общаться именно в этом формате. Для такой коммуникации требуется вырастить в себе коротышку, который и социализируется без проблем. Так же и месседж для подобного пространства должен использовать максимум стандартных речевых оборотов, штампов и узнаваемых интонаций, тяготея к мультипликационному варианту. Фактически требование времени состоит в том, чтобы в социальном варианте существования быть немного коротышкой. Это целый социальный пакет: лексика, длительность отношений, прагматичность и тому подобное. Территория, организованная так, представляется вполне комфортной.

И вот именно это пространство и является местом обитания самой брутальной цензуры. Но могут ли герои мультфильмов страдать от цензуры как внутренней, так и внешней?

Разумеется, можно предположить, что склонность к подобному обустройству своей профессиональной территории является способом компенсировать некий метафизический ужас, в нынешних обстоятельствах загружающий представителей журналистского цеха. Но лучше все же не строить иллюзий -- уж иллюзии-то точно являются проявлением самоцензуры, причем в самом удручающем варианте.