[стр. 196—210 бумажной версии номера]

Общественная наука довольно давно ввела в оборот понятие «социальный капитал». Более того, утверждения о том, что наличие или, напротив, отсутствие стоящего за ним феномена самым непосредственным образом сказывается на состоянии всех сфер общественной жизни, сегодня стали общим местом. В России между тем отношение к этому концепту остается довольно прохладным: словно не обращая внимания на значимость соответствующей темы на Западе, наши исследователи к нему только присматриваются. Соответственно, скромное число публикаций о социальном капитале на русском языке, появившихся в последние годы, резко контрастирует с огромным объемом литературы, посвященной ему в других странах.

Зарождение концепта

Тем не менее русскоязычные словари и энциклопедии без упоминания о социальном капитале уже не обходятся. В самом общем виде его обозначают как «особый вид капитала, не использующего в качестве своего источника материальные ресурсы и представляющего собой связи и отношения между людьми, основанные на взаимном ожидании определенного поведения, взаимных обязательствах и доверии»[1]. Как минимум из этого определения можно сделать вывод о том, что основой данного концепта оказываются социальные связи, которые способны послужить ресурсом для получения тех или иных благ. Социальный капитал, таким образом, есть производная групповой солидарности и практик доверия. При этом среди ученых по-прежнему не существует единого мнения ни по поводу сущности, ни относительно составных частей данного понятия. Это объясняется его многослойностью, позволяющей предлагать разнообразные подходы к изучению социального капитала.

Изучая эволюцию интересующего нас понятия, нельзя не отметить, что, в принципе, его трудно считать чем-то абсолютно новым. Вопросом о позитивных последствиях, возникающих с вхождением индивида в группу, включая доверие к другим людям, задавались мыслители различных эпох. Причем речь идет не просто об анализе, сосредоточенном на поведении человека в коллективе, который был ключевой темой социальной философии с самого ее возникновения, а именно о реконструкции механизма, согласно которому в ходе укрепления общественной солидарности генерируется некое качество, делающее социум более приспособленным к решению разнообразных задач.

Если ограничиться Новым временем, то первыми мыслителями, обратившими внимание на положительную роль социального капитала, но не использовавшими при этом самого термина, стали Дэвид Юм и Алексис де Токвиль. В «Трактате о человеческой природе», написанном первым из них, имеется следующий характерный фрагмент:

«Ваша рожь поспела сегодня; моя будет готова завтра; для нас обоих выгодно, чтобы я работал с вами сегодня и чтобы вы помогли мне завтра. Но у меня нет расположения к вам, и я знаю, что вы также мало расположены ко мне. […] Итак, я предоставляю вам работать в одиночку; вы отвечаете мне тем же; погода меняется; и мы оба лишаемся урожая вследствие недостатка во взаимном доверии и невозможности рассчитывать друг на друга»[2].

Доверие, с точки зрения Юма, заметно облегчает совместное существование людей; более того, оно предстает результатом рациональных калькуляций — доверять выгодно. На этот пункт стоит обратить особое внимание, поскольку позже специалисты по социальному капиталу стали отличать рационально обоснованное доверие от доверия спонтанного.

Что касается де Токвиля, то этот мыслитель, посещая в 1830-е молодые Соединенные Штаты Америки, был поражен присущим их гражданам «искусством объединения». В отличие от жителей его родной Франции, американцы с удовольствием объединялись в самые разнообразные добровольные общества, которые, генерируя доверие между людьми, укрепляли эффективность американской демократии. «Я совершенно убежден, что объединенная сила граждан всегда окажется более способной обеспечить общественное благосостояние народа, нежели правительственная власть», — писал де Токвиль[3]. К различным фрагментам «Трактата о человеческой природе» и «Демократии в Америке» позже обращались все специалисты, занимавшиеся проблематикой социального капитала.

Термин «социальный капитал» впервые употребил Лид Джадсон Ханифан в 1916 году в дискуссии, касающейся развития сельских школ в США. Будучи педагогом, Ханифан обосновывал необходимость воспитания у учеников доброй воли, симпатии друг к другу, умения налаживать социальные отношения с людьми, которые «образуют социальную единицу». Первым шагом к накоплению социального капитала, как полагает Ханифан, должно стать объединение людей в сообщества:

«Сначала социальный капитал должен аккумулироваться. Затем начнется улучшение сообщества. Чем больше люди вкладываются в общее дело, тем мощнее будет социальный капитал группы и тем значительнее будут дивиденды от социальных вложений»[4].

При этом от аккумулирования социального капитала выгоду получают как сообщество в целом, так и составляющие его индивидуумы. Тем не менее механизм формирования социального капитала был разработан американским учителем не слишком глубоко; фактически Ханифан всего лишь предложил красивый термин, а концептуальной основой его снабдили другие ученые. Несмотря на это именно за ним навсегда осталась слава «первооткрывателя» интересующего нас феномена.

Если же говорить о полноценной теории социального капитала, то впервые она была представлена французским социологом Пьером Бурдьё в работе «Формы капитала», опубликованной в 1980 году. Здесь социальным капиталом была названа «совокупность реальных или потенциальных ресурсов, связанных с обладанием устойчивой сетью более или менее институционализированных отношений взаимного знакомства и признания — иными словами, с членством в группе»[5]. Важно подчеркнуть, что, по мнению Бурдьё, на объем социального капитала, помимо широты сети взаимных связей, которыми распоряжается индивид, влияет также обладание иными формами капитала — экономическим и культурным. Доверие, которое сопровождает обмен ресурсами в рамках использования социального капитала, становится тем крепче, чем большим объемом экономического и культурного капитала обладает индивид, поскольку «обмены, порождающие взаимное признание, предполагают подтверждение некоторого минимума объективной однородности»[6].

Наконец, следующей вехой, завершившей, по-видимому, первичное оформление этого понятия, стала статья Джеймса Коулмана «Капитал социальный и человеческий»[7]. В своем тексте, опубликованном через восемь лет после работы Бурдьё, американский социолог подверг критике господствовавшие на протяжении долгого времени трактовки социального поведения, в рамках которых действия человека обосновывались либо социальными нормами, либо его собственными эгоистическими выгодами. Взамен им был предложен новый взгляд, основанный на синтезе этих двух подходов и предполагающий «использование экономических принципов рационального поведения в анализе социальных систем». Именно на этом стыке, по мнению Коулмана, и происходит накопление и использование социального капитала, заметно облегчающего существование человека. Иллюстрируя свою мысль, он ссылается на поведение рыночных торговцев, которые, доверяя друг другу из-за сближающих их родственных, дружеских или религиозных связей, готовы отказаться от столь важного элемента торговли, как заключение формальных договоров. Но и в неэкономических областях социальный капитал также полезен: например, безопасность проживания в том или ином городе напрямую зависит от количества связей между людьми, населяющими его.

Коулман рассматривает социальный капитал как групповой ресурс, но его освоение и применение, подчеркивает он, происходит все-таки на индивидуальном уровне: социальный капитал способствует формированию капитала человеческого, поскольку если рассматривать социальные связи как ресурс, то у обладающих этим ресурсом индивидов появляется нечто ценное, выражающееся в полезных навыках, знаниях и умениях, которые, собственно, и составляют базу человеческого капитала. По мысли Коулмана, социальный капитал в большей степени накапливается в тех обществах, где выше надежность социальной среды, а люди менее изолированы друг от друга и больше доверяют друг другу. Этот тезис можно даже усилить: социальный капитал весомее в том социуме, где у индивидов больше невыполненных обязательств по отношению друг к другу, где все друг другу должны. Наконец, опору для социального капитала создают нормы, принимаемые и реализуемые в том или ином обществе, причем неписаные нормы гораздо важнее писаных.

Зрелость концепта

Подлинную популярность понятию «социальный капитал» в политической науке обеспечил американский политолог Роберт Патнэм. В его трактовке социальный капитал предстает в качестве одной из ключевых характеристик организации общества, способствующей распространению взаимного доверия и облегчающей сотрудничество людей в обоюдных интересах. Патнэм предложил собственное определение этого феномена:

«Социальный капитал — это связи между индивидуумами, социальные сети и нормы взаимности, которые из упомянутых сетей проистекают. Когда доверие и социальные сети хорошо развиты, индивиды, бизнес, регионы процветают»[8].

В классической книге «Чтобы демократия сработала», посвященной институциональным реформам последней четверти ХХ века в Италии, Патнэм продемонстрировал благотворное воздействие глубоких и прочных общественных взаимосвязей на социально-политический прогресс итальянского Севера, который разворачивался на фоне отставания не умеющего накапливать социальный капитал итальянского Юга.

«Десять столетий Север и Юг исповедовали совершенно различные подходы к дилеммам коллективного действия. На Севере нормы взаимности и структуры гражданской вовлеченности воплотились в гильдии, общества взаимопомощи, кооперативы, профсоюзы, спортивные клубы и даже библиотечные кружки. Эти горизонтальные гражданские узы позволили Северу достичь более высоких в сравнении с Югом показателей экономической и институциональной деятельности»[9].

Главную роль в этом процессе сыграли спонтанно развивающиеся гражданские организации, целевые задачи которых, в принципе, даже не имеют особого значения: самое главное заключается в том, чтобы в их формирование и последующее функционирование не вмешивалось государство, которое само по себе с трудом генерирует социальный капитал.

Однако социальный капитал способен не только накапливаться, но и растрачиваться. В своей второй большой работе «Игра в кегли в одиночку» Патнэм показывает, как современные американцы, все более обособляясь от своих семей, друзей и соседей, лишаются социального капитала, «иссушая» тем самым демократические институты. В подтверждение подобной динамики он ссылается на солидный массив данных, свидетельствующих о том, что нынешние граждане Америки по сравнению со своими предками, жившими в эпоху де Токвиля, подписывают меньше петиций, состоят в меньшем количестве добровольных ассоциаций, реже встречаются с друзьями. Эту тягу к избыточной автономности автор считает фундаментальной особенностью американской жизни конца XX века, обусловленной целым рядом факторов, среди которых переформатирование трудовой деятельности, преобразования городской жизни, возросшее могущество телекоммуникационных и компьютерных сетей, а также пересмотр гендерных ролей. Более того, эти тренды универсальны: во всех демократических обществах, включая Великобританию, Германию, Испанию, Швецию, США, Японию, Австралию и Францию, наблюдаются снижение интереса к выборам, уменьшение численности членов политических партий и профсоюзов, а также людей, посещающих церкви[10]. Складывающиеся взамен новые формы гражданского участия сфокусированы не столько на «общественном», сколько на «индивидуальном» начале. Это означает, что популярностью пользуются прежде всего те формы гражданского активизма, которые не требуют физического участия или присутствия: подписание электронных петиций, онлайн-голосования и тому подобные. Патнэм называет это явление «приватизацией социального капитала», видя в нем главную угрозу общественной солидарности в наступившем столетии[11]. При этом, однако, он настаивает, что утечки и растраты социального капитала вполне обратимы: с помощью целенаправленных общественных усилий его запасы можно восстанавливать.

В рамках примерно той же парадигмы интересующее нас понятие разрабатывал и Фрэнсис Фукуяма, широкая известность которого весьма способствовала популяризации теории социального капитала. В своей книге, посвященной феномену доверия, он уделяет этому вопросу большое внимание:

«Социальный капитал — это определенный потенциал общества или его части, возникающий как результат наличия доверия между его членами. Он может быть воплощен в мельчайшем базовом социальном коллективе — семье, и в самом большом коллективе из возможных — нации»[12].

Хотя наличие эгоистического интереса при образовании ассоциаций неустранимо, наиболее крепкими из них оказываются те объединения, между членами которых существует предварительный морально-нравственный консенсус. Подобные сообщества нередко обходятся без правового регулирования внутренних отношений, что повышает их конкурентоспособность на фоне других коллективов.

В целом подход Фукуямы схож с выкладками Патнэма, хотя он более склонен подчеркивать не гражданские, а экономические грани социального капитала. Подобно некоторым исследователям, он признает экономическую деятельность важнейшей частью современной жизни, рассматривая социальный капитал и все его составляющие и производные (доверие, сильное гражданское общество) через призму экономической выгоды. По мнению Фукуямы, наличие в обществе устойчивых социальных связей и норм доверия открывает новые экономические возможности — а значит, увеличивает общественное благосостояние:

«Недоверие, распространенное в обществе, налагает на всю его экономическую деятельность что-то вроде дополнительной пошлины, которой обществам с высоким уровнем доверия платить не приходится»[13].

Размышляя о выгодах социального капитала, Фукуяма подчеркивает, что процесс их приобретения требует времени:

«Социальный капитал, в отличие от других форм человеческого капитала, невозможно получить как отдачу от того или иного рационального вложения. […Прежде всего] приобретение общественного капитала требует адаптации к моральным нормам определенного сообщества и усвоения его в рамках таких добродетелей, как преданность, честность и надежность»[14].

Как только этот процесс пойдет, неосязаемый социальный капитал начнет приносить вполне осязаемую материальную отдачу. Именно накопление социального капитала, по мнению Фукуямы, стоит за набирающим обороты во всем передовом мире переходом экономических акторов от крупных иерархических структур к гибкой сети мелких предприятий, более эффективных в современных условиях.

Свое видение социального капитала Фукуяма старается связать с региональными и местными обыкновениями и традициями. Так, рассуждая об уровнях социального капитала в разных странах, он обращает внимание на укорененное в сознании американцев подозрительное отношение к собственному государству. Стараясь держаться от государственной власти подальше, граждане США в решении проблем коллективного действия всегда уповали не столько на государственную помощь, сколько на собственные усилия: «В прошлом, да и сейчас, признаком именно американской демократии было то, что она являла собой не случайное скопление отдельных людей, а жизнедеятельный комплекс добровольных объединений»[15]. Но безусловным достоинством государственных институтов США стало то, что они сами всемерно поощряли подобное тяготение гражданского общества к автономизации, позволяя независимым от власти институтам корректировать государственную политику, мирясь с постоянным противодействием граждан тем или иным государственным инициативам и тем самым способствуя накоплению социального капитала. Впрочем, сегодня — и здесь Фукуяма и Патнэм единодушны — дело обстоит отнюдь не гладко:

«Американцы по-прежнему не расстаются со своей привычкой объединяться в добровольные организации, но за последние несколько десятилетий они много в чем утратили свое влияние. Произошел гигантский скачок общего уровня недоверия, который выражается во все более настороженном отношении американцев друг к другу, а также во все более частом использовании такого средства разрешения спорных ситуаций, как гражданские иски»[16].

На стадии бурного интереса к проблематике социального капитала теории мэтров многократно уточнялись и конкретизировались. В качестве примера можно сослаться на немецкого социолога Хармута Эссера, попытавшегося взглянуть на социальный капитал как на резервуар особого рода ресурсов. Специфика социального капитала как разновидности капитала, по его мнению, состоит в присущем только ему сочетании индивидуальных и коллективных элементов контроля над ресурсами. В трактовке этого специалиста социальный капитал представляет собой «те ресурсы, которые может мобилизовать или использовать к своей выгоде актор, опираясь на свою вовлеченность в сети взаимоотношений с другими акторами»[17]. Интересно, что немецкий ученый выделяет относительный социальный капитал, которым может пользоваться индивид, и системный социальный капитал, присущий социальной структуре в целом и являющийся результатом деятельности сети, в которую вовлечены все акторы. Тот тип социального капитала, которым актор обзаводится, опираясь на собственные отношения с другими людьми, автор называет «капиталом отношений», а те разновидности капитала, которые от личности не зависят — например уровень доверия внутри системного целого, — называются «социальным капиталом системы»[18]. В развитии человеческих сообществ важную роль играет как первый, так и второй.

Кризис концепта

Позитивные оценки социального капитала не мешают некоторым ученым отмечать его парадоксальную природу, благодаря которой наряду с положительным социальным капиталом бытуют и отрицательные его формы. Можно ли утверждать, что любое добровольно созданное объединение будет оказывать исключительно положительное воздействие на жизнь общества? Опираясь на опыт Италии как страны с неравномерно сосредоточенным социальным капиталом, Патнэм ввел понятие «негативного социального капитала». Его генераторами считаются группы, которые, основываясь на внутригрупповом доверии, неформальных связях, взаимных обязательствах в собственных рядах, не приносят пользы общественному доверию — и, более того, даже разрушают его. Они используют собственную сплоченность не на благо, а во вред обществу как целому. Первейшим примером подобных объединений выступает мафия Южной Италии, опыту которой Патнэм уделил особое внимание.

«Действуя в обстановке острейшего дефицита доверия и безопасности, слабости государства, гражданских институтов и общественных норм, мафиози предлагали нечто вроде приватизированного Левиафана. Используемые мафиози методы “убеждения” позволяли экономическим агентам заключать соглашения, имея уверенность в том, что они будут исполняться»[19].

Тем самым организованная преступность предстает неотъемлемым элементом системы горизонтального недоверия и вертикальной зависимости, сложившейся на итальянском Юге. «Негативный социальный капитал» формируется в обществах, где базовый элемент становления полезного социального капитала в виде доверия отсутствует — как, впрочем, и нормы, которые могли бы послужить опорой «полезного» социального капитала. В этой связи, разумеется, перед исследователем возникает вопрос: если с помощью понятия «социальный капитал» можно описывать как упрочивающие, так и разрушающие общественную систему феномены, то какова же его эвристическая ценность и что, собственно, оно фиксирует?

Одним из тех, кто специально рассматривал отрицательные эффекты аккумуляции социального капитала, стал американский социолог Алехандро Портес. В частности, он выделил четыре потенциально негативных последствия включения индивида в группу, которое теоретически должно было бы способствовать приумножению социального капитала в той или иной конкретной общности: а) отторжение посторонних — группа способна сплачиваться против остальных членов сообщества или против других групп, а кроме того, чем выше сплоченность группы, тем больше ее закрытость для новичков; б) избыточные требования — группа может мешать своим членам добиваться личного успеха, поскольку, приняв на себя групповые обязательства и разделяя общие нормы поведения, человек неспособен легко и без потерь из нее выйти; в) ограничение индивидуальной свободы — внутри групп с высоким уровнем социального капитала социальный контроль настолько высок, что он существенно ограничивает людей, а это в свою очередь потенциально ведет не только к замедлению развития группы, но и к ее дезинтеграции; г) девальвация общепринятых норм — групповая солидарность иногда укрепляет намерение группы жить вопреки внешним тенденциям и трендам, игнорируя общие правила и нормы[20]. По мнению Портеса, социальный капитал имеет особенно высокие шансы стать «негативным» в тех случаях, когда доверие, не распространяясь на общество в целом, циркулирует лишь внутри групповых границ.

Как часто бывает в подобных случаях, основной огонь критики обрушился на основателей, стоявших у истоков теории социального капитала — в данном случае на Патнэма и Фукуяму. Первого из них, в частности, упрекают в том, что он недопустимо сузил вклад, вносимый в формирование социального капитала государством. Шведский политолог Бо Ротштейн, отталкиваясь от того факта, что наиболее высокий уровень доверия и социального капитала традиционно фиксируется в скандинавских странах, где социальная поддержка граждан государством высока, попытался доказать, что именно этот фактор повышает безопасность социальной среды и делает общественную жизнь лучше. Иначе говоря, как раз качественное выполнение государством своего предназначения и стимулирует более благосклонное отношение граждан к добровольным ассоциациям, то есть способствует наращиванию социального капитала[21]. Что же касается его «истощения», о котором писал Патнэм, то оно, по мнению Ротштейна, обусловлено издержками неолиберальной системы, ориентирующей население на подозрительное отношение к государственной власти.

Скептически воспринимается и убеждение Фукуямы в том, что социальный капитал зиждется в первую очередь на доверии. Доверие, как подчеркивает Лори Парсонс, слишком неоднородно, чтобы во всех случаях генерировать социальный капитал, поскольку человек способен доверять какому-то лицу в чем-то одном и не доверять ему же в чем-то другом.

«Люди способны доверительно полагаться на представителей своей расы, класса и территории или, напротив, отказать какой-то группе в доверии на тех же основаниях. Но аналогичным образом они могут доверять ближнему в одной социальной роли, отказывая в доверии в случае исполнения им иных социальных ролей. Например, человек может быть уверенным в том, что бакалейщик не обманет, а сосед не ограбит его, но это отнюдь не означает, что он готов вступить с ними в кредитное соглашение или совместно участвовать в регенерации коммунальной среды. Короче говоря, доверие, трактуемое изоляционистским и редукционистским образом, — плохой показатель чего бы то ни было»[22].

Впрочем, все высказанное выше вполне можно признать благожелательной критикой специалистов, не отрицающих самой парадигмы социального капитала и желающих лишь усовершенствовать ее; гораздо более разрушительны нападки со стороны тех, кто сомневается в самой целесообразности внедрения в общественные науки нового концепта. В числе именно таких критиков американский ученый и эксперт Всемирного банка Майкл Вулкок, который еще в начале 2000-х обозначил несколько критических позиций, касающихся социального капитала. Среди них значатся следующие: а) социальный капитал — не оригинальная концепция, а лишь «переупаковка» старых идей; б) размытость определений ведет к тому, что это понятие применяют слишком широко; в) акцент на экономику, предполагаемый теорией социального капитала, избыточен[23].

Экономические аллюзии, изначально встроенные в понятие социального капитала, раздражают и американского социолога Клода Фишера:

«Эта метафора вводит в заблуждение. Где я могу взять в кредит социальный капитал? Какова текущая процентная ставка? Могу ли я перевести свой социальный капитал в офшор?»[24]

По мнению Фишера, термин «социальный капитал» вообще не нужен, поскольку понятия «членство», «доверие» и «коммуникабельность» отлично работают сами по себе и гораздо лучше объясняют те процессы, для понимания которых некоторые обращаются к теории социального капитала, в то время как само это понятие лишь путает тех, кто его использует. Аргументацию скептиков подкрепляет и Бен Файн, согласно которому понятие социального капитала не поддается точному определению и, таким образом, может применяться для обозначения чего угодно:

«Этому концепту присущи небывалая расплывчатость и зыбкость. В его каркас заключены множество элементов: здесь можно найти горизонтальные и вертикальные связи, социальные ценности и социальные сети — включая их темные, негативные или извращенные разновидности, которые раскрываются в мафии, фашизме, эксплуатации семейного труда и так далее. Казалось бы, столь разноплановое понятие давно должно было бы рухнуть под гнетом собственных противоречий, но на деле происходит прямо противоположное: оно вбирает в себя любую критику, всякий раз просто добавляя к своим признакам пару-другую новых характеристик»[25].

Еще одним свидетельством того, что дальнейшая разработка концепта оказалась в тупике, стали проблемы, связанные с измерением социального капитала. Дело в том, что недостаточная изученность этого общественного феномена, а также отсутствие единодушия в его понимании пока мешают разработать универсальную методику, позволяющую фиксировать его в количественных показателях. На это, кстати, обращает внимание и Фукуяма в одной из своих статей:

«Один из самых больших недостатков концепции социального капитала заключается в отсутствии консенсуса по поводу того, как измерять его. Сегодня существуют лишь два основных способа: во-первых, проведение переписи участников в конкретном сообществе или ассоциации и, во-вторых, использование данных об уровне доверия и гражданской активности»[26].

Исследователи, занимающиеся измерением социального капитала, обычно выделяют четыре «этажа» этой процедуры: это анализ на микро-, мезо-, макро- и наноуровне[27]. На микроуровне измеряется вклад социального капитала в благополучие отдельного индивида: именно такой подход применял Бурдьё, когда писал о том, какие преимущества социальный капитал предоставляет конкретному человеку. Что касается накопления социального капитала на мезоуровне, то оно вытекает из взаимодействия между различными социальными группами, которое оказывает влияние на общую социальную и экономическую стабильность общества. Далее, на макроуровне социальный капитал анализируется относительно конкретных обществ, стран и регионов: здесь речь идет примерно о том же, чем занимался Патнэм в отношении Италии. Наконец, наноуровень исследования социального капитала — который выделяется не всегда, но тем не менее также заслуживает внимания — затрагивает отношения внутри семьи как первичного источника социализации человека. Стоит, однако, отметить, что трактовки различными учеными микро-, мезо- и макроуровня исследования социального капитала крайне разнятся и до подлинного единодушия тут очень далеко.

То же самое касается и конкретных индикаторов измерения социального капитала, где различные исследователи пользуются разными системами, а оформление какой-то универсальной матрицы пока не просматривается. В частности, Патнэм предлагает следующие индикаторы:

1) суммарное количество групп — профсоюзов, спортивных клубов, литературных, молодежных обществ, политических клубов, национальных объединений — в гражданском обществе (коэффициент n);

2) изменение числа n во времени (коэффициент t);

3) индикатор измерения уровня «внутреннего единства и коллективного действия», определяемый субъективно и оценивающий внутренние связи существующих групп (коэффициент с)[28].

Субъективизм подобных схем бросается в глаза сразу, и это главный камень преткновения, грозящий погубить красивую социально-политическую конструкцию. Никак не спасает ситуацию и введение дополнительных субъективистских критериев. Например, Фукуяма, использующий для фиксации объема социального капитала примерно те же показатели, что и Патнэм, дополняет их коэффициентом, который он именует «радиусом недоверия». Этот индекс, по замыслу его изобретателя, должен описывать внешнее впечатление общества о той или иной группе (общественной организации). Его использование должно демонстрировать, что, например, высоко дисциплинированная экстремистская группа, производя отрицательный социальный капитал, будет снижать объем социального капитала всего общества, поскольку ее радиус недоверия слишком велик. Подобными сообществами являются, например, «Ку-Клукс-Клан», сицилийская мафия, «Аль-Каида». Иначе говоря, чем выше число криминальных, радикальных, экстремистских организаций в конкретном обществе, тем незначительнее в нем объем социального капитала.

В целом приходится констатировать, что сильный привкус субъективизма, ощущаемый в различных методиках измерения, включая и те, которые были разработаны столь солидными организациями, как Всемирный банк, до сих пор не позволил поставить изучение социального капитала на твердую научную почву.

***

С триумфом войдя четверть века назад в мир социальных наук, понятие «социальный капитал» встретило в научном сообществе радушный прием: казалось, с его помощью можно будет объяснить широчайший круг самых разных явлений. Новым термином активно пользовались социологи, политологи, экономисты, антропологи, но в итоге именно это и сыграло с ним злую шутку: этот концепт все чаще и жестче начали критиковать за безбрежную всеохватность. На сегодняшний день вариативность трактовок социального капитала и подходов к его изучению порождает лишь один неоспоримый вывод: возможно, в долгосрочной перспективе этот концепт и имеет большое будущее как аналитический инструмент, привлекательный для специалистов из самых разных областей, но в обозримой перспективе он скорее всего останется просто красивой идеей, туманной и нечеткой. Даже до самого минимального консенсуса здесь еще очень и очень далеко.