Олеся Юрьевна Лобанова (р. 1988) – политолог, научный сотрудник Института проблем освоения Севера Сибирского отделения РАН.

Поиск демократии в социальных движениях нередко становился предметом анализа европейских исследователей. Современные дискуссии о «разочарованных в демократии» проложили дорогу к новому осмыслению протестных действий. Иван Крастев объясняет популярность протестов, разворачивающихся без лидеров и требований, девальвацией выборов, которые «больше ничего не решают»[1]. Пиппа Норрис считает, что высокий запрос на демократию вызвал общественное разочарование в существующих политических институтах, однако не подорвал общего доверия к самим демократическим ценностям: граждане предпочитают «баррикады бюллетеням» и уходят от голосования и партий к публичным протестам и Интернет-активности[2]. В таком же ключе рассуждает Сидней Тарроу о движениях типа «мы здесь», для которых важен импульс к солидарности и коллективному существованию, а не приход к власти[3]. Если в европейских странах обсуждаются протесты как альтернативные формы политической репрезентации, то с распадом Советского Союза в России основными вопросами становятся следующие: почему граждане не протестуют, что может повлиять на преодоление общественной апатии и возможно ли формирование социальной субъектности?

Юрий Левада писал, что основная роль социологии быть зеркалом, которое показывает, как общество устроено[4]. В своей работе мы хотели бы рассмотреть различные социологические «зеркала», как они отражают социальные движения и протесты. В частности, показать развитие и состязание научных идей и теорий, объясняющих природу российского протеста. Для этого были проанализированы научные публикации за период с 1991-го по 2015 год, написанные российскими или зарубежными авторами, занимающимися российскими протестами[5]. Эти десятилетия характеризовались стремительными политическими преобразованиям, делая круг от первых шагов к демократизации до возвращения к доминированию государства над обществом. Если в конце 1980-х – начале 1990-х годов происходил всплеск протестной активности, то уже к середине 1990-х отмечался возврат в частную сферу. Только к середине 2000-х ситуация изменилась: в условиях экономической стабильности и укрепления вертикали власти возникают социальное движение против монетизации льгот, локальные группы и городские движения. В 2011–2012 годах запрос на демократию и недовольство властью выразятся в движении «За честные выборы», за которым последует «перехват» протеста в направлении «консервативной мобилизации».

Мне придется опустить важные элементы российской политики оспаривания власти – такие, как националистические движения и политическая борьба начала 1990-х годов. Кроме того, в работе практически отсутствуют академические дебаты о партийных протестных акциях, составляющих часть повседневной политической жизни, что объясняется исследовательским фокусом на работах, связанных с парадигмой «теории социальных движений», характеризующейся традиционно невысоким интересом к партиям[6].

«Общество недовольных»: 1991–1999 годы

В советское время существовали многочисленные работы по социальным движениям и протестам в капиталистических странах, изучались прежде всего рабочие, женские и антимилитаристские движения[7]. Советские исследователи были знакомы с теориями по социальным движениям, которые активно развивались с 1960-х годов благодаря борьбе за гражданские права, новым левым, второй волне феминизма и так далее. Однако, работая в рамках официальной коммунистической доктрины, они объясняли происходившие события недостатками капиталистической системы, в то время как в социалистическом обществе такие движения невозможны. Протестные акции внутри страны подавлялись и были исключены из сферы публичного обсуждения, а политическая мобилизация без перспективы репрессий была возможна лишь под руководством государства, например, в форме массовых праздников или официальных проявлений лояльности[8].

Перестройка создала новые политические возможности, а вместе с ними и политические группы, публично критиковавшие власть. Распад Советского Союза сопровождался акциями протеста, среди которых с 1989 года большую роль играло забастовочное движение шахтеров, поддержавших демократические преобразования в стране. Первые массовые протесты начались именно в шахтерских регионах, где бастовали около 400 тысяч человек. Забастовки в России, как и в других странах Восточной Европы, подтолкнули к демократизации, а после – к демонтажу коммунистических режимов в целом. Затем в начале 1990-х происходит череда многочисленных митингов сторонников и противников нового курса, завершившаяся путчем и победой первого президента России Бориса Ельцина. За переходом к рыночной экономике и демократии последовал общий спад протестных действий, который продлился до середины 2000-х годов.

Состояние российского общества 1990-х годов исследователями объяснялось процессами «переходного общества» или «социетальной трансформацией», что означало кардинальную реструктуризацию социальных институтов. Признаком происходивших перемен Леонид Гордон назовет всеобщую неудовлетворенность «собственным положением, состоянием реформ или ходом преобразований»[9]. Российское общество на долгое время станет «обществом недовольных», где от формы недовольства будет зависеть дальнейшее политическое развитие: пассивное недовольство приведет к укреплению авторитарных тенденций; активное недовольство (проведением реформ, а не их содержанием) будет работать на демократические преобразования[10]. Социальные движения виделись одним из акторов, чья деятельность направлена на поддержку демократии. Однако начало 1990-х годов показало, что активному протесту общество предпочитает «пассивную реакцию» на перемены. Основным вопросом нескольких десятилетий станет вопрос о пассивности общества: почему при высокой неудовлетворенности граждане не протестуют? Как позже напишет Татьяна Ворожейкина: «Ожидавшиеся массовые протесты, и даже бунты, так и не состоялись»[11]. Одним из объяснений происходящего становится массовое разочарование «медовым месяцем» демократии. Как замечает Андрей Рябов, демократия в позднесоветское время означала «жить, как на Западе», тогда как коммунистический режим рассматривался как препятствие к этому[12]. После прихода к власти тех, кого поддерживали протестующие, в стране происходят экономические реформы, обернувшиеся для многих обнищанием и потерей социального статуса и как следствием обманутыми надеждами и ориентацией на выживание, а не на протест. Была и иная позиция, озвученная Юрием Левадой, который писал, что пассивность – это не феномен 1990-х годов, а обычное состояние российского общества, которое во время перемен отдает приоритет «безусловному терпению над активным протестом, приспособлению – над бунтом, пассивному недовольству – над борьбой за свои права»[13]. Пассивность связывалась с историческим наследием, в том числе с советским прошлым, с принудительным единством и покорностью власти, следствием чего стала слабая дифференцированность общества («общество без граждан»), несформированность социальных групп, готовых отстаивать собственные права и интересы.

С одной стороны, большинство предпочло стратегию выживания, с другой стороны, протестная активность снижалась из-за ухода прежних игроков, оказавшихся в неблагоприятных условиях. Совместные российско-французские исследования показали, что в России, несмотря на общую политическую рамку государства-партии, постепенно возникают, как и в других европейских странах, новые социальные движения, в основе которых лежат постматериальные ценности и низовая самоорганизация[14]. На примере экологов упадок этих движений Олег Яницкий связывал с изменением структуры возможностей: если в конце 1980-х она была благоприятна для активистов (общественная поддержка и широкие сети рекрутирования участников), то в начале 1990-х она переживает кризис. В переходном обществе активисты теряют ресурсы и общественную поддержку, поскольку ценности движения противоречат новым векторам экономического развития: «чем более наше общество движется в сторону дикого капитализма, тем более становится враждебным по отношению к экологическому движению»[15]. Это приводит к распаду движения на сети организаций, занимающихся поиском ресурсов.

В кризисном состоянии также окажутся рабочие, активно поддержавшие перестройку, а затем ставшие одной из наиболее уязвимых социальных групп. В новых экономических условиях множество предприятий оказались нерентабельными, что означало простои и многомесячные невыплаты заработной платы. Как пишет Карин Клеман, рабочие испытывали чувство депривации, находясь в «постоянном ощущение собственной нищеты»:

«Самая большая группа состоит из тех, кто страдает от неуважения к себе. Обычные в этом случае самоопределения звучат как: “я – скот”, “неизвестно чей раб”, “бесправное создание”»[16].

Тем не менее ухудшение социально-экономического положения не привело к массовым протестам: по мнению Александра Темнцикого, у рабочих произошла адаптация не к рыночным, а к кризисным условиям, в частности откат в «крестьянскую Россию» с массовым ведением приусадебного хозяйства и поиском дополнительного заработка[17]. Исключением на фоне общей пассивности станут протесты шахтеров и бюджетников с масштабными перекрытием железнодорожных путей и автомагистралей, голодовками и забастовками[18]. Исследования Грэма Робертсона покажет, что причиной этих протестов являлась не собственная политическая субъектность рабочего движения, а борьба локальных элит с федеральным центром, использующих мобилизацию участников как аргумент в торге по поводу получения бюджетного финансирования[19]. По его мнению, с приходом к власти Владимира Путина и проводимой им политики по выстраиванию вертикали власти модель противостояния «периферия–центр» станет невозможной, что положит конец массовым забастовкам.

«Группы самозащиты»: 2000–2010 годы

При Владимире Путине российская политика входит в полосу экономической стабильности и построения вертикали власти. Улучшение экономической ситуации за счет высоких цен на энергоносители позволило выплатить задолженности по заработной плате и радикально сократить внешний долг. На долгое время Владимир Путин становится самым популярным политическим лидером в стране. Его первый президентский срок ознаменовался спадом протестной активности, что отразилось и на небольшом исследовательском интересе к этому предмету. Ситуация изменится к середине 2000-х годов с возникновением движения против монетизации льгот, массовых протестов во Владивостоке, Калининграде и Химках, а также появлением локальных протестных групп в различных городах России[20].

В этот период по-прежнему актуален вопрос о пассивности российского общества, ставшего обществом «агрессивно неподвижных» (понятие Самуэля Грина) индивидов, выбирающих «адаптацию к обстоятельствам, – пусть даже “понижающую”, – но не возмущение и протест»[21]. Социологические опросы «Левада-центра» стабильно показывали высокий уровень недовольства граждан общей ситуацией в стране при их низком протестном участии. Если в 1990-х на вопрос, почему люди недовольны, но продолжают терпеть те условия, в которых находятся, исследователи отвечали ссылками на адаптацию к новым условиям и большую бедность, породившую уход в частную жизнь, то в работах 2000-х годов на первый план выдвигается идея «социального контракта» между властью и обществом, суть которого заключается в том, что «государство не вмешивается в частную жизнь людей, повышая уровень их благосостояния, в обмен на то, что граждане занимаются собственными делами и не вмешиваются в политику»[22]. На протяжении 2000-х российский режим, опиравшийся, в том числе на лояльность населения, «выстраивал политические и институциональные барьеры на пути изменения статус-кво, стараясь не допустить любых внутриполитических вызовов господству правящей группы»[23]. Правящий класс станет весьма консолидированным, «элита теперь чрезвычайно объединена, и протест исходит от людей, исключенных из нее»[24], поэтому массовые протестные действия не получают его поддержки, как это было во времена шахтерских забастовок. Если в 1990-х годах у режима не было достаточных ресурсов для сдерживания протеста, что вынуждало его идти на переговоры с протестующими, то в 2000-х ситуация меняется: власти лицензируют оппозицию, определяя ее легальность или нелегальность, обращаются к превентивным мерам против потенциальных противников и пытаются заполнить публичное пространство провластными движениями.

«Вызов режиму» в 2000-х ожидался не от политической элиты или оппозиции, вытесненной на периферию политической жизни, а от самого общества, внимание которого начинают привлекать вопрос неэффективности государственных структур и стремление обезопасить пространство частной жизни. Исследователи отмечали, что граждане склонны объединяться ради решения проблем, угрожающих их персональным или групповым интересам, но менее расположены к защите общественного блага. Такая ориентация на «частное» во многом объяснялась институциональной средой, в которой реализуются протестные инициативы, а именно: слабыми институтами, неопределенными правилами, дефицитом анонимного доверия и солидарности, препятствующими формированию публичной сферы[25]. Тем не менее возникновение подобных групп с частными требованиями оценивалось как процесс горизонтального структурирования общества, при котором появляются социальные субъекты, артикулирующие и отстаивающие собственные интересы. Татьяна Ворожейкина пишет:

«Гражданское общество развивалось в неполитическом публичном пространстве, одновременно создавая это пространство и раздвигая его границы»[26].

На фоне экономического роста и общественной поддержки Владимира Путина, отмечают Андрей Стародубцев и Владимир Гельман, власти попытались реализовывать проект по авторитарной модернизации страны, суть которого заключается в осуществлении непопулярных социально-экономических преобразований без учета поддержки общественного мнения или политиков[27]. Среди проводимых реформ была реформа социальных выплат, призванная изменить систему социального обеспечения путем замены социальных льгот денежными выплатами («деньги вместо льгот»[28]), в результате чего возникла волна протестов, сопоставимая по масштабам недовольства с шахтерскими забастовками. Митингующих возмущал уровень денежных выплат, предложенных взамен сокращенных льгот. Грэм Робертсон, описывая митинг в Санкт-Петербурге, отмечал:

«Наиболее активными оказались пожилые люди, недовольные тем, что, вместо бесплатного проезда в общественном транспорте, теперь им полагалась компенсация в размере 250 рублей, в то время как проездной билет стоил 660 рублей».

В некоторых регионах участники, недовольные «монетизацией льгот», перекрывали дороги, захватывали административные учреждения или отказывались оплачивать проезд, сопротивляясь новым правилам («транспортные войны»). Масштабные протесты традиционно лояльных власти групп, как отмечают многие исследователи, говорили о кризисе отношений между властью и обществом в рамках сложившегося «социального контракта». Юрий Левада писал в этой связи:

«Привычные льготы... поддерживали в массовом сознании образ “отечески заботливого” (патерналистского) государства. А этот... образ служил важной опорой массовой покорности власти»[29].

В конечном счете реформа была признана неудачной, а ответственность возложена на региональные власти и правительство.

Окончание «монетизации льгот» ознаменовалось появлением новых протестных групп, получивших самые разные названия – такие, как «группы самозащиты», «новые социальные движения», «новые неформалы», – объединяющиеся вокруг конкретной проблемы и, как правило, распадавшиеся после ее решения или, чаще, неудачи. Проблемы, которые способны были мобилизовать людей, возникали по поводу защиты жилищных прав, против уплотнительной застройки, вырубки лесов и парковых зон и так далее. Социальную основу локальных групп, по данным Евгения Гонтмахера и Елены Шаталовой, составляли представители зарождающегося среднего класса, которые, сталкиваясь с неэффективностью государственных структур, объединялись и создавали низовые группы[30]. Таким образом появились движения автомобилистов и собственников жилья, апеллирующих к нарушению жилищного права. В то же время Ольга Мирясова, Карин Клеман и Андрей Демидов полагают, что протестующие – это не представители среднего класса, которому есть, что терять, а социально уязвимые группы, теряющие последнее[31]. В основе такой мобилизации находилась угроза личному благополучию, которую участники безуспешно пытались предотвратить формальными и неформальными способами. Время коллективных протестных акций наступает, как пишет Карин Клеман, после прямого столкновения с государством:

«Патерналистские установки, подданнические или легалистские, рассыпаются от столкновения с жизненным опытом. Интервью с активистами изобилуют свидетельствами длительных и бесплодных бюрократических баталий. Власти, институты, государственные представители описываются как “коррумпированные”, творящие “произвол”, “глухие к требованиям простых граждан”»[32].

Низовые протестные группы поставили перед исследователями вопрос об их дальнейшем развитии: каким образом возможности автономизации могут быть использованы в будущем? Ольга Мирясова, Карин Клеман и Борис Гладырев делают осторожные предположения о зарождающихся городских движениях, которые возникают из участников низовых протестных групп, сфера чьих интересов постепенно смещается от локальной проблематики к городской политике. Городские движения определяются ими как «движение движений», когда на уровне города появляется «пространство солидарности между различными социальными движениями, низовыми социальными инициативами и партиями»[33].

Движение «За честные выборы»: 2011–2012 годы

Движение «За честные выборы» сместили исследовательский фокус с личного пространства на защиту общественных интересов. Эти протесты, в отличие от предыдущего периода, обращались не к защите партикулярных интересов, а актуализировали гражданский запрос на политическую демократию и честные электоральные процедуры, породив ряд метафор о «пробуждении гражданского сознания», «реабилитации гражданского активизма» и так далее. По своему масштабу это было одним из крупных движений в современной России, что позволило сравнивать его со временами перестройки или говорить о том, что «политика вернулась в Россию». Внезапность взлета движения «рассерженных горожан» поставила ряд вопросов о том, являются ли протесты лишь всплеском мотивированного конкретным моментом недовольства или отражают долгосрочную траекторию политического созревания общества, возможна ли трансформация режима и что в дальнейшем будет с протестной активностью.

Еще до начала протестного движения Михаил Дмитриев и Сергей Белановский зафиксировали заметные изменения в политическом сознании граждан, выраженное в нарастающей делегитимизации власти и растущем недоверии к руководству страны и «Единой России». По их мнению, массовые митинги станут возможны при условии снижения рейтингов национальных лидеров[34]. Григорий Голосов перед выборами 2011 года опубликовал серию статей, в которых предположил, что если партия власти получит меньше 50%, то это может вызвать «сдвиг в настроениях правящего класса и масс»[35].

Владимир Гельман объяснял масштабные протесты через «окно возможностей», которое открылось в период «оттепели» Дмитрия Медведева. Либеральная риторика президента породила надежды части элиты и общества на реформы и демократизацию. Однако общественный запрос не совпадал с государственным предложением, ориентированным на сохранение status quo: вместо ожидаемых политических перемен произошла новая рокировка руководителей страны и мощное использование административного ресурса. В декабре 2011 года накопившееся раздражение, череда политических скандалов и недовольство «обратной заменой» стали причиной относительно низких результатов «Единой России»[36]. В таких условиях фальсификации выборов в пользу партии власти, а также большое внимание со стороны наблюдателей сделали нарушения более очевидными. Николай Петров пишет в этой связи:

«Тысячи москвичей вышли на улицы протестовать не столько против результатов выборов (поскольку российский парламент все равно не играет серьезной роли), сколько против использования властями неприглядных методов и против того презрения, с которым эти власти относятся к гражданам своей страны»[37].

Маргарита Завадская и Наталья Савельева, изучая мобилизационные фреймы участников, так же считают, что нервом протеста стало чувство оскорбленного достоинства, превратившее «исчезновение голоса» в «личную проблему», похожую на проблемы пропавшей собственности. Благодаря дебатам о стратегии голосования («за любую партию, кроме “Единой России”») и общественному вниманию формальный акт голосования был наделен дополнительной моральной нагрузкой:

«Многие приходили с искренней верой в то, что их решение важно... было видно, что для многих людей это важно, что это не просто какая-то дань традиции, что они пытаются принять решение о своем будущем»[38].

Вопрос «кто протестовал» становится одним из самых обсуждаемых, поскольку социальный состав участников мог говорить о структурных изменениях российского общества. В начале движения на первый план выходит определение протестующих как представителей «среднего класса», однако с серьезными оговорками[39]. В то же время Александр Бикбов оспаривает идею «пробуждения среднего класса» как попытку навязать участникам единую социальную характеристику, полагая, что в митингах отсутствовала не только ясная социальная повестка, но и классовое представительство[40]. Схожей позиции придерживается Михаил Габович:

«Такие термины, как “средний класс”, “поколение” или “рантье”, обозначают реально существующих коллективных акторов. В случае современной России этого нет: институты конструирования идентичности, за исключением государства, слабы, и люди обычно воздерживаются от включения себя в социальные и профессиональные группы»[41].

Габович предлагает говорить о «движении», которое является «не группой, а состоянием».

Безусловно, важную роль в политической радикализации сыграл Интернет. Как показывают исследования, электронные медиа играли важную роль в рекрутировании участников. Социальные сети выступили в качестве удобных, эффективных и неподконтрольных режиму средств политической коммуникации, в которых распространялись новости определенной политической тональности и происходила выработка консенсуса между оппозиционно настроенными гражданами[42]. Социальные сети уменьшали издержки коллективного действия, в частности представления участников о количестве единомышленников и способности к самоорганизации. Вместе с тем наличие двух конкурирующих сетей (Facebook и ВКонтакте) разделяли аудиторию на несколько групп, что в конечном счете снижало общую активность и скоординированность акций[43].

Анализ лозунгов и идей протестующих показал, что «язык протеста» во многом был перенят у 1990-х годов и украинской «оранжевой революции». Активное использование самодельных плакатов и костюмов антропологами объяснялся адресатом протеста: для «рассерженных горожан» это способ коммуникации между своими, желание показать, что «мы здесь» и «мы вместе»[44].

Реакцией на массовые протесты «рассерженных горожан» становятся такие же масштабные акции сторонников режима, позиционируемые как ответ возмущенных сограждан на угрозу «оранжевой революции». Причем, как показывают исследования Ирины Соболевой и Регины Смит, сторонники режима радикально не отличались по демографическим, социальным и экономическим параметрам от противников[45]. Существенные отличия заключались в оценке фальсификации выборов и политического курса страны. «Состязание между уличными акциями, – пишет Регина Смит, – стало противостоянием между конкурирующими политическими нарративами, выстроенными вокруг личности Путина», суть которых заключалась в персонализации ответственности Путина за неудачи режима или за его стабильность[46].

Ожидалось, что выход на улицы нескольких десятков тысяч недовольных людей будет способствовать трансформации политического режима в сторону восстановления элементов политической состязательности. Однако после президентских выборов власти предпочитают стратегию подавления протеста. Спад движения связывался российскими исследователями как с ресурсным потенциалом, оказывавшимся достаточным для сохранения правящего класса, так и с особенностями самого движения. По мнению коллектива Лаборатории публичной социологии, деполитизация участников (недоверие к политическим институтам, отсутствие идеологии, «язык морали») в конечном счете помешала выработке «политического содержания» митингов: идентичности, идеологии и программы[47].

Окончание социального движения открыло новый период в протестных исследованиях, связанный с авторитарным поворотом и «консервативной мобилизацией большинства». В настоящее время происходит научное осмысление того, как свертывание гражданских свобод, экономические санкции и военных действий в Украине отражаются на динамике протестных акций.

Большое внимание ученых к протестам связано с ожиданием последующей трансформации политического режима, которая может стать их эффектом. В самом начале 1990-х считалось, что социальный протест защитит демократические преобразования от коммунистического реванша, в 2000-х от них ждали формирования автономного гражданского пространства, а в 2010-х – трансформации авторитарного режима. Но, как пишет Лилия Шевцова, «социальные и политические взрывы, даже те, которых давно ждут, обычно происходят неожиданно»[48]. Поэтому для прогнозирования и анализа дальнейших протестных событий необходима глубокая рефлексия научного сообщества, описывающая значение уже отгремевших протестов для жизни российского общества.