[стр. 151—165 бумажной версии номера]

В марте 1948 года Джордж Оруэлл написал эссе «Писатели и Левиафан» для британского издания «Politics and Letters», однако там текст опубликован не был и впервые появился в Америке — в выпуске нью-йоркского журнала «The New Leader» от 19 июня. Всю первую половину 1948-го Оруэлл провел в Хейрмайрском госпитале в Глазго[1], где диагноз, о котором и он сам, и его близкие давно подозревали, был подтвержден — хронический туберкулез в тяжелой форме. Больничная койка стала новым рабочим местом — здесь Оруэлл редактировал первый вариант «1984» и сочинил «Писателей и Левиафана».

Даже хронологически эссе «Писатели и Левиафан» связано с его главным романом, не говоря уже о вроде бы тематическом родстве; есть большое искушение счесть этот короткий текст своего рода виньеткой или комментарием к «1984». Это обстоятельство, увы, всегда мешало отнестись к нему с должным вниманием — «Писатели и Левиафан», хоть и довольно известный текст, но не входит в условный «топ» оруэлловской эссеистики; в списке рядом с такими вещами, как «Политика и английский язык», «Лев и единорог», «Лир, Толстой и шут», «Казнь через повешенье», «Как я стрелял в слона» и даже «В защиту английской кухни», его не найти. А жаль. Забегая вперед скажу, что «Писатели и Левиафан» дает возможность по-новому подумать об Оруэлле, поставить его в более определенный историко-культурный и культурно-политический контекст — что представляется очень важным, учитывая влияние, которое его тексты оказали (и оказывают) на современность. В англоязычном мире прилагательное Orwellian имеет ничуть не меньшее хождение, нежели Kafkaesque, а это что-нибудь да значит. Более того, кажется, не существует телешоу с названием, скажем, «Приговор», или «Процесс», или «В исправительной колонии»[2] — а «Большой брат» имеется, причем в очень многих странах. Наконец, лозунги из «1984» и «Скотного двора» стали настолько естественной частью современного универсального политического языка, что уже мало кто помнит их происхождение. Думаю, сам Оруэлл был бы доволен этим обстоятельством, увидев в нем доказательство успеха своей миссии — быть рупором «здравого смысла», понимаемого им как сочетание абсолютной интеллектуальной честности с демократизмом, применимостью к обычной жизни обычных людей. Однако не стоит забывать о чисто британском происхождении самогó понятия «здравый смысл», во многом теряющего содержание при его использовании даже не за пределами острова Британия, а всего лишь Англии.

Перед тем, как перейти к эссе «Писатели и Левиафан», два слова о том издании, где он должен был быть опубликован, — и о другом, где его в конце концов напечатали. «Politics and Letters» — журнал, затеянный валлийским литератором и теоретиком культуры Реймондом Уильямсом сразу после Второй мировой войны. Уильямс был марксистом, позже оказавшим большое влияние на Терри Иглтона, Эдварда Саида и некоторых других[3]. В то время он только начинал свою литературную и публицистическую карьеру, готовился к поступлению в Кембридж и находился под влиянием левого крыла так называемых Leavisites, последователей известного британского литературного критика Франка Реймонда Ливиса, певца «высокой культуры» доиндустриальной эпохи, последовательно отвергавшего массовую литературу, «аморализм» своего времени, отвлеченные литературные теории, а также господствующие идеологии — и прежде всего марксизм. «Левые ливизиты» — а к ним сразу после войны примыкали Уильямс и другие соредакторы «Politics and Letters» (Клиффорд Коллинз и Вулф Манковиц) — не были сторонниками культурного элитизма и романтической ностальгии по «старой доброй Англии», однако они стремились «использовать все лучшее, о чем думают и знают в нашем мире» для решения социальных проблем. Как отмечает Денис Л. Дворкин в книге «Культурный марксизм в послевоенной Британии: история, новые левые и происхождение исследований культуры», задачей издания было «смешать тонкое критическое понимание словесности с активной вовлеченностью в политику»[4]. Журнал заимствовал у Ливиса и отвращение к массовой культуре; что же касается политики, то она была левой, конечно, что — как и было чрезвычайно распространено в те годы в Европе и Северной Америке — ставило болезненный вопрос об отношении к Советскому Союзу. Позже Реймонд Уильямс получил известность благодаря попыткам найти «третий путь»: отвергнув равно и капитализм, и сталинизм, он отстаивал социалистические ценности и социалистическую перспективу развития общества. Исходной точкой трансформации Уильямса — надо сказать, довольно причудливой, в конце концов приведшей этого марксиста в стан валлийских националистов, — стала статья «Спор о советской литературе», опубликованная в первом номере «Politics and Letters». Речь там шла о дискуссии среди британских левых по поводу постановления «О журналах “Звезда” и “Ленинград”» и известного выступления Жданова. Британские коммунисты поддержали советских товарищей, видя в ждановской критике «упадничества» проявление истинно классового подхода к литературе. Другие — как например влиятельный британский литературный журнал «Horizon» — выступили в защиту свободы творчества, подчеркнув, что она возможна только в демократическом, читай капиталистическом, обществе[5]. Несмотря на определенные идейные разногласия, Оруэлл публиковался в «Horizon», более того, с этим изданием его связывали тесные личные отношения: основателем и главным редактором журнала был Сирил Коннолли, школьный друг Эрика Блэра, а секретарь Коннолли, Соня Браунелл, познакомилась с писателем в редакции «Horizon» и в октябре 1949 года вышла за него замуж. Соня Браунелл считается прообразом героини «1984» Джулии.

В «Споре о советской литературе» Уильямс не соглашается ни с одной из перечисленных выше позиций: коммунисты не понимают особого характера литературы и литературной критики, прямое государственное (или партийное — от себя добавим мы) вмешательство в эту область (как и в искусство вообще) ведет к культурному упадку; что же до модернистов из «Horizon», то свобода художника в условиях рынка — вещь иллюзорная, зависимость от денег издателей, рекламодателей и публики ничем не лучше государственного контроля. Все эти рассуждения кажутся сегодня банальными, однако семьдесят лет назад данный вопрос для западных интеллектуалов (и европейских обществ как таковых) еще не был решен. Все внове: опыт тоталитарного контроля над культурой очень свеж, более того, далеко не все факты, скажем, о безжалостном партийном руководстве литературой в сталинском СССР, были известны западной публике. Да и честно говоря, разве сегодня — несмотря на, казалось бы, тривиальность набившей оскомину дилеммы «что лучше: госконтроль или рыночное рабство литературы?» — можно уверенно ответить на поставленный Уильямсом и тысячами других людей вопрос?

В статье Реймонда Уильямса содержится любопытное рассуждение, направленное против тех, кто вроде редакторов «Horizon» считает себя «высокими художниками», однако на деле, утверждает он, является агентом коммерциализации литературы и защитником массовой культуры:

«Попытки найти убежище в ценностях субпродукта — культуры меньшинства — и не замечать коммерческого процесса, благодаря которому он существует, ведут к одобрению этого коммерческого процесса, уничтожающего… живые ценности, способствующие выживанию самóй культуры меньшинства»[6].

Не знаю, читал ли Уильямс Ленина, но вышеприведенное рассуждение вызывает в памяти хрестоматийные пассажи из написанной за 43 года до того статьи «Партийная организация и партийная литература»:

«Господа буржуазные индивидуалисты, мы должны сказать вам, что ваши речи об абсолютной свободе — одно лицемерие. В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть “свободы” реальной и действительной. Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, господин писатель? от вашей буржуазной публики, которая требует от вас порнографии в романах и картинах, проституции в виде дополнения к “святому” сценическому искусству? Ведь эта абсолютная свобода есть буржуазная или анархическая фраза (ибо как миросозерцание анархизм есть вывернутая наизнанку буржуазность). Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания»[7].

Кстати говоря, чеканная ленинская формула «жить в обществе и быть свободным от него нельзя» Оруэллу очень понравилась бы, озаботься он чтением трудов создателя той разновидности социализма, которую он последовательно отрицал. Впрочем, сказать сложно: Оруэлл одно время примыкал к троцкистам (за что едва не был убит как франкистами, так и сталинистами), значит, предположительно, тексты Троцкого читать мог. А Троцкий постоянно цитировал Ленина. Значит, хотя бы вторичное знакомство Оруэлла, скажем, с той же «Партийной организацией и партийной литературой» состояться могло. Или, даже если вообразить полную идейную неподкованность бойца-интернационалиста Эрика Блэра из отряда испанской Рабочей партии марксистского единства (ПОУМ), есть другая возможность: он ведь дружил с Артуром Кёстлером. Тот мог рассказать или даже подсунуть приятелю одну-другую ленинскую брошюру. Сказать что-либо более определенное на эту тему невозможно. В любом случае я не обнаружил Ленина в указателе имен ни к одной из биографий Оруэлла. Но, даже если Джордж Оруэлл не читал «Партийную организацию и партийную литературу», ленинская формула о невозможности жить в обществе и быть свободным от него была ему близка. Другое дело, что выводы он сделал — пытался сделать — из нее иные, нежели Владимир Ленин.

Но здесь вот что интересно. Оруэллу явно было не по душе левоинтеллигентское презрение к коммерческой литературе, массовой культуре, к обычной жизни обычного человека. Здесь он с Реймондом Уильямсом — и уж тем более с Франком Реймондом Ливисом — резко расходится. Одни из самых интонационно теплых эссе Джорджа Оруэлла посвящены именно поп-культуре и мещанскому (в частности пролетарскому, что в те времена было в Англии почти одно и то же) устройству повседневной жизни (тексты о популярных детских и юношеских журналах, о Вудхаусе, об английской кухне, об упадке традиционного английского убийства и так далее, в том числе и о бесславно закрывшемся несколько лет назад таблоиде «News of the World»). Поэтому критика свободы творчества лишь на том основании, что высоколобые поэты и прозаики, удаляясь в башни из слоновой кости, поддерживают тем самым порочный порядок вещей, в частности коммерческую массовую культуру, была ему не только чужда, но и враждебна. Оруэлл был против башни из слоновой кости — но совсем по другим причинам.

Однако вернемся к истории написания и публикации «Писателей и Левиафана». Судя по всему, эссе ему заказали редакторы «Politics and Letters»; кто именно, сказать сложно — все они были младше Оруэлла лет на двадцать и, кажется, лично с ним не знакомы. Пару десятилетий спустя Реймонд Уильямс обвинял писателя в немалом количестве грехов, в частности в том, что тот не понял закономерности и даже правильности истребления испанских анархистов и троцкистов их сталинскими соратниками по борьбе с франкистами в Каталонии лета 1937 года[8]; но это было позже. А пока Джордж Оруэлл вполне подходил на роль авторитетного союзника в борьбе за «третий путь». Что касается других соредакторов «Politics and Letters» — Клиффорда Коллинза и Вулфа Манковица, — то о том, как они относились к Оруэллу, сказать практически невозможно. Тем не менее туберкулезный больной, страдающий в шотландском госпитале, изможденный многолетним недугом и сложной работой над своим последним романом, решил написать эссе для малоизвестного, недавно появившегося издания, к которому, судя по всему, особого отношения не имел. Видимо, решающую роль здесь сыграла тема: она не просто сильно занимала Оруэлла в последние 15—17 лет его жизни, она на самом деле стала темой его жизни, если биографию писателя брать как политический, идеологический — и одновременно этический — сюжет.

«Писателей и Левиафана» в «Politics and Letters» не напечатали; журнал закрылся — то ли деньги кончились, то ли интерес Реймонда Уильямса угас: именно в это время он начал работать над позже прославившей его проблемой теории и практики исследований культуры. Оруэлл отправил эссе в Америку, где оно было опубликовано в «The New Leader». Это близкое к Социалистической партии Америки издание имело к тому времени долгую и почтенную историю. Тогдашний его главный редактор Сол Левитас определил позицию журнала как либеральную и антикоммунистическую разом[9], что, однако, не привело его в стан правых антикоммунистов. Это было действительно левое издание, что не могло не привлекать Оруэлла; более того, публикация в американском издании могла помочь ему донести свои взгляды до самой широкой публики, чего явно не случилось бы, будь «Писатели и Левиафан» напечатаны в «Politics and Letters».

Что эссе Оруэлла — реплика в споре, продолженном Реймондом Уильямсом, споре, поводом для которого стало ждановское постановление, подтверждается первым же абзацем «Писателей и Левиафана», где упоминается Жданов: «Если через десять лет мы будем пресмыкаться перед кем-то вроде Жданова, значит — именно этого мы и заслужили»[10]. Такая фраза, к тому же поставленная в самое начало текста, говорит о следующем: речь пойдет не об отвратительном «Левиафане», читай, государстве, который душит творческую свободу писателей, а о самих писателях, ведь именно от них, от их воли, ума, поведения и зависит будущее. Главный герой не мрачный злодей Жданов, а именно писатель, точнее писатели, во множественном числе. Причем писатели, находящиеся в ситуации, в которой еще условного «Жданова» нет — а если постараться, подумать и поступать честно, то и не будет никогда. Название эссе намекает на это: «Писатели» (на первом месте) и «Левиафан» (на втором). Истинная интенция текста открывается только при условии точного понимания, что именно имел в виду Оруэлл под первым и вторым словом. С Левиафана и начнем.

Как известно, в западной традиции есть два Левиафана: чудовище Ветхого Завета и аллегория государства из одноименной книги Томаса Гоббса. Любопытно, что оба — именно оба — Левиафана имеют прямое, можно сказать кровное, отношение к Англии и английской истории. Герои и существа из Ветхого Завета — излюбленные персонажи проповедей, притч, памфлетов пуритан; библейский Левиафан, несмотря на вызываемый им ужас[11], дарит еще и надежду: ведь в Книге псалмов говорится, что Господь сокрушил его голову и отдал его в пищу людям пустыни[12], о грядущем торжестве Бога над чудищем свидетельствует и Книга пророка Исаии. В Талмуде, в Бава Батри, мотив торжества Бога над Левиафаном также присутствует — и говорится, что мясом убитого архангелом Гавриилом монстра накормят праведников на пиру, устроенном в шатре, сделанном из Левиафановой кожи[13]. Иными словами, Левиафан иудаизма и христианства — воплощение чудовищного, хтонического зла, но зла, созданного Богом для того, чтобы в конце концов над ним восторжествовать. Эту идею и подхватывает в своем трактате Гоббс. Он утверждает, что, подобно тому, как Бог создал мир, люди, согласившись на условия «общественного договора», создают государство-Левиафан. Тем самым подчеркивается условный, временной (хотя и сильно протяженный) характер всеобщей власти государства-монстра. Именно поэтому Гоббс использует понятие Commonwealth(сложно переводимое на русский, близкое к «общему благу», но полностью с ним не совпадающее), причем не вводит его в политический язык, а использует уже существующее: так называлось британское государство — с казни короля Карла I в 1649 году до Реставрации Стюартов в 1660-м, с промежутком в несколько лет между 1653-и и 1659-м (протекторат Кромвеля). По сути это слово служило эвфемизмом для термина «республика», будучи чуть ли не английской калькой с латинского.

На первый взгляд, согласно Гоббсу, Левиафан — это, пользуясь языком теологов, «природа сотворенная, но не творящая», но природа как бы второго порядка, ибо сотворена не Богом. Однако если вдуматься, то на самом деле Гоббс противоречит христианской классификации «природ» («природа не сотворенная, но творящая», «природа сотворенная и творящая», «природа сотворенная, но не творящая», «природа не сотворенная и не творящая»), ибо у него человек, будучи сотворенным Богом, как раз творит реальность второго порядка — социальную и политическую. Не зря философа обвиняли в атеизме, а «Левиафан» в Оксфорде конца XVII века объявили подлежащим сожжению (что спустя ровно два века повторили в России: решением Синода 1874 года тираж книги в переводе Серафима Автократова был уничтожен). Обратим внимание на следующее — общеизвестное — обстоятельство: Гоббс считает государство-Левиафан делом людей, более того, этот монстр как бы состоит из людей и отчасти представляет собой Commonwealth, — будучи продуктом общественного договора. Говоря проще: люди живут в Левиафане, потому что они его создали добровольно; Левиафан есть совокупность людей, не более и не менее. Соответственно — вернемся к тексту Оруэлла, — «Если через десять лет мы будем пресмыкаться перед кем-то вроде Жданова, значит — именно этого мы и заслужили». Или у другого нами цитированного автора: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Только, в отличие от Ленина, тезис Оруэлла не звучит безнадежно: дело не в том, что индивид обречен на несвободу от общества — нет, он может и даже обязан создать такое общество, зависимость от которого не будет восприниматься как проклятие. Условного «Жданова» можно избежать, если прямо сейчас его своими руками не конструировать. Жданов (Сталин, Гитлер) — лишь одно из лиц Левиафана, монстр действительно может выглядеть по-иному, да и быть другим. Скажем, выглядеть, как лейбористское правительство Клемента Эттли, которое находилось в Великобритании у власти в 1948 году. Тоже, конечно, не подарок, но разница огромная. Потому политики (Левиафановых дел) надо не бежать, а в ней участвовать. Но возникает вопрос, кто и как будет участвовать. В данном тексте Оруэлл рассматривает вопрос об участии особой категории граждан — писателей.

Перед тем, как мы к ним перейдем, еще о втором слове заголовка оруэлловского эссе. У меня есть немалые сомнения в том, что Оруэлл вообще читал Гоббса. Не могу похвастаться, что я внимательно просмотрел на этот счет абсолютно все им написанное, но ни одного упоминания великого философа и его книги я у Оруэлла (и в биографиях Оруэлла) не встречал. Что, конечно, не значит, что Джордж Оруэлл никогда не слышал ни о Гоббсе, ни о Левиафане. Но скорее всего представление о политической и социальной концепции, изложенной в знаменитом трактате, у него было самое приблизительное и общее. Это значит, что ему, наверное, были ближе библейские коннотации «Левиафана», а там, в Ветхом Завете, чудовище описано то ли как морской змей, то ли как дракон, то ли как кит. Как раз с китами у Оруэлла были самые тесные отношения: ведь одно из самых знаменитых его эссе называется «Inside the Whale» («Во чреве кита»), и речь там тоже идет о литературе и литераторах в отношении к политике. Этот немаленький текст начинается с рассуждений о «Тропике Рака» Генри Миллера, а потом — и о других авторах, которых с определенными допущениями можно назвать «модернистами». Оруэлла интересуют здесь не столько литературные достоинства тех или иных текстов или — упаси Боже — литературная теория, сколько отношение писателя к обществу в данный исторический момент. Эссе написано в 1940 году, ситуация в Европе и мире была тогда совсем иной, нежели в 1948-м; не то что хуже, но безнадежнее. Несмотря на стремительно проявлявшиеся после 1945-го масштабы свершившейся катастрофы, самое страшное было позади — нацизм уничтожен. Впрочем, и впереди были тяжелые времена и задачи: как-то справиться с другим злом — со сталинским тоталитаризмом. Но такая промежуточность исторического момента открывала возможность для надежды; в конце концов, все теперь зависит от нас, мы же одно Абсолютное Зло побороли. В 1940-м, когда коричневый диктатор имел союзником красного, никаких надежд не было. Отсюда и своего рода гимн квиетизму, которым «Во чреве кита» и является. За этот квиетизм Оруэлла много ругали потом — но именно потом, в то время, когда понять всю глубину тоски и безысходности левого интеллектуала, живущего в разбомбленной, изолированной, окруженной врагами Британии 1940 года, было уже почти невозможно.

Напомню, в этом эссе, блестяще разобрав «Тропик Рака» и «Черную субботу», Оруэлл переходит к другим современным ему авторам (среди которых были даже его знакомые, к примеру Стивен Спендер), ставя вопрос совершенно русский: «Что делать?». Не в смысле, как спасать мир, а что вообще делать писателю вот сейчас, в наше безысходное время, когда история, не испросив у каждого из нас любезного согласия, равнодушно проезжает по нам своим катком. Ответ, который дает Оруэлл, странным образом соотносится с рассуждением героя романа Александра Пятигорского «Философия одного переулка»[14]: надо как бы замереть, не дергаться, отдаться времени, но постараться понять, что происходит; если не понять, то хотя бы прочувствовать — что у Генри Миллера так хорошо получилось в его первом романе. Отсюда метафора, ставшая стержнем этого замечательного эссе Оруэлла и оттиснутая в заглавии; Генри Миллер (современный писатель) — Иона во чреве кита. Библейский сюжет — один из самых известных, однако в нем обычно помнят сам факт нахождения героя в чреве чудовища, но там есть еще два важных момента. Первый: Иона плыл на корабле, застигнутом бурей; корабельщики решили, что непогода есть наказание за грехи; Иона вызвался стать жертвой, принесенной разгневанному Богу, и попросил бросить его в море, после чего он и был проглочен китом. Буря стихла, корабль спасен[15]. Второй момент: во чреве Иона молил Бога об освобождении и каялся в своих грехах. Господь повелел, и кит изверг Иону на сушу[16]. Оруэлл предполагал, что в голове его читателя (британского прежде всего) история об Ионе, так сказать, записана на подкорку; что использование ветхозаветной метафоры не приведет к тому, что Генри Миллер (и современный западный писатель вообще) будет восприниматься просто как пассивный пассажир не слишком комфортабельного водного транспорта. Наоборот, согласно Оруэллу, современный писатель в 1940-м:

1) чувствует, что грешен;

2) публично признается в этом;

3) предлагает себя в качестве искупительной жертвы;

4) спасает тем самым других (корабельщиков, пассажиров, общество);

5) оказавшись в чреве кита, старается не потерять надежду, ждет, взывает, опять признается в грехах и — что самое важное, отличающее его от библейского пророка, — наблюдает, чувствует;

6) лелеет надежду, что все кончится хорошо.

Соответственно, в эссе читаем:

«Все его [Миллера] пассажи написаны с точки зрения Ионы, добровольного Ионы. Нельзя сказать, что он особенно сосредоточен на себе — наоборот. В его случае так вышло, что кит прозрачен. Просто он [Миллер] не чувствует ни малейшего позыва что-то менять или контролировать претерпеваемый им процесс. Он продемонстрировал типичный Ионов акт приятия того, что он будет проглоченным, оставаясь пассивным, согласным на все»[17].

Так что левые критики, по привычке упрекающие Оруэлла в воспевании пассивности, квиетизма, не правы. Во-первых, да, Оруэлл приписывает Миллеру квиетизм и даже утверждает, что только такая позиция сейчас возможна для современного западного писателя, но сам он этого квиетизма не проповедует. Он — другой: он недавно вернулся из Испании с простреленной франкистским снайпером шеей. Во-вторых, Иона-Миллер в каком-то смысле берет на себя грехи современного западного мира — потому, несмотря на непристойность его книг, здесь есть возможность спасения. В-третьих, кит прозрачный, оттого следует сидеть спокойно, не дергаться, наблюдать, описывать. Пятигорский добавил бы: «пропускать смыслы через себя». Что-то изменится, надежда вернется, буря закончится, тогда начнется новая жизнь.

Буря закончилась в 1945 году, поэтому — несмотря на внешнее сходство[18] «Писателей и Левиафана» с «Во чреве кита» — на дворе совсем другая повестка. «Кит» превратился в «Левиафана»; нечто, не относящееся к человеку, внешнее, постороннего монстра (не только из Ветхого Завета, конечно, но и из «Моби Дика» — а что еще можно вспомнить в 1940-м, сочиняя эссе об очень американском писателе?) — в монстра, состоящего из людей, в монстра, причиной и частью которого мы являемся. Покорность Ионы превращается в политическую вовлеченность, без которой мира не существует и писатель как гражданин не мыслим. Появилась надежда — так что следует действовать. Но как сделать так, чтобы через десять лет не начать пресмыкаться перед мерзопакостным новым Ждановым? Вот вопрос.

И здесь мы переходим к первому слову в названии эссе Оруэлла. «Писатели». Выше я уже обращал внимание на множественное число. Уточню: это не собирательный образ некоего писателя, в котором слились все литераторы западного мира, не воплощение писательского удела и профессии как таковой, а отдельные, разные, многочисленные писатели. Левиафан один, писателей — толпа, и ни один не похож на другого. Но при этом что-то их всех объединяет — правых и левых, прозаиков и поэтов, модернистов и реалистов. То, что все они участвуют — наряду с прочими — в вечном процессе формирования Левиафана, что они не могут быть свободными от него, будучи его частью. Или могут? Вот об этом «или могут?» Оруэлл и рассуждает.

В «Писателях и Левиафане» последовательно поднимаются несколько тем. Сначала Оруэлл рассматривает вопрос, возможно ли объективное суждение о литературном произведении, и отвечает на него отрицательно. Самый теоретически подкованный критик, сражающийся за не запачканные злобой дня одежды словесности, в конце концов, исходит из банального «нравится — не нравится». Все остальное продиктовано политикой, точнее — политико-идеологической позицией, отрефлексированной или нет, не столь уж важно. Диагноз не очень приятный, но именно из этого пункта следует двигаться дальше, считает автор.

Далее Оруэлл переходит к вопросу, что же это за политические позиции и какая из них сейчас превалирует. Конечно же, левая, утверждает он. Для пишущего/читающего человека быть левым в Британии сегодня столь же ортодоксально, как быть консерватором двадцать лет назад. Одно не лучше другого, просто констатируем: в Британии писатель (интеллектуал, хотя Оруэлл и не использует здесь этого слова) скорее всего ангажирован той или иной разновидностью социализма. И это следующая тема, называется она «британский социализм второй половины 1940-х».

Автор начинает с краткого экскурса в историю островных левых — как они, соблюдая честь идеологического мундира, вынуждены были закрывать глаза на то, что русская революция, единственная на тот момент удавшаяся попытка воплотить социалистические идеи в жизнь, совсем не соответствовала их представлениям о социализме. Дальше — больше. Британские левые не только лицемерны (впрочем, этим они не отличаются от правых и всех прочих), они не понимают простой вещи о собственной стране и о классе, интересы которого защищают — пролетариате. Речь об интернационализме. В Великобритании интернационализм в сочетании с социализмом невозможен, ибо лишь лицемеры не хотят видеть простой вещи: местный пролетариат опосредованно участвовал и участвует в ограблении колоний, получая от этого прямую выгоду в виде роста зарплат, уровня жизни и прочего. Одновременно выступать за антиколониализм и за улучшение условий и качества жизни рабочего класса в Британии невозможно. Что-нибудь одно: либо освобождение колоний от гнета с падением доходов всех в Великобритании, включая, конечно, и рабочий класс, либо рост социального благосостояния островных пролетариев — но с сохранением грабежа Индии, Африки и так далее. Более того, говорит Оруэлл, Вторая мировая показала, как стремительно исчезают все столь любимые британскими левыми интеллигентами разговоры об интернационализме и пацифизме, стоит внешнему врагу поставить под вопрос национальный суверенитет. Победить Гитлера интернационализмом было бы невозможно.

Действительно, картина не очень приятная, особенно для читателя журналов «Politics and Letters» и «The New Leader». Тем не менее с ней можно, что называется, «работать», жить в ней, ее трансформировать — это и есть реальность, и она поддается изменению. Тон Оруэлла совершенно иной, нежели «Во чреве кита» — никакого квиетизма, только сознательная обреченность выполнять свой долг гражданина и писателя. И вот здесь Джордж Оруэлл отходит не только от попросившего его написать эссе Реймонда Уильямса, но и от Владимира Ленина. Жить в обществе и (хотя бы микроскопически) не зависеть от него возможно. Возможно быть и не быть одновременно частью Левиафана. Просто нужно различать. «Гражданин» (да и просто «человек») — это одно, это политическое животное, Левиафанова плоть и кровь. «Писатель», получается у Оруэлла, не гражданин и не человек даже — но только тогда, когда он занимает позицию писателя. Заметим, Оруэлл вовсе не определяет, какой именно это писатель — хороший или плохой, талантливый или бездарный, не говоря уже о политических предпочтениях. «Писателей» много разных — отсюда множественное число в заголовке. Но «писатель» — точка, откуда производится нечто, что не является частью мира Левиафана, даже мира человека. Возникает недоумение: Оруэлл чуть ли не превращается здесь в какого-то символиста, ультраромантика, а то и ницшеанца, а все сказанное им до того ставится под сомнение. Где, в конце концов, его хваленый здравый смысл?

На самом деле все это кажется банальным и даже глупым, если не подключать к этому историко-политический контекст. Дело в том, что Джордж Оруэлл говорит не о писателях как таковых, не о писателях вообще. Речь идет о британских писателях 1945—1951 годов, когда у власти находилось лейбористское правительство Клемента Эттли, совершавшее в стране нечто вроде мирной социал-демократической революции. Именно эту «политику» имеет в виду Оруэлл, когда пишет:

«Ну и что же из этого следует? Должны ли мы заключить, что обязанность каждого писателя — “держаться в стороне от политики”? Безусловно, нет! Ведь я уже сказал, что ни один разумный человек просто не может чураться политики, да и не чурается в такое время, как наше. Я не предлагаю ничего иного, помимо более четкого, нежели теперь, разграничения между политическими и литературными обязанностями, а также понимания, что готовность совершать поступки неприятные, однако необходимые, вовсе не требует готовности бездумно соглашаться с заблуждениями, которые им обычно сопутствуют. Вступая в сферу политики, писатели должны сознавать себя там просто гражданами, просто людьми, но не писателями»[19].

Заметим, что подобная фраза, скажем, во Франции того же времени была бы невозможна; разве что мужественный Альбер Камю мог публично произносить такое. Писатель, когда участвует в политике, — просто человек, просто гражданин, никаких поблажек. Политика — дело грязное и отвратительное, но тут уж ничего не поделать, мы обязаны им заниматься, однако лишь за пределами позиции под названием «писатель». Все мы — в том числе и писатели — Левиафан, соответственно, нечего прикидываться, ведь надо быть честным. Хитрость лишь в том, что все вышеперечисленное — британское, причем британское, характерное для определенного времени: и граждане, и политика, и даже Левиафан. Потому как этот Левиафан — наш, и складывается он таким, каким Оруэлл, в общем, и хотел его видеть.

Он не прямо об этом говорит, но посвящает нынешнему положению дел в стране, ее политике, экономике, социальной сфере довольно большой пассаж — совершенно неожиданный, если считать «Писателей и Левиафан» упражнением в отстаивании универсальной ценности словесности и писательской свободы. Под конец читатель оказывается слегка одурачен — в эссе говорится немного о другом (а то и сильно о другом), нежели он предполагал:

«Левые правительства почти всегда разочаровывают своих сторонников, поскольку даже и в тех случаях, когда удается достичь обещанного ими процветания, обязательно приходится пережить трудный переходный период, о котором, до того как взять власть, едва упоминалось. Вот и мы сейчас видим, как наше правительство, отчаянно борясь с экономическими трудностями, вынуждено преодолевать последствия своей же пропаганды, которая велась в предшествующие годы»[20].

Лейбористы победили на июльских выборах 1945 года и находились у власти до 1951-го. За эти шесть лет правительство Клемента Эттли смогло настолько глубоко изменить устройство страны, многие ее экономические, социальные и культурные основания, что даже настойчивые планомерные попытки демонтировать социал-демократическую систему, введенную лейбористами, начатые в 1979-м Маргарет Тэтчер и не закончившиеся до сих пор, дали лишь частичные результаты. Основные достижения послевоенного лейбористского правления — бесплатная система здравоохранения (NHS), программа обеспечения неимущих и малоимущих жильем, многое другое, — хотя и в сильно потрепанном, урезанном и находящемся в кризисе виде, выжили и существуют в сегодняшней Великобритании. Лейбористы под руководством Эттли изменили страну сильнее, нежели любые другие политические силы в XX — начале XXI века, исключая разве что тэтчеризм[21]. Для нашего рассуждения это все исключительно важно: когда Оруэлл говорит о том, насколько тяжело левым, беспощадно критиковавшим правящие классы и обещавшим трудящимся золотые горы в случае своего прихода к власти, внезапно[22] действительно оказаться у власти, он имеет виду конкретную политическую ситуацию, разворачивающуюся у него перед глазами. Обычным лейбористом он не был, но, вернувшись из Испании, вступил в Независимую лейбористскую партию, которая находилась на крайне левом фланге. С началом 1940-х начали крепнуть связи Джорджа Оруэлла с мейнстримными лейбористами: он писал для журнала «Tribune», контролируемого влиятельными лейбористами Энайрином Беваном и Джорджем Страуссом; позже даже стал одним из редакторов издания. После 1945 года, хотя и сохраняя неизменно-критическую позицию в отношении правительства, писатель постепенно смещался с крайне левого фланга политического спектра вправо, остановившись в момент смерти в районе левого центра, то есть тогдашнего правительства[23]. Иными словами, в 1948 году писатель Джордж Оруэлл относился к наличествующему тогда Левиафану придирчиво, но доброжелательно[24]; политика кабинета Эттли отвечала, во многом, его представлениям о должном — хотя бы в перспективе. Казалось, ему и карты в руки: вознесенный внезапным успехом «Скотного двора» к широкой известности автор должен использовать литературную славу и общественный авторитет для поддержки политического союзника, тем более, что этот союзник взялся за невиданную для страны работу — строительство социалистического общества. Точнее, социал-демократического; а ведь идеалом социально-политического устройства Оруэлл считал «демократический социализм».

И вот в «Писателях и Левиафане» он говорит (в том числе и самому себе): этого не следует делать. Как человек и гражданин, симпатизирующий лейборизму и курсу нынешнего правительства, Оруэлл готов участвовать в «грязном и унизительном деле политики»[25], более того, он считает, что обязан быть вовлеченным в него, но на тщательно сформулированных условиях. Во-первых, не закрывать глаза на то, что происходит неправильно, говорить правду. Ближе к концу в «Писателях и Левиафане» есть рассуждение о том, что нынешняя (1948 года) тяжкая социально-экономическая ситуация в Великобритании есть результат не только войны, послевоенной разрухи, но и предшествующей политической и хозяйственной истории страны. Экономика Британии всегда держалась на торговле — причем в частности на торговле дешевыми колониальными товарами. Она всегда была уязвима, процветала, что называется «до раза» — и вот сейчас этот «раз» наступил. Конец войны и распад империи неизбежно привел к ухудшению уровня жизни британского населения, и если это ухудшение будет временным, то только благодаря перспективам, установленным лейбористским правительством. Вывод таков: как гражданин писатель (читай британский писатель) обязан говорить эту неприятную правду населению: чудес не бывает, в ближайшее время будет только хуже. Во-вторых, и тут Оруэлл, казалось бы, противоречит себе: писателю не следует чураться и участия в политике, именно как писателю. Важно, какон это делает. Любопытно, что в качестве образца он предлагает собственную политико-литературную позицию образца текущего, 1948, года:

«Означает ли все сказанное, что писателю следует не только противиться диктату политических боссов, а лучше и вообще отстраниться от писания о политике? И снова — безусловно, нет! Нет ни одной причины не писать прямо и откровенно о политике, если писатель пожелает этого. Только пусть он говорит о ней как индивидуум, аутсайдер, на крайний случай как партизан на фланге регулярной армии, вовсе в нем не нуждающейся. Подобная позиция вполне совместима с обычной политической пригодностью»[26].

На первый взгляд — эвфемизм и шизофрения. Писатель долженучаствовать в политике как человек и гражданин. Писатель можетучаствовать в политике как писатель, но только в роли вольного стрелка, по собственной прихоти размахивающего револьвером в то самое время, когда вокруг бушует танковое сражение. Зазор для неучастия вроде бы остается совсем крошечный; кажется, что Ленин (и Реймонд Уильсон) торжествуют, выхода для писателя нет. Более того, довольно сложно себе представить какого-нибудь британского писателя 1948 года, который, расположившись в своем кабинете, тщательно отделяет от себя сначала человека и гражданина («политическая пригодность»), затем писателя — политического повстанца («непрошеный партизан»), пока, наконец, не останется «просто писатель», хранитель и воплощение универсального свободного духа, который намерен осчастливить читателя шедевром, никак с политикой не связанным. Все верно, эта процедура сложна, утомительна и порой комична, но без нее, считает Оруэлл, мы через десять лет будем пресмыкаться перед новым Ждановым. Додумывать вещи до конца — дьявольски мучительная и скучная вещь.

Интересно, что условный «Жданов» может появиться на горизонте и в том случае, если писатель склонит шею под ярмо партийной ангажированности, и тогда, когда вовсе не станет участвовать в политике и затворится в башне из слоновой кости. В первом случае он убьет себя как писателя — и подаст пример другим поступить так же. Состав Левиафана изменится — и чудовище станет еще безжалостнее и монструознее, чем могло бы быть. Во втором случае, не принимая участия в создании лучшей, более справедливой разновидности Левиафана, писатель пустит дело на самотек, а в политике естественными являются грязь, насилие, жестокость и монструозность; все хорошее — социальная справедливость, прогресс, гуманность — есть результат сложного, неестественного процесса, требующего напряженных усилий от всех заинтересованных в результате граждан. Так что писатель — британский писатель образца 1948 года — обречен на участие/неучастие в политике. Он должен способствовать прогрессу и социальной справедливости в государстве и обществе. Он может не только ходить голосовать, читать речи на митингах или раздавать листовки, но и выступать в качестве литератора на политические темы. Наконец, он обязан — если хочет продолжать быть писателем, а не партийным борзописцем — в данной конкретной точке оставаться политически не ангажированным. Другого выхода нет. В каком-то смысле Оруэлл предлагает современному британскому писателю, входя в плоть и кровь Левиафана, быть чужим, инородным Ионой во чреве того же самого монстра. Так сходятся два оруэлловских рассуждения, разделенные Второй мировой. Кит оказался Левиафаном — и наоборот. Это одно существо — но в каждой конкретной стране свое. А вот писателей в Британии много, и каждый сам должен решить, как ему поступать; Оруэлл не проповедует, он предоставляет им пролегомены к их собственному выбору.

Что же до конвертации этих рассуждений для применения в других местах и в другие времена, то у меня большие сомнения, что такое возможно — да и вообще имеет смысл.