Андрей Лазарев (р. 1970) – историк, независимый исследователь (Москва, Лондон).

 

Capital Cities at War: Paris, London, Berlin. 1914–1919

Jay Winter, Jean-Louis Robert (Eds.)

New York: Cambridge University Press, 1999–2007. Vol. 1–2

 

В исторической урбанистике (или урбанистической истории, кому как угодно) ощущается недостаток одного важного жанра. Есть сквозные, многотомные коллективные монографии макроуровня («Кембриджская городская история Британии»[1], «История городской Франции»[2]). Они весьма полезны, хотя иногда кажется, что главной задачей авторов было удержать весь многотомник, от начала до конца, в рамках определенной концепции. Есть множество тоже сквозных, но уже специализированных исследований на тему «Город и…» (например, «…преступность», «…цеха», «…ритуалы»). Есть такие, которые пытаются совмещать эти разные «и» в нескольких томах (яркий пример – российский четырехтомник «Город в средневековой цивилизации Западной Европы»[3]). Есть множество прекрасных микроисторий, переполненных фактами и их изысканными трактовками: какой-нибудь «Париж в XVI веке», «Бежецк в XVIII веке», «Викторианский Лондон». Наконец, есть монографии, сквозные и не очень, полные уже одних только интерпретаций джентрификации или деурбанизации (недавних и нынешних) и тому подобного. Но есть очень мало микроисторий с макроуровнем охвата, излагающих факты и предлагающих интересные – и, главное, не подогнанные друг к другу – трактовки.

На роль временнóй рамки для городской микроистории с макроохватом ничто не подходит лучше, чем военный период. Военный период обостряет одни явления городской жизни, свойственные мирному времени, и быстро изменяет, то есть тоже выделяет, позволяя изучить, другие явления. Как это ни странно, тема «город во время войны» оказывается малоизученной. Скажем, городам в Первой мировой войне, даже столицам, посвящено до обидного мало исследований. А исследований вышеуказанного жанра почти совсем нет.

Вместе с тем тема «тыла» в Первой мировой войне, например, в английской историографии, представлена весьма подробно – но однобоко. Обычно исследования очень точно отражают концепцию тыла как home front (буквально «домашний фронт») и повествуют о подготовке солдат, промышленности, снабжении армии, военной медицине и санитарии, судьбах раненых в тылу. Есть прекрасные «суггестивные» книги, помогающие представить себе тогдашние ощущения горожан[4].

К празднованию 100-летия начала Первой мировой были запущены гигантские проекты на Би-би-си, в Имперском музее войны и в Британской библиотеке[5]. Чтобы оценить масштабы, достаточно сказать, что на сайте Имперского музея войны есть отсылка к 7,7 миллиона личных историй, связанных с этой войной. В Великобритании вышли несколько десятков книг серии «Ваш город в Первую мировую»[6]. Однако по большинству это – сырой краеведческий материал. Обобщений, а не узкоспециализированных монографий и словесных иллюстраций и тем более теоретически новых обобщений, мало[7].

Тем ценнее двухтомник «Столицы во время войны: Париж, Лондон, Берлин, 1914–1919 годы»[8], в котором рассматриваются сразу три столичных города. Двухтомник не был переведен на русский язык, и надежд на такой перевод очень мало, поэтому имеет смысл рассмотреть его как можно подробней именно в качестве образца особого жанра исторической урбанистики. Это не одновекторный труд, а калейдоскоп типов, моделей, гипотез и выводов.

Книга вышла под редакцией Джея Винтера и Жан-Луи Робера, первый том в 1999 году, а второй – в 2007-м. Однако работа группы началась в 1989 году, то есть для ее завершения потребовались целых 18 лет. К слову сказать, выход первого тома почти совпал по времени с присуждением Нобелевской премии экономисту Амартье Сену (1998), чья модель анализа голода и бедности[9] активно использовалась в рассматриваемом издании.

Работа началась в Кембридже, где тогда преподавал Джей Винтер – душа всего проекта[10], вернее, один из двух инициаторов, вторым был француз Жан-Луи Робер. Авторы-англичане в первом томе преобладают, так как к кембриджцам присоединились и представители Лондонского университета. Второй том делался, когда Винтер был уже профессором Йеля, так что к исследовательской группе добавилось много американцев. Французам досталась, наверное, треть работы, а вот представителей немецких университетов всего двое – по одному на каждый том.

Вообще, кажется, что работа распределилась отчасти по «национальному» (вернее, «институционально-национальному») признаку: за хронологическую историю отвечали профессора из Англии (Джей Винтер, Ян Рюгер, Штефан Гёбель, Адриан Грегори, Джон Лоуренс), за статистику (Жан-Луи Робер, Катрин Ролле) и урбанистику (Тьерри Бонзон, Сюзан Магри) – в основном французы; за узкоспециализированные вопросы – все понемногу. Исключение здесь – лишь Аннет Беккер, парижский профессор, успевшая за 18 лет работы над двухтомником выпустить восемь собственных монографий, касающихся как собственно истории, так и архитектуры, и «памяти о войне».

Скромное представительство немецких исследователей среди авторов проекта отчасти компенсируется учреждением в 1998 году Центра по сравнительной истории на базе двух университетов Берлина – Свободного и Гумбольдтского. Это было своеобразным успехом группы с организационной точки зрения. В центре планировалось рассмотреть другие крупные города: Львов, Братиславу, Петербург, Москву. Однако в 2004 году центр был преобразован в Школу по сравнительной истории, в планах которой урбанистические темы уже не значатся.

Упор на столицы (и вообще города) и сравнительную историю – это главное методологическое достижение двухтомника, и не столь уж малое. Цель данного труда состояла в том, чтобы с помощью подробного изучения трех столиц выявить все исторические процессы локального, национального и глобального порядка. Для этого не просто привлекались всевозможные данные – от статистики до дневников, фотографий, газет и плакатов, – но и были разработаны новые методы для проведения сравнительных социологических исследований по городской истории.

При столь серьезных планах – и вполне реализованных! – к двухтомнику можно отнестись и по-другому. Например, как к хорошей заготовке для энциклопедии или пособию для начинающих авторов детективов из жизни Парижа, Лондона и Берлина эпохи Первой мировой войны. Любопытных фактов здесь множество, причем вся прелесть в том, что их можно самостоятельно собирать, пролистывая разделы, читая насквозь или играя в историка-любителя, проводящего разыскания уже в рамках двухтомника. На любую маленькую статью этой воображаемой энциклопедии найдутся и статистические данные, и блещущие новизной, неожиданные выводы, и удивительные образы. Гендер? Извольте. Можно собрать вместе: «феминизацию» улиц, когда мужчин забрали на фронт; статистику (более 15 таблиц) заработка и труда женщин на прежних «мужских» должностях (на лондонских вокзалах женщины носили форму, вызывая некоторое уныние у прибывающих в отпуск солдат); изменение женской роли в семье или, скажем, рассказ о том, как в Лондоне женщины раздавали белые перья тем мужчинам, которых подозревали в трусости. Старая английская традиция. Белое перо в хвосте бойцовского петуха считалось признаком плохой породы. Жаль, что в двухтомнике не говорится, откуда эти перья брались: женщины совершали набеги на курятники? Вспарывали подушки? Или с английской основательностью закупали перья оптом в лондонских лавочках? В тексте иногда возникают даже кинематографически-отчетливые, жутковатые картины, к примеру, такая: вечерами, в районе 17 часов, парижане высыпали на балконы, поглазеть на пролетающие немецкие легкие бомбардировщики «Таубе» – это в первый год войны, а потом появились вовсе не такие безобидные «Цеппелины», которых в Лондоне называли «убийцами детей»...

На случай прочтения двухтомника как пособия для романистов не помешал бы тонко, даже изощренно разработанный путеводитель по темам, но, увы, его нет, поэтому придется вернуться к более научному подходу.

Формальное деление на темы такое. В первом томе рассматривались материальные основы жизни в столицах: труд, доходы, жилье, потребление, распределение продовольствия, смерть... Как написал Винтер: «Фундаментальные характеристики условий жизни населения […] – почва для сравнения, достаточно твердая для того, чтобы выявить общий городской опыт» (Vol. 1. P. 7). В первом томе исследовался опыт «коллективный» и «индивидуальный». Во втором планировалось представить «промежуточный» опыт отдельных групп. Но получилось немного другое, что признают и Винтер с Робером: на передний план вышла «адаптация» к этим материальным основам, или «практики жизни в метрополиях в военное время». И «промежуточный» опыт в итоге рассматривался уже не через группы, а более сложно – через разные идентичности (локальные, столичные и общенациональные), их композиции и трансформации.

Самое время представить названия глав. Первый том открывается общими обзорами: 1) Париж, Лондон, Берлин в 1914–1919 годах; 2) Париж, Лондон, Берлин накануне войны. Далее: 3) Потерянное поколение: влияние военных потерь; 4) Образ спекулянта; 5) Переход к войне в 1914 году; 6) Рынок труда и индустриальная мобилизация, 1915–1917 годы; 7) Переход к миру, 1918–1919 годы; 8) Материальное давление на средние классы; 9) Зарплата и власть; 10) Перенесение выплат и социальная политика; 11) Питание в городе; 12) Уголь; 13) Жилье; 14-15) «Другая война»: общественное здравоохранение. 16) Пережить войну: ожидаемое время жизни, болезни и смертность, 1914–1919 годы. Во втором томе: 1) Введение: практики жизни в столицах в военное время; 2) Вокзалы; 3) Улицы; 4) Развлечения; 5) Выставки; 6) Школы; 7) Университеты; 8) Публичное пространство. Политическое пространство; 9) Дом и семейная жизнь; 10) Госпитали; 11) Религиозное пространство и практики; 12) Кладбища.

Уже из этого списка видно, как непривычно соседствуют темы, как странно они объединяются в большие разделы. Нет смысла воспроизводить этот порядок. В силу уже объявленной калейдоскопичности двухтомника вполне можно ограничиться сокращенной прогулкой по наиболее интересным местам и идеям.

 

Новая статистика

За статистику в этом издании отвечал Жан-Луи Робер, еще в 1981 году написавший (в соавторстве) учебник по количественным методам для историков[11], а статистика представляла главный методологический вызов проекту. Имевшиеся количественные данные того времени собирались при помощи разных методик и на разных основаниях: например, определение занятости и безработицы в каждой столице были своими. Оценка численности населения была серьезной задачей. В конце концов, для всех показателей были подобраны своеобразные «общие знаменатели». Так под Берлином подразумевается Большой Берлин (административно оформленный лишь в 1920 году): в нем насчитывалось 3,6 миллиона жителей, или 6% населения страны. Вместо Парижа, был взят так называемый Парижский регион, или департамент Сена: 4 миллиона человек, 10% всего населения. И только Большой Лондон оценивался таким, каким его обсчитывали в начале войны: 7,2 миллиона человек, 16% населения страны. Дальнейшие оценки основываются именно на этих трех показателях, так что их новизна не вызывает сомнений. Выяснилось, что население столиц было моложе, чем общее население соответствующих стран. И самым молодым, как и самым населенным, оказался Лондон: 38% его жителей исполнилось не более 20 лет (в Берлине таких было 33%, в Париже – 28%).

Еще один статистический вопрос представляет интерес не только как основа для дальнейших расчетов. Он касается «налога смертью», то есть того, сколько столичных жителей было мобилизовано и погибло за время войны. Вопреки широко распространенному мнению о том, что столичные жители вечно отсиживаются в тылу, статистика говорит обратное: на фронт ушли более 1 миллиона лондонцев (что составляло 55% боеспособных мужчин, по всей же стране – 53%), 880 тысяч парижан (79% против 80% по всей Франции) и 330 тысяч берлинцев (60% против 81% по всей Германии). Причем примерно половина оказалась под пулями в самые первые месяцы. Потери среди мобилизованных были такие: лондонцев погибло чуть больше, чем британцев в целом, парижан чуть меньше, и берлинцев меньше уже на треть (9% мобилизованных против 12,5% по всей Германии).

 

Концептуальные модели

Если для первого тома, более материального и экономического, базовой моделью служит подход Амартьи Сена, то во втором, скорее культурологическо-семиотическом, их было уже несколько, и самых разных. Естественно, там нет и в помине марксистско-ленинской модели, но интересно, что отказ от нее специально оговаривается: сообщается, что она слишком «общая и серийная» и ошибочно помещает Первую мировую «в двойные концептуальные рамки подъема империализма и глобальной истории классовой борьбы». Ни одна другая из отвергнутых моделей не заслужила подобного пояснения. А те несколько, что использовались, применялись лишь по отдельным тематикам: торжествовал «более эклектичный подход». В предисловии говорится, что весь второй том посвящен «идентичностям». Они рассматриваются трояко. Во-первых, через «оформление индивидуальности»: «массовые военные разрушения сделали индивидуальность более ценной, чем когда бы то ни было раньше» (Vol. 2. P. 2). Причем «индивидуальные» идентичности формируются через «коллективные», и здесь авторы ссылаются на мнение Мориса Хальбвакса: например, часть индивидуально-коллективной идентичности у столичных жителей строилась на сравнении, отталкиваясь от довоенной. Во-вторых, через «национальные» идентичности, строившиеся на противопоставлении свой/чужой. Наконец, в-третьих, с помощью «локальной» идентичности, которая базировалась на чувстве места, общего ландшафта, в том числе и культурного. Все эти идентичности за время войны стали более четкими и выпуклыми, особенно – национальная: «каждому на военное время был нужен “культурный паспорт”» (Vol. 2. P. 2).

Реализация идентичностей, их проявление во втором томе называется «перформативностью». И, соответственно, для изучения этой перформативности использовались различные модели из смежных областей гуманитарного знания: из теорий речевых актов, гендерной теории и теории ритуала. Что касается перформативности в виде «пространственных практик», здесь авторы опирались на концепции Мишеля де Серто[12]:

 

«Мы следуем его [Серто] взглядам на столичную жизнь как на “способ воспринимать и конструировать пространство на основе конечного числа стабильных, изолируемых и связанных друг с другом особенностей [properties]”» (Vol. 2. P. 6).

 

Для более детального анализа использовались и другие аналитические модели. Например, концепция ностальгии, предложенная Светланой Бойм[13]. Имеется в виду стремление столичных жителей сохранить старые, «допотопные» образы, звуки и места. При этом можно вспомнить, что «ностальгия» – понятие, впервые использовавшееся для описания чувств швейцарских наемников XVII века, находившихся в дали от родины, и, таким образом, оно само генетически отчасти связано с войной. Винтер пишет:

 

«Ностальгический поворот в столичной культурной жизни – одна из ключевых тем этой книги» (Vol. 2. P. 10).

«[Ностальгия] полна чувства, легко сентиментализируется и продается в визуальной и физической формах. Ни одно национальное движение не обходится без китча, своих значков и флажков, статуй и символов, а во время войны ностальгические объекты появляются тысячами. […Столицы были] плодородным полем ностальгии... Нарративы прошлого сражались друг с другом в кирпиче и в цементе, в шпилях церквей, фасадах публичных зданий или на просторах публичных пространств и парков» (Vol. 2. P. 11).

 

«Столичной ностальгии» противостояло «столичное иконоборчество», породившее, например, дадаизм. Впрочем, относительно любого рода моделей и обобщений Винтер оговаривается:

 

«В конечном счете очевидно, что ни одна интерпретация сравнительной культурной истории этих трех городов в военное время не будет достаточной. Столичная ностальгия и столичное иконоборчество жили вместе в яростной несопоставимости. Некоторые главы [...] показывают поиски исчезнувшего мира, ради защиты которого и велась война. Другие подчеркивают разрыв и новый способ мышления о прошлом в настоящем – “сферу опыта” Райнхарта Козеллека – и прорывы в том, как современники видели будущее в настоящем – “горизонт ожидания”» (Vol. 2. P. 18–19).

 

Образы и язык

В первом томе, хотя и посвященном материальным основаниям жизни, много внимания уделяется и ментальности, например, базовому для Первой мировой образу «жертвоприношения». Максимальную степень жертвенности олицетворяли собой солдаты, которые вскоре после войны стали «потерянным поколением», но и гражданские, в том числе столичные жители, должны были изо всех сил стремиться к его воплощению.

Был и другой базовый образ – «спекулянта»: «В антиномичном моральном мире войны спекулянт представлял собой четкий символ того, кем не надо быть и чего не надо делать» (Vol. 1. P. 104). Этот типаж разбирается Робером через карикатуры. В ходе анализа очень много интересного сообщается о еженедельниках и ежедневниках военного времени во всех трех столицах и о карикатурах в целом: «Когда с ними обращаются осторожно, карикатуры становятся ценным свидетельством некоторых базовых характеристик систем репрезентации...» (Vol. 1. P. 105).

Большое внимание уделяется не только зрительным образам, но и языку как проявлению «морального мышления»:

 

«Понять войну можно лишь в терминах языка тех людей, которые ее прожили. Как показало наше двухтомное исследование, этот язык был полон моральных метафор, категорий и суждений» (Vol. 2. P. 487).

 

Авторы книги обнаруживают такое мышление везде: в газетных статьях и словах песенок мюзик-холлов. Одно из миниисследований посвящено заимствованиям политической риторики из религиозного языка, ведь и само понятие «жертвоприношение» было взято именно оттуда; кстати, за годы войны оно стало употребляться в газетах ровно на 25% чаще. Чего нельзя сказать о термине «крестовый поход», хотя в начале войны этот культурный топос тоже выдвигался как базовый.

Что касается символов военного времени, то один такой символ предлагает или даже создает сама книга. В ней прослеживается судьба церковных колоколов во всех трех столицах. В Париже в них звонили, оповещая о том, что прекратился авианалет. В Берлине их все переплавили для нужд армии. И только в Лондоне колокола продолжали звучать, как им полагается – по церковным праздникам.

 

Распределение продовольствия

В первом томе одной из самых интересных является глава о распределении провианта, которое, как уже говорилось, исследовалось на основе теорий Сена. Впрочем, и здесь не забыта опосредованность культурными режимами:

 

«Дело осложняет тот простой факт, что обеспечение продовольствием не было просто вопросом количества; потребление пищи было глубоко погружено в культурные коды и нормы будничной жизни. И все это изменилось в военное время» (Vol. 1. P. 308).

 

На примере распределения продовольствия рассматривается фундаментальная тема способности правительства и сообщества справляться с трудностями. Наиболее устойчивой и эффективной по всем показателям оказывается лондонская система управления. Именно в Лондоне во время войны промышленник и социальный реформатор Бенджамин Раунтри ввел понятие «черта бедности» и подсчитал, что треть рабочего класса живет ниже этой черты. Проблема выступила на поверхность, а для ее решения стали приниматься экстренные меры. Правда, не всегда они были самыми эффективными. Как раз через сравнение двух лондонских пунктов распределения продовольствия Тьерри Бонзон и Белинда Дэвис подводят читателя к теме «локального» сужения мира до размеров квартала.

Но главное, что проблема распределения продовольствия оставалась глобальной, она «имела решающее влияние на ход военных действий Германии в последние два года конфликта» (Vol. 1. P. 308). При этом если обратить внимание не на распределение, а на производство продовольствия, то окажется, что оно меньше всего пострадало именно в Германии, однако Берлин голодал больше всех. И, наоборот, меньше всех собственных продуктов изначально имелось у Англии. Здесь выращивали лишь 21% потребляемого зерна по сравнению с 90% во Франции и Германии; картофеля – 96% (100% и 100% соответственно); своего мяса было 64% (соответственно 100% и 90%); молочных продуктов 38% (101% и 90%); сахара – 0% (100% и 100%) (Vol. 1. P. 310). Понятно, что недостающую часть продуктов Англия импортировала – но уже в первые месяцы войны торговля пострадала чрезвычайно (например, 2/3 сахара Англия получала из Австро-Венгрии). И только экстренные меры позволили спасти как столицу, так и всю страну от голода.

Впрочем, как признают авторы, связь между голодом в Германии и торговой блокадой тоже была, но вопрос в том, насколько прямая. Прекращение поставок американского зерна и английских удобрений, от которых было так зависимо немецкое сельское хозяйство, явно сказалось на его состоянии. Но вместе с тем точно известно, что собственный картофель, который, согласно пропаганде, должен был «погубить Англию», немцы распределяли так плохо, что он погубил скорее саму Германию. Насколько серьезен был голод и дефицит? Оценить это, увы, сложно, но, например, стоимость еды для берлинского рабочего с июля 1914-го по октябрь 1918-го поднялась более чем в два раза (Vol. 1. P. 321).

 

Локусы

Один из интереснейших выводов двухтомника связан с приоритетом во время войны локального типа идентичности. Кварталы играли роль основных экономических и социальных единиц, а национальная идентичность касалась только политики и правовой сферы. Кварталы обладали множеством собственных механизмов по распространению информации. Вся жизнь в городе во время войны «локализировалась»: общенациональные события воспринимались через локальные фильтры. И если общегородских «мест памяти» о войне не было ни в одной из столиц, то локальные, квартальные памятники, хотя бы в виде выбитых на камне списков погибших, возникли сразу же после окончания военных действий.

Второй том более, чем на половину, посвящен такого рода локусам. Безусловно, они рассматриваются не так, как в путеводителях, а с точки зрения перформативности, как места «проявления социальных связей гражданства и солидарности» (Vol. 2. P. 4). Эта перформативность порой тесно переплеталась с подлинной театральностью:

 

«В театральных районах Лондона актеры играли солдат на сцене, для публики, которая по большей части состояла из солдат, находящихся в увольнении, игравших в гражданских. В столичных госпиталях амбулаторные солдаты на излечении, рвавшиеся побродить по улицам Лондона, были обязаны носить голубую форму, чтобы их не спутали с дезертирами» (Vol. 2. P. 4).

 

Одно из самых дотошных исследований во втором томе касается столичных вокзалов. «Вокзалы были городскими фронтирами... На них происходило переопределение границ, политических и художественных» (Vol. 2. P. 24).

В Лондоне было семь основных вокзалов, построенных с 1837-го по 1874 год, и почти все недалеко от Сити. Их особенностью было то, что они контролировались частными компаниями. Несмотря на то, что уже 2 августа 1914 года, лондонские вокзалы были поставлены «под контроль государства», реально этим занимался Железнодорожный исполнительный комитет, состоявший из представителей частных компаний. В результате рыночной конкуренции на каждом вокзале Лондона было больше и сотрудников, и локомотивов (вдвое больше, чем у парижан, и втрое, чем у берлинцев).

В Берлине было пять главных вокзалов. Они были новее лондонских, располагались в пригородах и контролировались государством как до, так и во время войны. В Париже основных вокзалов было больше, чем в Лондоне и Берлине. Так как немецкие войска дважды оказывались вблизи Парижа (а 3 сентября 1914 года французское правительство даже переместилось в Бордо, но вскоре вернулось обратно), то и вокзалы были непосредственными мишенями противника. Тем не менее не все они контролировались государством, некоторые – частными компаниями.

Именно вокзалы стали основными узлами распространения информации. Газеты печатали сообщения, полученные из уст первых беженцев. Вокзальные слухи раздувались и преувеличивались. Но, как считают авторы, эти «ужастики» сыграли свою положительную роль: столицы быстрее провели эмоциональную мобилизацию. Именно на вокзалах появились первые благотворительные центры для беженцев и раненых. В прифронтовом Париже таких центров было больше всего, особенно на Восточном и Северном вокзалах. Там открывались бесплатные столовые, строились душевые и туалеты для солдат (которые не хотели идти к родным сразу с поезда, еще не смыв окопной грязи), там благородные дамы из «Синего креста» мыли беженцев-детей. В Лондоне приемом беженцев первыми занялись представители Женской католической лиги – ведь беженцы были в основном из Бельгии. Их отличительный признак, белые шарфики, долго вспоминали и после войны.

Кроме того, вокзалы превратились в своеобразные театры. Здесь совершались ритуалы перехода из гражданского состояния в военное, а кому повезло – и обратно. Здесь происходили встречи, здесь считывались разнообразные знаки. Например, послевоенная французская литература много писала о «молчании приехавших в увольнение» (Vol. 2. P. 42). В Лондоне зеваки наблюдали, как представители разных классов прощаются с близкими и потом их встречают.

В главе, посвященной другому локусу – улицам, – их трансформация разбирается по месяцам. Сначала, когда появились множество мужчин в форме, готовящихся к мобилизации, вспыхнула «лихорадка хаки»:

 

«Общая мобилизация изменила лицо Парижа, Лондона и Берлина... Пространство было мобилизовано так же, как люди и материалы. Почти немедленно последовало изменение ритма уличной жизни. Столицы словно вернулись в более ранний период, менее механизированный, менее освещенный... Темнота... Тени... Здесь, на улице, пользуясь словам Мишеля де Серто, население столиц “говорило” о войне» (Vol. 2. P. 58).

 

Исчезли толпы, исчез общественный и частный транспорт, реквизированный для нужд армии. Изменились и звуки: наступила тишина, в которой лишь изредка тренькали звонки велосипедов. Установлению тишины способствовали запреты на дансинги, музыку и шумные сборища (в Париже действовало правило «больше трех не собираться!»). Одновременно происходила и «феминизация улицы»: Марлен Дитрих вспоминала о военном Берлине как о «женском мире» (Vol. 2. P. 88).

В первые же месяцы была введена (в Париже и Берлине) семидневная рабочая неделя, потом – «летнее время», затем сократили часы работы кафе и баров, но уже в 1915 году их снова увеличили по требованиям солдат-отпускников. В Париже этих солдат называли poilus, «волосатые»: они не стриглись и не брились в траншеях, но, невзирая на внешний вид, по словам Винтера, являлись «коммивояжерами мужества» в городах.

«Волосатые», приезжая в Париж, очень болезненно воспринимали то, что город стал грязнее, так как муниципальных рабочих мобилизовали и жителям стало проще выбрасывать мусор прямо на улицу. Соответственно изменились и запахи улиц. Когда возникли проблемы с мылом, к вони от мусора прибавился запах немытых людей.

Однако, несмотря на многочисленные административные ограничения, неудобства жизни и тяжелый труд, общение в столицах росло, успешно преодолевая социальные границы. В Париже на Больших бульварах, в окнах книжных и винных лавок вывешивались карты фронта, и около них скапливались и болтали представители разных классов. Там же, на Больших бульварах, концентрировались редакции главных газет. Когда в 1917 году стало известно о вступлении США в войну на стороне союзников, то в окне газеты «Le Matin» вывесили американский флаг.

 

Религия в военное время

Одной из сил, обеспечивавших столицам стабильность, была вера. В книге приводится статистика столичной религиозности до войны, правда, несколько фрагментарная. В Париже в 1903–1907 годах причащались на Пасху 17,7% населения (а всего крещеных было 62,1%), в Берлине в 1913-м – 14,4%, а в обычное воскресенье посещали церкви 3,5%. В Лондоне же на обычные службы в 1903 году ходило 22% населения (Vol. 2. P. 383).

При этом в Лондоне было 1500 разного рода религиозных зданий, из них 100 католических храмов (а во время войны были построены еще пять для бельгийских беженцев) и несколько лютеранских. В общем, для французов и немцев в Лондоне было чуть ли не больше церквей, чем в их собственных столицах. Например, в самом Берлине, население которого с 1870 года выросло в 4 раза, за это время успели построить всего 200 костелов и один пастор приходился на десять тысяч человек, тогда как в Париже – один священник на 4790 человек. В общем, по всем формальным признакам, до войны с религиозностью было хуже всего в Берлине, а лучше всего в Лондоне (Vol. 2. P. 384–385).

 

«В британской столице не было враждебной атмосферы, как в Париже или Берлине, где церковные традиции и история противостояли пролетарским традициям и истории рабочего класса» (Vol. 2. P. 383).

 

Естественно, до войны уровень религиозности снижался, но столицы все равно оставались конфессиональными центрами: Нотр-Дам в Париже, Вестминстерское аббатство и собор св. Павла в Лондоне по-прежнему были национальными святынями. Хотя в Берлине не было символически значимых зданий, но все равно ощущалось, что этот город – центр евангелизма.

Во время войны произошло то, что авторы (Адриан Грегори и Аннет Беккер) назвали «мобилизацией сакрального». Вспомним заимствованный термин «жертвоприношение». В Берлине призыв к этому патриотическому жертвоприношению облачался в религиозные одежды. 1 сентября 1914 года толпа, собравшаяся на Александерплатц в честь начала войны, спонтанно начала петь не государственный гимн, а лютеранский! Речь кайзера 4 августа была написана теологом Адольфом фон Гарнаком из университета Гумбольдта. Посещаемость церквей росла в августе и последующих месяцах, возобновились некоторые старые ритуалы, например, причастие перед отправкой на фронт.

В Париже происходило примерно то же самое, в Лондоне также росла приверженность религии. Это иллюстрирует пример бедной церкви св. Сайласа в рабочем квартале, внешне весьма похожей на сарай: в 1908 году к причастию в ней пришли 634 человека, в 1915-м – 3505, а в 1916-м – уже 4616. Сама церковь разрослась за счет пожертвований.

 

«Богатство религиозных ресурсов Лондона военного времени было источником стабильности и непрерывности как во время войны, так и после нее. Некоторые заходят даже так далеко, что заявляют, что именно религия в Лондоне стала препятствием для перерастания коммунизма в массовое движение. Хотя импульсы к пацифизму, социальной реформе и интернационализму были очевидны как среди религиозных, так и нерелигиозных людей, но именно религия была отправной точкой для этих идей» (Vol. 2. P. 424).

 

В Берлине, наоборот, возник кризис религиозной жизни, который «вошел в каждый дом» (Vol. 2. P. 427). Если в Лондоне церковь стояла за социальные реформы, то в Германии ее вел за собой антиреспубликанизм и консерватизм. Священнослужители оказывали сопротивление всем нововведениям Веймарской республики, и, как пишут авторы книги, это парадоксальным образом стало подготовкой к сопротивлению нацизму. Дела религии, как и многие другие аспекты городской жизни, в Лондоне характеризовались непрерывностью развития, а в Берлине – разрывом.

 

Особенности Берлина

Невзирая на отказ делать обобщения относительно трех столиц во время войны, кое-какие выводы все же напрашиваются. При чтении двухтомника хорошо видно, что Берлин по всем показателям чуть-чуть не дотягивал до Парижа, но особенно далеко ему было до Лондона. Итог известен: Берлин, а вместе с ним вся Германия, проиграл войну, в Берлине произошла революция, а в двух других столицах нет.

Различия между Лондоном и Парижем, с одной стороны, и Берлином, с другой, описываются уже названной парой: непрерывность/разрыв. Об этом было хорошо известно и до выхода двухтомника, но в нем эти процессы были прослежены на примере различных локусов и сфер жизни.

Война делится в этом отношении на две фазы: до 1916 года, когда положение в Берлине было лучше, чем в Лондоне и Париже, и после 1916-го, когда оно резко стало ухудшаться. В столицах союзников, как пишет Армин Трибель, «политическая культура, по преимуществу демократическая» (Vol. 1. P. 373) обеспечила равновесие в удовлетворении как гражданских, так и военных нужд. Винтер утверждает:

 

«В противоположность Британии и Франции, в кайзеровском рейхе было неполноценное государство, в котором многочисленные недемократические структуры принимали дублирующиеся, а часто и противоречащие друг другу решения по поводу потребностей одного и того же места или региона. [...] Административный и политический туман Берлина не был той средой, в которой эффективная центральная власть могла распутать сложности обеспечения города его размеров. [...] В Париже и Лондоне, чем дольше продолжалась война, тем более успешно шли городские дела. Эти два вектора развития – один, направленный на увеличение нестабильности, а другой на ее уменьшение – встретились в 1916 году. После этого городская история Берлина совершенно разошлась с лондонской и парижской. В этом контрасте и заключается ключевой источник победы союзников и поражения Германии в Первой мировой» (Vol. 1. P. 531).

 

Культура и «культурная демобилизация»

Вопросы столичной культуры в узком смысле слова рассматриваются понемногу в нескольких главах двухтомника. Например, под рубрикой «Civic culture», что можно перевести и как «гражданская», и как «городская культура». Так, в главе «Выставки» (Штефан Гёбель) подводятся такие итоги:

 

«История выставок в Париже, Лондоне и Берлине показывает парадоксальную тенденцию, с одной стороны, к расширению пространства, доступного для культурного выражения в целом, и сокращения в области культурной инновации, с другой. Все три столицы [...] видели расцвет пропагандистских спектаклей и военного китча и упадок традиционных выставок и довоенного авангарда. В то время, как демонстрации военных достижений и социальной солидарности множились, “традиционные” выставочные залы и художественные галереи порой с трудом боролись за выживание» (Vol. 2. P. 143–144).

 

Причины этого были не только политическими, но и чисто рыночно-экономическими:

 

«Суровые условия войны требовали более серьезных и трезвых форм развлечения масс. Военные выставки были именно местами развлечений, которые канализировали и удовлетворяли спрос столичных жителей на культуру» (Vol. 2. P. 144).

 

«Столичная ностальгия» вела людей к историческим, памятным местам. Даже победу в войне отмечали у заслуженных памятников XIX века: возле Триумфальной арки в Париже и на лондонском Уайтхолле. Точно так же за войну возрос спрос на проверенное временем искусство. Танцовщицы Дега и лилии Моне продавались за огромные деньги.

Заметней всего действовали экономические стимулы: самые дешевые развлечения привлекали больше всего публики, поэтому война обогатила содержателей кинотеатров и мюзик-холлов. В Лондоне число проданных билетов в кино выросло за время войны в 3 раза при том, что население сократилось. В Париже в декабре 1914 года были проданы 800 тысяч билетов, а в январе 1916-го – уже 2 миллиона.

В целом эта смесь ностальгии, патриотизма и дешевых развлечений образовала особую «военную культуру». И ее устойчивость напрямую сказалась на итогах войны.

 

«Одной из причин, почему Германия проиграла войну, было то, что берлинцы в какой-то момент [...] пришли к выводу, что их жертвоприношения бесцельны и бесконечны. Войну нельзя выиграть. Солдаты, оказавшиеся в увольнении в столице, и те, которые оставались на фронте, пришли к тем же выводам в то же время, в начале лета 1918 года. Напротив, парижане и лондонцы твердо верили, что война может быть выиграна и что она стоит той цены, которую платили они и их близкие. Ими двигала не ненависть, а вера в победу, абсолютно необходимая для культуры военного времени» (Vol. 1. P. 102).

 

«Военная культура», основанная на идее жертвоприношения и на разделении своих и чужих, не выдохлась сразу же по заключении мира. Однако послевоенным столицам удалось совершить то, что авторы называют «культурной деморализацией».

Нобелевская премия по химии в 1918 году была присуждена немецкому исследователю еврейского происхождения Фрицу Хаберу, который во время войны занимался отравляющими газами. В частности, он изобрел «Циклон Б», который во время Второй мировой войны использовался в газовых камерах концлагерей. В том же 1918 году теорию относительности Альберта Эйнштейна подтвердил Артур Эддингтон, пацифист из Кембриджа.

В Страсбурге, ставшем по Версальскому договору французским, на месте университета Кайзера Вильгельма был основан новый французский университет, опора новой французской науки. Там преподавали историк Марк Блок и социолог Морис Хальбвакс. Оба погибли во Вторую мировую войну: Блока расстреляли в гестапо, а Хальбвакс умер в концлагере.