[стр. 143—166 бумажной версии номера]

Летом—осенью 2018 года в нижегородском центре «Арсенал» проходила выставка «Горький. Модернизм»[1]. Она была посвящена «второй советской модернизации», произошедшей в этом городе в конце 1950-х — начале 1980-х. Кураторы выставки Алиса Савицкая, Наталья Соколова и Олеся Филатова реализовали идею художника Александра Лаврова: продемонстрировать появление действительно современного города Горького, его скачок в послевоенную модерность, массовое строительство жилья и заводов, создание современной транспортной инфраструктуры — но показать это не как чисто социально-экономический и отчасти политический процесс, а шире — как еще один шаг в реализации «проекта советской модерности». Модерность, как известно, порождает модернизм, который в данном случае является не просто художественным стилем, а способом художественной рефлексии и проективного мышления. Потому на выставке в «Арсенале» картины и скульптуры соседствовали с архитектурными планами, фотографиями новостроек, макетами домов и даже с масштабным макетом Горького по генплану того времени. Сопровождали экспонаты тексты кураторов, посвященные историко-культурному общесоветскому и городскому контексту конца 1950-х — начала 1980-х.

Илл. 1. Вид раздела «Генплан» экспозиции выставки «Горький. Модернизм». Нижний Новгород, Арсенал, 2018. Фотография Владислава Ефимова. Courtesy Волго-Вятский филиал ГЦСИ в составе РОСИЗО

«Горький. Модернизм» стал идеальной отправной точкой для дальнейшей рефлексии, чем этот город являлся сорок—шестьдесят лет назад, как он, научно-технический и индустриальный закрытый «миллионник», соотносился со своими предшественниками: дореволюционным Нижним Новгородом, советским Нижним/Горьким 1920-х — начала 1950-х, постсоветским Нижним Новгородом, который уже почти тридцать лет не может определить себя. Иными словами, выставка дала возможность продолжить разговор, который уже несколько лет ведется в рамках совместного проекта «Арсенала» и журнала «Неприкосновенный запас»[2].

В июле 2018 года, в разгар работы выставки «Горький. Модернизм» мы организовали серию выездных обсуждений, которые — следуя британскому философу Саймону Критчли — назвали pop-up семинарами. Смысл данного, недавно изобретенного, жанра заключается в том, что обсуждение того или иного объекта проводится в (или на) самом объекте, который своим присутствием, безусловно, влияет на ход разговора. Это не «выезд на пленэр», а скорее — разновидность психогеографического дрейфа ситуационистов; только, в отличие от Ги Дебора и его последователей, наш разговор был хотя бы относительно структурирован, и ему была заранее задана некоторая повестка. Состав участников поп-ап семинаров варьировался, хотя костяк группы оставался практически неизменным: историки, урбанисты, журналисты, гражданские активисты, художники. Вели дискуссии два человека: нижегородский историк культуры, постоянный автор «Неприкосновенного запаса» Игорь Кобылин и я.

Каждый семинар фиксировался на камеру, в итоге мы получили солидную документацию — около четырех часов видео- и аудиозаписей. Нижегородский художник Дмитрий Степанов сделал из этого материала видеоэссе «Горький. Точки невозврата»[3]. Что касается расшифровок, то ниже я предлагаю сильно сокращенные и отредактированные (по согласованию с участниками) выдержки из двух первых семинаров.

Публикацию сопровождают фотографии картин и экспонатов выставки «Горький. Модернизм», сделанные Владиславом Ефимовым, и мои любительские снимки с мест проведения семинаров. [Кирилл Кобрин]

Семинар 18 августа 2018 года

Семинар проходил в холле Дома культуры Горьковского автомобильного завода (ГАЗ, строительство закончено в 1962 году, архитектор Т. Заикин).

Ведущие: Кирилл Кобрин и Игорь Кобылин.

Участники:

Александр Курицын — сотрудник Центра современного искусства «Арсенал», куратор научно-исследовательского проекта «Горький. Модернизм».

Андрей Амиров — социолог, общественный активист, художник, преподаватель, урбанист.

Евгения Риц — поэт, литературный критик.

Дмитрий Зернов — преподаватель, социолог, литератор.

Рина[4] — практикантка в музее «Арсенал» в рамках этого проекта.

Ирина Маслова — городской исследователь, участник подготовки выставки «Горький. Модернизм».

Виктория Азарова — экскурсовод.

Марина Игнатушко — общественный активист, урбанист, журналист.

Кирилл Кобрин: Мы здесь сидим, как в фильме Питера Гринуэя «Живот архитектора»[5], внутри своего рода классической руины, которая пришла даже не в упадок, а в ничтожество. Внешне руина выглядит нормально, она не перестраивалась с течением времени, как у Гринуэя; там, напомню, герои фильма сидят напротив Пантеона в Риме. Но она пришла в упадок в том смысле, что это «место возвышенного» не то чтобы используется не по назначению, оно просто потеряло смысл: непонятно, зачем оно есть сейчас. Так же, как и все эти античные руины, которые уже в поздней Римской империи стали терять свой смысл, обретая — или не обретая — новый, не говоря о позднейшем периоде, о Средних веках. Например, в том же Риме замок Святого Ангела, перестроенный из мавзолея императора Адриана: первоначальный, языческий смысл исчез, но появился новый — в Средние века это была резиденция пап.

Это будет одна из точек опоры нашего разговора, которую я хотел бы предложить — смысл построения здания ДК именно здесь, именно таким образом, именно в то время, именно на этом месте. В этом ведь был определенный расчет, неслучайный. Потом прошло какое-то время, смыслы менялись, но главный смысл так или иначе оставался. Сейчас все другое: страна, общество и эта место теперь другое — вот что очень важно.

Вторая точка — странность этого здания. Как многие вещи в Нижнем Новгороде, это здание имеет два исторических содержания.

Давайте немного личного? Я вырос в этом районе и всегда воспринимал ДК Автозавода, как часть общего ансамбля в окрýге — кинотеатр «Мир», Дом культуры школьников, школа № 126, где я учился. Я не мыслил периодами истории архитектуры, конечно, но интуитивно для меня это всегда был один стиль, кусок одного прошлого. И вот значительно позже я с невероятным удивлением узнал, что это здание построено в 1961 году. То есть оно принадлежит другой эпохе — хрущевской, «оттепели». Я видел ДК ГАЗ в ряду здешней сталинской архитектуры, хотя я не знал этого словосочетания, но визуально понимал, что это одно и то же время. Однако оказалось, что оно было другим. И оно построено странно для тех времен, когда после смерти Сталина началась борьба с «архитектурными излишествами».

Илл. 2. Укрытый бюст Ленина в ДК ГАЗ. Фотография Кирилла Кобрина

Игорь Кобылин: Я добавлю буквально два слова по теории, продолжая мысль Кирилла. Первое — по поводу совмещения стилистически различных архитектурных слоев в городе. ДК ГАЗ — анахронизм, сегодня много пишут об этом. В этом контексте анахронизм становится важным критическим понятием. Вчера Кирилл говорил на лекции о городе, который совпадает с самим собой[6]. Город с самим собой в некотором актуальном времени не совпадает. А совпадает особый элемент призрачности, что обычно видится как некий пережиток, изменивший свою форму, функцию или что-либо еще, но это то, что задает городу определенную многоголосую артикуляцию.

Я немного занимался другим нижегородским зданием — ЦУМом. В «Неприкосновенном запасе» я опубликовал в свое время небольшой текст[7] о нем, содержащий примерно ту же историю, что случилась и здесь, в ДК ГАЗ, — только разворот иной. ЦУМ был задуман во времена конструктивизма, но его не успели построить, а когда завершили, это уже был расцвет так называемого «украшательства». И его начали украшать, чтобы он соответствовал положенному тогда обильному декорированию. Однако в середине 1950-х произошло очередное изменение, в ходе которого «украшать» решительно запретили. Я не знаю, сбивали там что-либо или не сбивали со здания, но потом — на новом витке — его снова украсили, уже в 2000-е: окончательно «запомадили», сделали его розовым.

И в этом здании тоже воплощаются не то чтобы разные стили, а разные представления. Важная точка для сегодняшней дискуссии.

Кирилл Кобрин: Не бывает идеальных городов, которые полностью соответствовали бы себе. В каком-то смысле все великие города состоят из нескольких слоев своего рода «руин» — Париж, Рим… Что-то приходит в упадок, что-то перестраивается. Даже сам процесс перестройки предполагает временное руинирование перестраиваемого. Когда барон Осман создавал новый Париж, это же не было так, будто он взял и все построил за один год: не успели глазом моргнуть — как по новым широким бульварам гуляет публика. Нет, конечно же, понятно, что этот процесс растянулся на долгие годы и что стройплощадка соседствовала с руинами средневекового Парижа. Это была огромная кошмарная стройплощадка. Или другой пример. Я 12 лет прожил в Праге, в районе Винограды, который весь построен лет за двадцать — с последнего десятилетия XIX века до начала Первой мировой войны. И вот живешь там, все хорошо, все красиво, а потом понимаешь, что в таком виде, как сейчас, он никогда не существовал.

Игорь Кобылин: Сама современность никогда не совпадает с собою. Она всегда пронизана различием, внутренними параметрами различия слоев. И было бы наивно полагать иное.

Александр Курицын: Относительно руин у меня есть соображение. Если смотреть на это здание с точки зрения его функции и предназначения, то оно никогда не теряло той идеи, которая была в него вшита. Здание не изменялась, но и культурно-рекреационная составляющая никогда отсюда не исчезала, в каждый исторический период обрастая новой «кожей».

Игорь Кобылин: Мне кажется, здесь есть то, что сразу бросается в глаза: вещь, связанная с самой организацией пространства этого здания. Оно ведь не совсем рекреационное; оно не имеет ничего общего с нынешним значением слова «рекреация».

Илл. 3. Занавешенное панно с охотниками и рыбаками в ДК ГАЗ. Фотография Кирилла Кобрина

Кирилл Кобрин: Все менялось вместе с самим Домом культуры, в частности — смысл слова «культура».

Игорь Кобылин: Саша, мне кажется, с рекреацией здесь все, безусловно, не так. Этот элемент, конечно, сейчас нарастает, как я понимаю. А все, что было связано с идеологической составляющей, находится в подвешенном состоянии: в зале шторой закрыт бюст Ленина, задернута советская мозаика, которая так мешает проведению корпоративов, — а это ведь те знаки, которые должны были настраивать на почтительное отношение к месту. И сегодня мы оказались среди эстетических объектов, которые «выпали» из своего привычного окружения и стали объектами созерцания.

Кирилл Кобрин: Интересно посмотреть, как организовано городское пространство от автозаводского универмага до Парка культуры и отдыха, пространство, на котором находится ДК ГАЗ. Это, согласно представлениям эпохи сталинизма, своего рода иерархическое восхождение от идеи отдыха (рекреации, если угодно) к идее культуры. Сначала мы прогуливаемся по аллеям парка, проходим мимо фонтанов (сначала маленькие фонтаны, затем большой фонтан), затем резные деревянные ворота. И заметьте, и в другой стороне парка, и в этой части, в его кульминации, — ориентальные мотивы. В начале парка там стоял летний кинотеатр «Родина», которого сейчас нет, и все это замыкается здесь, возле ДК ГАЗ, тоже ориентальными воротами. «Восток» настраивал трудящихся на отдых, на негу, и вот вы выходите из деревянных парковых ориентальных ворот — и встречаете классицизм. И теперь из места отдыха вы попадет в место культуры. Там был «Парк культуры и отдыха», а здесь «Дворец Культуры», культуры с большой буквы. Саша совершенно прав — он и сегодня остается Дворцом культуры, но значение слова «культура» меняется, потому что сегодня культура — это все: и шубы, которыми здесь торгуют; и йога, которой здесь учат в кружке, и остальное — все культура. В этом смысле ДК не потерял своего значения, по крайней мере и формальное, и содержательное значения остались — просто поменялось остальное. Поменялся мир, который формулирует эти значения.

Расположение ДК ГАЗ рядом с воротами Парка культуры и отдыха предполагало, что трудящиеся в выходной день уже пришли сюда отдохнувшие, готовые к тому, что их мобилизуют на восприятие Высокой культуры. Поэтому понятно, что это здание сразу похоже на все классическое и возвышенное, причем на «средиземноморское возвышенное» и на то, как устроены дворики монастырей, с двухэтажными и одноэтажными галереями, с пустым пространством в середине. Монахи ходят по галереям и шепчутся, а в центре дворика — пустое место, залитое палящим солнцем. Это сталинистская архитектурная утопия «Средиземноморского СССР», об этом немало писали. Но ведь точно так же сегодня в офисной культуре делают openspace. Ну и, конечно, это способ организации пространства современной тюрьмы; идея, разработанная в начале XIX века, о которой Фуко писал в «Надзирать и наказывать». В начале XIX века первая такая тюрьма была построена в Лондоне — заключенных стало больше и нужно было как-то организовывать их массы. Это Пентонвильская тюрьма на севере Лондона. Но вернемся к ДК ГАЗ. Такого рода пространства, как монастыри, как тюрьмы, как места власти, не предполагают интеракции между людьми, но, заметьте, наш ДК построен в 1961 году. Время уже не сталинское, а хрущевское, «оттепель», этот ремейк советских 1920-х, и там и там утопизм; в 1920-х утопизм безграничный; здесь, в начале 1960-х, он носит преимущественно научно-технический характер и предполагает для советского человека зоны приватности. И именно поэтому данное место такое странное.

Илл. 4. Место проведение первого поп-ап семинара в ДК ГАЗ. Фотография Кирилла Кобрина

Александр Курицын: Мы сейчас здесь в такое время года, когда в ДК нет особого оживления. Если прийти 1 сентября, в конце или во время учебного года, то народа здесь полно — школьники и их родители, пенсионеры, студенты. И здесь все шумит и пронизано разными звуками: сегодня мы слышали восточные песни из-за одной двери, а в другое время танцевальные кружки работают за десятками дверей.

Виктория Азарова: Наверно, это наследие рабочего района, некий регламент этого пространства. Я очень хорошо это ощущаю. Как-то раз мне назначили дожидаться очередную группу туристов в восемь часов утра здесь, на площади Киселева возле ДК, и автобус опоздал на сорок минут. И я металась сорок минут, пытаясь найти, где выпить чашку кофе. В восемь утра, в выходной день здесь невозможно что-либо купить. В центре — запросто. У Московского вокзала — можно, а здесь нельзя, здесь по-другому. Но при этом есть действительно какие-то ключевые точки времени, когда район оживает.

Игорь Кобылин: Можно мне задать вопрос всем — и, безусловно, Марине? А какова могла быть судьба такого места? Когда мы рассматриваем ДК как исторический объект, возникает некое напряжение условно между ним и нашим эстетическим вкусом, между художественной ценностью и исторической ценностью. Вот, посмотрите на организацию пространства, на меньший из двух залов, в котором школы обычно проводят официальную часть выпускных вечеров. Там есть небольшая сцена, на которой выпускникам сегодня выдают дипломы. Само пространство рассчитано на то, что ты либо сидишь, либо выходишь получать этот диплом. Грубо говоря, обаяние этого места во многом проистекает из-за комбинации этих позиций, этих ролей.

Марина Игнатушко: На самом деле мне было приятно слышать, что Кирилл ошибался точно так же, как я. Я в Автозаводском районе никогда не жила, для меня Автозавод вообще чужой. Я всегда воспринимала это ДК ГАЗ как здание 1930-х. При том, что я изучаю историю архитектуры, ведь можно было прочитать, просто руки не доходили, и мозги тоже до этого не доходили, нужды не было. И вот тут однажды приезжает московский архитектор, мы с ним шли по Автозаводу и разговаривали, и он говорит: «Ну ты что, это же 1960-е», у меня пелена с глаз упала. Потом я села об этом читать — и это было удивительное открытие. И вообще в этом дворце много того, чего даже вообразить невозможно. Лишь одна деталь, тоже московские архитекторы обратили внимание: маленькие стеклянные пальмы в холле и на лестницах. Меня спрашивают: «А кто их сделал?» И я — просто для того, чтобы как-то ответить, — сказала: «Да на Бору, конечно же. На нашем Борском стекольном заводе». Оказывается, это спецпроект был, такие пальмы могли быть сделаны только в Чехословакии, это чешское стекло. И некоторые детали из гардероба тоже были сделаны на заказ. Я часто бываю здесь с архитекторами, смотрим большой холл ДК — и приходим в ужас от того, что с ним сделали. Ведь он — его окна — задуман так, чтобы люди находились в центре зала в потоке солнечного света, сияния, а сейчас почти все окна закрыты, как это у нас делают в торговых центрах. Кирилл вспомнил топологию современной тюрьмы. Однако для меня этот зал сейчас больше похож на торговый центр.

Илл. 5. Скульптура Татьяны Холуевой «Юность. Размышления об архитектуре» в экспозиции выставки «Горький. Модернизм». Нижний Новгород, Арсенал, 2018. Фотография Владислава Ефимова. Courtesy Волго-Вятский филиал ГЦСИ в составе РОСИЗО

Игорь Кобылин: Ирина, а как вам кажется: должны ли все такие исторические здания консервироваться или должны реконструироваться и как-то меняться? Или вообще снести всю ерунду, что нам не нравится, построить что-то новое и придать этому новое назначение?

Ирина Маслова: Смотрите, у нас в Нижнем есть ДК ГАЗ и ДК Ленина[8], и они находятся не в одном и том же положении. Оттого вопрос: почему один Дом культуры заброшен, а другой нет? Мне кажется, что ДК ГАЗ — очень даже живое место. В России многие советские ДК находятся в кризисе, а здесь проходят концерты и вообще кризиса не наблюдается. Скажем, в Нижнем много говорят о том, что у нас в городе нет большой концертной площадки. Но ведь она есть — вот она! Что нужно сделать, чтобы новые местные музыканты начали проводить здесь свои концерты? Прежде всего сменить отношение администрации этого ДК. Наша группа городских исследователей очень активна, мы любим устраивать встречи и читать лекции на разных городских объектах, но никогда нельзя просто прийти в ДК ГАЗ и провести лекцию. Как пробраться сквозь эти бюрократические сети, чтобы это сделать? Я вот никогда не смогу получить для своих мероприятий зал ДК ГАЗ. А сейчас сложно было договориться?

Александр Курицын: До мероприятия мы общались с ними два месяца, писали официальные письма, ездили к ним.

Марина Игнатушко: По поводу залов: на данный период уже изменились требования к музыкальным залам, поэтому зал ДК ГАЗ не всегда может использоваться.

Игорь Кобылин: Видимо, здесь уже есть накатанный маршрут, благодаря которому ДК продолжает быть «на плаву». Конечно, артистов не особенно много, что достаточно понятно. Мне коллега говорит, что сюда приезжают какие-то звезды.

Александр Курицын: С точки зрения наполнения этих залов, с советского периода мало что изменилось. Тогда приезжали звезды телевидения, так и сейчас.

Кирилл Кобрин: Подождите, ведь тогда, в 1970-е и 1980-е, эти Лещенко и Пугачевы были актуальными и молодыми, а сейчас нынешние визитеры уже не имеют подобного статуса. И вы забываете социально-экономическую основу той советской развлекательной индустрии на Автозаводе. Знаете, почему советские поп-звезды сюда приезжали? Они за «Волгами» сюда приезжали. Тогда же сложно было купить автомобиль, нужно было в очереди стоять годами. Проще было приехать сюда и дать концерт, купить машину вне очереди и отсюда ее вывезти. И они сюда приезжали; так что сегодня в этом смысле здесь упадок. Количество концертов то же самое, но их наполняемость и популярность уже сильно изменились.

Александр Курицын: Это же здание Автозавода, поэтому это взаимосвязано. Как завод находится не на пике, так и ДК переживает подобную ситуацию. Когда мы в первый раз об этом разговаривали, важно помнить, что данная ситуация не только государственная и идеологическая, а в первую очередь — заводская, пролетарская (и бюрократическая с этой точки зрения).

Андрей Амиров: Опять вопрос к символической отработке: кружки, концерты и так далее. Я больше чем уверен, что здесь они выполняют довольно практическую функцию. Эти концерты для бабушек, дедушек, дядь и теть. Они приходят на них, чтобы встретиться, для социальной коммуникации, а не получать эстетическое наслаждение или опыт. Я в Автозаводском районе часто работаю с библиотекой на проспекте Кирова. И им пришло распоряжение начальства, что надо сделать более молодежным их пространство, чтобы оно было более открытым и доступным, чтобы можно было приходить, проводить лекции и другие мероприятия. И они спросили меня, как это сделать. И, когда я начал рассказывать, фантазировать, как мы сейчас, я увидел, как на их лице появляется ужас. Они не привыкли к такому.

Илл. 6. Видеозал в экспозиции выставки «Горький. Модернизм». Нижний Новгород, Арсенал, 2018. Фотография Владислава Ефимова. Courtesy Волго-Вятский филиал ГЦСИ в составе РОСИЗО

Кирилл Кобрин: Мне кажется, мы ушли от исторического вопроса и пришли к другому: «А как это можно использовать и как это существует?» И я считаю, мы ответили на этот вопрос. Здесь есть рамка, она для того, чтобы ее заполняли. И это функция ДК ГАЗ сейчас — то есть он не задает социокультурной стратификации, он не задает определенных высококультурных стандартов. Это просто рамка, в которой происходит жизнь так, как она происходит в этом районе. В этом смысле данное здание на самом деле — сокровище для социологов.

Игорь Кобылин: Значит, Кирилл, это не просто рамка, не просто повседневность, это то, что нечто создает. Внутри этой рамки что-то происходит, что-то «культурное». Когда мы отводим ребенка в какой-нибудь кружок, мы все равно преследуем какую-то цель. И потом мы идем на отчетный концерт всей семьей, с видеокамерой. Мне кажется, Андрей здесь прав: пусть эта форма будет ослаблена в сто раз, но она есть, выполняя свои функции: дети занимаются, взрослые их ждут в коридоре или в кафе. Йоги, конечно, не было в советское время, особенно в свете скандалов с восточными практиками в 1980-е.

Александр Курицын: Хор, лепка, театр, гимнастика, современный и народный танцы и другое все же присутствовали в то время.

Виктория Азарова: В истории этого ДК точно было такое событие, которое на несколько дней подняло его до статуса городского центра, — это музыкальный фестиваль 1962 года, когда Ван Клиберн[9] приехал. Люди выстраивались в длинные очереди, через всю площадь, что было очень удивительно для тех, кто привык вставать по гудку; вечерней жизни в районе вообще же не было. Все было, как обычно, все ходили в ДК на кружки танца — и вдруг все решили пойти на Клиберна. Есть фотографии, где площадь у ДК забита народом. Не стоит забывать, что примерно в то же время Шостакович приезжал — и даже в цехах ГАЗ музицировал.

Кирилл Кобрин: Вика, очень здорово, потому что благодаря этому мы вернулись к ключевой точке разговора. Мы вернулись к словам «новый», «модерн» и «модернизм». Не знаю, как с Клиберном, плохо в нем разбираюсь, но понятно, что Шостакович — это модернизм. Модернизм встретился с индустрией. Музыка Шостаковича, понятно, во многом — концентрация сталинский эпохи, но он все равно родом из 1920-х, что очень важно. В нем воплотились советские проекты модерна: первый вариант 1920-х годов и второй вариант — сталинский.

Игорь Кобылин: Кирилл, у меня уточняющий вопрос: мы часто выделяем сталинское как не модерн. Мне кажется, это не так, сталинизм — своеобразный стим-панк модерности. Например, в середине XIX века появляются железнодорожные вокзалы, локомотивы, заводы. Во что они упаковываются? В готику, «традиционную», вычурную, а внутри на самом деле бегают «железные кони». Мне кажется, то же самое можно сказать о сталинском периоде, я плохо владею этим культурным материалом, но ощущение такое же. И Паперный пишет, как своего рода советский стим-панк упаковывается в сложные коллажи. В сталинском стим-панке в каждой отдельной точке можно вскрыть борьбу реакционного и прогрессивных элементов. Но если мы нейтрально описываем — именно описываем — этот феномен, то получаем тоже определенный тип модерности, упакованный в классицистскую обертку.

Кирилл Кобрин: Конечно, сталинизм — одна из разновидностей модерности. Он находится ровно между модерностью 1920-х, утопически ориентированной, и ее ремейком конца 1950-х — 1960-х, связанным с культом техники и науки, с ремейком, который все же основывается на идее максимальной социальной справедливости в уже сложившемся советском обществе. И если мы даже бегло взглянем на хрущевскую внутреннюю политику, сразу после сталинской, то сталинизм лишь прокламировал социальную справедливость, а на самом деле шло строительство жестко-иерархического общества, в котором была гигантская социальная пропасть между разными классами и группами населения. И это не говоря о репрессиях, которые были инструментом конструирования такого общества. Хрущев все это поменял и попытался вернуть актуальную идею социальной справедливости (с соответствующими перехлестами, конечно, — это же Хрущев!). И все это имеет прямое отношение к зданию, в котором мы сейчас находимся. Оно весьма символично в данном историческом контексте. ДК ГАЗ закончен в 1961 году. Хрущевская эпоха как бы дает знать, что она другая, но имеет внутреннее обязательство закончить этот архитектурный ансамбль, закончить его так, как он планировался. Слово «закончить» здесь очень важное, оно в данном случае близко по значению к слову «покончить». Чтобы с чем-то закончить, нужно с чем-то покончить — сколь бы это ни было неприятно. Мне кажется, именно поэтому руководство Автозавода и архитекторы сделали это здание именно таким в 1961-м году, совершенно ничего не боясь. Мне кажется, это место можно назвать не только неким «мостиком» между двумя историческими эпохами, но и, безусловно, это место слома. И в таком смысле это уникальное здание. Именно это дало точку для сегодняшнего взгляда, разговора.

Семинар 19 августа 2018 года

Семинар проходил на заросшем кустами пустыре на склоне холма над Молитовским [Окским] мостом, рядом с главным корпусом НГУ имени Лобачевского. Ведущие: Кирилл Кобрин и Игорь Кобылин.

Участники: Александр Курицын, Ирина Маслова, Виктория Азарова, Марина Игнатушко, Андрей Амиров.

К семинару присоединились:

Олег Чалков — историк городского транспорта.

Галина Филимонова — журналист, руководитель фонда «Дать понять».

Алиса Савицкая — руководитель отдела выставок нижегородского «Арсенала».

Евгений Стрелков — художник, куратор, местный житель.

Антон Стафеичев — практикант «Арсенала», студент гуманитарного факультета НИУ ВШЭ (Нижний Новгород).

Арина Иващенко — практикантка «Арсенала», студентка гуманитарного факультета НИУ ВШЭ (Нижний Новгород).

Кирилл Кобрин: Ну что, друзья, давайте начнем. Это уже второй семинар, дело сегодня явно пойдет поживее, так как вчера мы сидели внутри советских руин, а сейчас мы на пленэре, под открытым небом, среди обильной зеленой растительности. Мы меняем ландшафт, мы меняем место, в каком-то смысле — и разворот темы разговора. Но главная тема, конечно, остается той же самой.

Евгений Стрелков: Вот там, за тем холмом мы как раз делали один из первых ленд-арт проектов в Нижнем Новгороде под названием «Пойма времени», и поэтому к этой территории я очень неравнодушен.

Андрей Амиров: Здесь я провел почти все студенческие годы, потому что учился здесь рядом — в университете.

Марина Игнатушко: Это место для меня очень дорогое и любимое, поскольку по Окскому мосту, когда едешь, открывается лучший вид в городе. Вот эти холмы зеленые, часть Дятловых гор и плюс еще отличный ракурс — вид на тот научно-исследовательский институт, там очень красивые пропорции возникают, когда с мостом их захватываешь в одном кадре.

Арина Иващенко: Конкретно на этом месте я в первый раз.

Антон Стафеичев: Здесь я тоже впервые.

Виктория Азарова: Я тоже здесь в первый раз.

Илл. 7. Вид над Молитовский мост. Фотография Кирилла Кобрина

Кирилл Кобрин: Хорошо, давайте начнем. Смотрите, есть две темы, и они начинаются с двух визуальных образов, которые сильно нагружены исторически и историко-культурно. Первая: сейчас в «Арсенале» проходит выставка «Горький. Модернизм», ее, в частности, Алиса делала, и там висит картина, которая меня совершенно потрясла. Я ее раньше не видел. Это картина художника Олега Бордея «Мост строится»[10]. Это невероятная вещь. Я даже не представлял, что в Горьком была такая удивительная живопись. Вот если бы сейчас такую картину где-нибудь в Британии обнаружили, сказали бы, что это забытая сегодня «новая индустриальная школа» 1930—1940-х, давайте ее возродим — и так далее. Это очень мощная картина. Но мы не обсуждаем ее эстетически, я хотел бы ее обсудить с точки зрения историко-культурной.

На этой картине изображено строительство моста. И точка, откуда нарисована картина, находится не здесь, не на этом берегу Оки, а там, по ту сторону. Опоры возводимого моста здесь такие мощные, брутальные, индустриально-брутальные. Вокруг стройки стоят маленькие домики; это сейчас там микрорайон, а тогда только что-то одноэтажное, поселковое. Перед нами советский прогрессистский месседж 1960-х, загримированный под 1920-е; мост строят, будто под музыку из кинофильма «Время, вперед!». И художественно это такой советский модернизм — на грани дозволенного, но официальный; Виктор Пивоваров подобный стиль и подход называет «прогрессивный МОСХ»[11]. Месседж простой: перед нами два мира — вот старый мир, а вот новый мир, который строится. Но что интересно: и старый, и новый миры, оба — советские. Вот старый Горький, я настаиваю, что это «старый Горький» образца первой индустриализации, а вот Горький образца второй индустриализации, уже конца 1950-х — начала 1960-х и пошедший дальше. Мне кажется, это важно. Именно потому Молитовский мост я и предложил для обсуждения, а это место — для проведения семинара. Еще раз: художник Олег Бордей в 1964 году четко понимал, что это не два мира, дореволюционный и советский, нет. Это два советских города. Город Горький, который существовал в том виде примерно до смерти Сталина, и город Горький, который строится на наших глазах на этой картине. И мы с вами сейчас стоим в том городе Горьком, который был построен в период «второй социалистической модернизации», в конце 1950-х — начале 1980-х. Нынешний Нижний Новгород во многом построен в исторический период, представленный сейчас на выставке «Горький. Модернизм». И это очень важно. Это первая точка, которую я предлагаю обсудить. Мне кажется, она очень важна.

И вторая точка — это тема мостов вообще. Понятно, что мосты были придуманы до того, как появилась модерность, понятно, что мосты были всегда — ну, условно говоря, всегда. Но что происходит с мостами в период до модерна, особенно в Средние века? Вспомните мосты через Сену в средневековом Париже, или мост через Арно во Флоренции, или Тауэр-бридж в Лондоне. Мост тогда не линия, не просто дорога, через которую проходила коммуникация между берегами, — это был жилой район, торговые площади, там люди жили, там стояли дома, там происходила жизнь. И в этом смысле есть довольно сильная корреляция между функцией средневекового моста и тем, что тогда же произошло с понятием границы, потому что река — это граница, и мост — это пересечение границ. В Средние века «границы» как таковой, как мы ее понимаем сегодня, не существовало. Чаще всего были приграничные территории, которые назывались «марками», от средневекового латинского Marchia. И это были большие приграничные области, там происходила своя собственная жизнь и сложился особый тип общества. Точно так же, как и в средневековых городах, на мостах была жизнь, которая сильно отличалась от жизни на одном берегу и жизни на другом берегу. Модерность превратила мост из «места жизни» в процесс пересечения границы. Это просто магистраль. Таким образом, мы видим, что роль моста меняется. И мост в таком виде становится символом модерности. Наверняка кто-то из вас был в городе Порту. И в городе Порту, вообще в Португалии, потрясающие мосты, самые красивые в мире, мне кажется. И Порту — город старый, там старые кварталы, которые построены до XIX века. Но вот мощные мосты, которые пересекают реку Дору, они и создают ощущение, что этот город, несмотря на все старые строения, — город модерный. И только потом вы находите настоящие шедевры модернистской архитектуры в Порту, их там немало, кстати. Но образ модерного Порту задают именно мосты.

Илл. 8. Олег Бордей. Мост строится. 1964. Фотография Кирилла Кобрина

Игорь Кобылин: Я хотел бы добавить не столько что-то концептуальное, сколько методологическое. Поскольку погода позволила нам выйти на местность, я хотел бы, чтобы мы не просто обсуждали роль моста в культуре, а нужно обсудить, что открывается взгляду конкретно. Ведь это совершенно удивительное место. Позволю себе персональное наблюдение. Я живу на улице Агрономическая, где-то условно между Ванеевой с одной стороны и Бекетовкой — с другой. Не сказать, что это центр, но все-таки когда выходите на Ванеева, три остановки до оперного театра, одна остановка или там две до площади Советской, вокруг домá — сплошной «второй горьковский модернизм» как раз. Но если идти пешком в сторону улицы Бекетова по улице Саврасова, то, выйдя из большого десятиэтажного дома, вы оказываетесь в настоящей деревне. Сейчас деревенский дух там потихоньку начинают вытеснять, коттеджи строятся. Но тем не менее я там сегодня прошел, пока дождь не грянул, там козы ходят. Вот это удивительно. Это наверняка есть и в других городах, в тех, которые в ходе экспансии включали внутрь себя деревни. Но удивительно, что в центре можно почувствовать себя на окраине. На самом деле, то, что мы видим сейчас, это хорошая иллюстрация того, что Кирилл говорил на лекции. С одной стороны, это как бы культурно маркированная верхняя часть, мы смотрим из центра куда-то на окраину. Но если мы оглянемся вокруг, если мы посмотрим на это место, которое нас окружает, на дикие заросли, на гаражи и так далее, то возникает ощущение, что мы, деревенские жители, смотрим с окраины на встающий где-то за рекой город, куда идет вот эта магистраль, — и это совершенно удивительно.

Кирилл Кобрин: И настоящая жизнь там.

Игорь Кобылин: И жизнь там, безусловно. Потому что там все: там многоэтажки, там город-сад и так далее, а здесь — два гаража, непонятный забор и лопухи. То есть Нижний удивительным образом устроен: ты можешь почувствовать себя на окраине в любом месте. Сейчас чуть меньше, но я помню, что примерно то же самое было в районе площади Горького, где чуть зайдешь вглубь — и оказываешься просто в деревне… Коров там уже не было, но куры были точно. И мне хотелось бы, чтобы мы учитывали эту диспозицию, место, откуда направлен сегодня наш взгляд на мост. Но пока вернемся к мосту. Олег, какова роль этого моста в транспортной истории — и просто истории — Нижнего Новгорода?

Олег Чалков: Первый мост через Оку в нашем городе, Канавинский мост, был построен в начале 1930-х. Когда его построили и было организовано постоянное движение через реку не так, как это было раньше, посредством наплавного моста, который каждый раз разводился для того, чтобы суда пропустить, и, естественно, не мог функционировать в период ледостава и ледохода. А зимой заменяла этот мост просто пешая ходьба по льду и даже перевозки грузов посредством трамвая, когда рельсы вмораживали в лед, когда он устоялся. Молитовский мост был запроектирован уже в 1930-е, то есть с бюрократической и идеологической точки зрения он существовал намного раньше, чем появился физически. Генплан города 1937 года уже предполагал наличие этого моста. Я видел картинки, проект Гринберга[12], эскизы будущего моста — и там специальный пролет был предусмотрен для паровоза. На том эскизе окутанный дымом паровоз мчится через пролет, а мост украшен барельефами с коммунистической символикой. Понятно, пока шла война и в первые послевоенные годы, о строительстве речи не могло идти, а когда появилась возможность возвести Молитовский мост, был уже конец 1950-х — естественно, ни о каких пышных барельефах и пролетах для железнодорожного сообщения речи не шло. Просто мост строился исходя из разумного минимализма. Хотя его запроектировали шириной в 21 метр, что сейчас, как мы видим, позволяет осуществлять шестиполосное движение, и плюс две колеи трамвая. Трамвай был заложен там с самого начала, потому что без трамвайной связи в те годы транспортная связка между Заречной и Нагорной частями города даже не предполагалась.

С технической точки зрения сооружение моста было достаточно стандартным. Он имеет в длину 950 с чем-то метров. Сам съезд, которой имеет в два раза бóльшую длину, чем мост, чуть меньше двух километров, имеет уклон около 70 промилле на некоторых участках, то есть вот этот крендель возник неспроста. Потому что транспорт напрямую здесь никуда не мог выйти, уклон был бы слишком значительным, а так, как съезд сделан, мост становился доступным для всех транспортных средств. Вот в таком виде мост был построен, но сегодня ситуация с ним немного иная. Сначала подъем был четырехполосным и трамвайная линия находилась посередине подъема, который называется Окским съездом. Трамвайная линия не была изолирована от проезжей части, что уже давно не соответствовало требованиям безопасности. Об этом заговорили в начале 1980-х. Перевели линию на выделенку с края, но ничем хорошим это не закончилось, потому что полос на съезде стало три вместо четырех — получилось бутылочное горлышко, уже в 1980-е здесь появились пробки. И только сейчас, когда линия вновь была переложена как выделенная, но уже с пятью полосами, ситуация более-менее стабилизировалась. Помимо всего прочего, именно благодаря появлению моста была причесана Комсомольская площадь и зона вокруг нее на том берегу. Не стало уродливого деревянного поселка «Кавказ», ушел в прошлое завод «Новая сосна», который был дочкой Горьковского автозавода, производил деревянные изделия типа кузовов для грузовиков и контейнеры. Он сейчас был бы за жилым комплексом «Аквамарин» как раз, примерно на том месте, где торговый центр.

Илл. 9. Валентин Любимов. Проект мозаичного панно для здания Московского вокзала. 1960-е. Акварель, карандаш. Из архива Л.В. Любимовой

Кирилл Кобрин: Женя, переместимся от технической стороны дела к художественной. Вообще это место символически нагружено — там же, ровно под нами, на этом берегу до революции железнодорожный вокзал был. Насколько этот вокзал и мост 1960-х, хотя и запланированный в 1930-е, коррелируют друг с другом?

Евгений Стрелков: Вначале — лет 25 назад, если не все 30 — я обратил на это место внимание просто потому, что там торчала очень красивая граненая кирпичная труба. Она вот там, за поворотом, и сейчас торчит. Я не знал, что это. А когда я разобрался во всей ситуации, то вдруг понял, что это не просто две точки, Ромодановский вокзал[13] и мост середины 1960-х, а это непрерывный набор точек. Потому что вокзал — это самое начало XX века, синхронно этому там строились паровые мельницы, чуть позже была построена электростанция, она как раз рядом с нынешним Благовещенским монастырем, которая питала первый трамвай, и потом была — она до сих пор стоит на том берегу Оки — подстанция ГОЭЛРО, Молитовская, это уже 1920-е. Если еще вспомнить, что были апгрейды для паровых мельниц, там были очень крупные элеваторы, то получается (и апгрейд железной дороги был — в виде моста), что эта часть города — полигон непрерывных техногенных добавлений в городскую ткань. И вот это меня удивило, ведь данное место, как мы только что говорили, вынесено, оно как-то совсем вне города, но здесь все время что-то модерновое технологическое внедрялось, вплоть до радиосистем, потому что вон там были три башни, сейчас их уже две — это же советские глушилки, своего рода идеологическое антирадио. И, собственно, мы, художники, обратили внимание на это место потому, что это полигон мерцающих инноваций. И почему бы сюда не добавить инноваций еще художественных?

Кирилл Кобрин: Получается, что это не просто «полигон мерцающих инноваций», но и вообще одна из главных точек модерности нашего города — и символ местной модерности в некотором роде. Вообще странно: мы стоим среди раскидистых лопухов, а оказывается, что это место нагружено исключительно смыслами модерности, и ничего больше. От, назовем так, первой нижегородской, дореволюционной модерности (Ромодановского вокзала) ко второй — раннесоветской (ГОЭЛРО), а затем к третьей — «вторая индустриализация» — этот мост и глушилки. И на этом модернизации, модерность в местном варианте закончились? И вообще: вдруг вот именно главное место этого города?

Евгений Стрелков: На это уже намекали, когда некоторые говорили, что они тут проводили все детство. Почему они здесь его проводили? Потому что здесь очень интересная ситуация. Я не очень понимаю, как так получилось. Ведь, смотрите, мы находимся на дорожке, которая, кстати, еще 15 лет назад была в лучшем состоянии. И вот там, везде по склонам, есть такие дорожки, пандусы, лесенки, и все это сделано, непонятно для кого. Конечно, получилось, что это сделано для студентов, так уж вышло, они обретали здесь территорию свободы, и, насколько я знаю, все мы, студенты университета, примерно в одном возрасте осваивали эту территорию, бродя по этим пандусам и лесенкам.

Андрей Амиров: У нас еще здесь физкультура была.

Кирилл Кобрин: Эта территория не только свободы, но и крайней несвободы. Я, например, здесь «воевал». На военной кафедре нас одевали в униформу, и мы по этим склонам бегали с автоматами, изображая бравых солдат. Так что у разных людей разные воспоминания об этом месте. Хорошо, ну давайте поговорим: может быть, это и есть главное место модерна в городе?

Андрей Амиров: Я хотел сказать по поводу того, что данная местность выглядит так странно, хотя является вроде бы центром. Есть очень знаменитый кейс, как раз связанный с модерностью в урбанизме. Это история о самом знаменитом строителе мостов, о главном «бароне Османе Нью-Йорка» Роберте Мозесе, который — я сегодня проверил — построил около 200 мостов за 30 лет с 1930-х по середину 1960-х, когда он занимал важные посты. И только крупных мостов через проливы и через Гудзон несколько, и туннель, по-моему, еще при нем был сделан. И я думаю, что он в Нью-Йорке довел историю с символическим модернизмом городского строительства до той же точки, что и мосты в Порту или — раньше — с британскими мостами в Эдинбурге или первым Бристольским мостом. Все это символы модерности, согласен. Сначала общественное мнение воспринимало мосты Мозеса очень позитивно: налаживаются связи между районами города и так далее, но к 1960-м возникла критика. Оказывается, что новые мосты и эстакады разрезают городскую ткань, уничтожают местные сообщества, уничтожают самое ценное и неповторимое в каждом районе. Это был сильный удар по человеку, который, как говорят, превратил «американскую столицу XIX века» в «столицу XX». Ведь это Мозес — перепланировавший Нью-Йорк, организовавший в городе Всемирные выставки, и так далее — довел там историю урбанистической модерности до апогея. А его начали обвинять в том, что как раз эти эстакады, эти мосты отбирают у города его пространство, разрушают сообщества этнических и религиозных меньшинств, что он и его работа стали символом колоссального социального неравенства в Нью-Йорке. Не будем сейчас вникать в те споры, но отмечу: этими людьми, этими лидерами индустриальной эпохи нам была навязана некая модель жизни в городе. Мозесом — автомобильная, предыдущими поколениями — другая; но вообще-то города могут развиваться совсем по-иному. Для нас в Нижнем Новгороде история с Мозесом весьма актуальна — это связано со строительством относительно недавно метромоста, когда уже не столько сам мост перерезал Оку, но трасса, спуск к мосту, перерезали исторически очень харáктерный квартал — улицы Дальняя, Ереванская. Сегодня это место как место перестало существовать. У нас был такой художественный психогеографический проект — «Аннексии в городской ткани». Мы прослеживали, как индустриальный город аннексирует у природы и у сложившейся культурной среды часть территории, превращая ее в результате в не-место, в такое вот странное пространство, которое является символом индустриальной эпохи, но вроде бы не является «городом» в каком-то смысле. Не говоря уже об экологии, городской жизни там нет.

Игорь Кобылин: У меня вопрос к местным обитателям, которые провели здесь детство. А что здесь было? Каким образом это пространство, с гаражами, со всей буйной зеленью, каким образом оно использовалось?

Ирина Маслова: Сначала скажу вообще про восприятие самогó моста; перед нами мост, а территория здесь — не мост. Сравните Молитовский мост с Канавинским; Канавинский мост соединяет улицу Рождественскую с улицей Стрелка, то есть по Канавинскому мосту мы сразу можем оказаться на набережной на этой стороне Оки. Здесь же набережной нет. Здесь набережная проходит под мостом. Это делает набережную очень специальным местом — может, кто-то был здесь в 1990-е, там устраивали рейвы, абсолютно безумные, полностью наркоманские, то есть наркоманы решили уйти сюда, где их никто не увидит.

Игорь Кобылин: То есть мост в данном случае не разрушает сообщества, а создает их, стиль жизни, определенные возможности для людей.

Олег Чалков: Отличие Канавинского моста в том, что он соединял уже по-живому действующие точки притяжения. С одной стороны Нижегородская ярмарка, с другой — исторический, намоленный центр нагорной части. И там была транспортная связь и с помощью фуникулера, и с помощью трамвая. И это уже было в конце XIX века. А здесь прибрежная территория. И на этом берегу и на том — промзона. И город только сейчас избавляется от этого клейма. Жилой комплекс на той стороне Оки — это новейшие вкрапления, а так там старые Мельинвест, завод аппаратуры имени Попова, вот здесь порт, с этой стороны тоже зона отчуждения железной дороги. Поэтому можно согласиться: Молитовский мост соединял не промзону с промзоной, а культурную часть этой стороны города с промышленными и спальными районами той стороны. Но проблема была в том, что мост, соединяя именно эти две точки, проходил с этой стороны через промзону — и там через промзону, что часто бывает даже в Москве.

Илл. 10. Вид экспозиции выставки «Горький. Модернизм». Фотография Владислава Ефимова.Courtesy Волго-Вятский филиал ГЦСИ в составе РОСИЗО

Ирина Маслова: Мне кажется — нет, я уверена, — что города, основанные на холмах, с этих холмов пытаются как бы «сползти», переместиться куда-то в более приспособленные для жизни места. А здесь такое же не приспособленное для жизни место становится не совсем маргинальным. Но на холмах строить сложно. Город сюда вряд ли придет, то есть скорее всего эта территория так и останется маргинальным, выключенным участком. Ее нельзя превратить ни в променад, ни в парк. Здесь мост.

Кирилл Кобрин: Смотрите, мы нащупали еще одну важную тему — то, как Природа с большой буквы осваивается с большой буквы Культурой, не государственным, не начальническим, экономически-промышленным и так далее, а частным образом. Получается, что апроприация этого места происходит именно так. Но это ведь тоже часть модерности.

Олег Чалков: Не частным, а самостийным, саморегулируемым скорее.

Кирилл Кобрин: Ну, да, неофициальным образом — как хотите, назовите. И вот это тоже очень интересно, потому что это тоже часть той самой модерности, другая ее сторона. Здесь машины, здесь заводы, здесь электростанции, здесь вокзал и так далее, а тем не менее эти места осваиваются снизу и в каком-то смысле становятся дикорастущим памятником модерности, которая все-таки кончилась. Я думаю, если наш разговор сейчас услышит какой-нибудь девелопер, то лет через пять мы здесь уже не будем стоять и разговаривать.

Алиса Савицкая: Я тоже человек из этого района — хотя моя юность проходила больше не на этом холме, а на противоположном, который сейчас разрезан спуском к метромосту, его Андрей упоминал. Мне кажется, что есть еще важный сюжет, все-таки связанный с экономикой, с этим запаздыванием плановой экономики: мы говорим про мост, который должен был появиться в 1937 году, а появился в начале 1960-х. Вот этот эффект запаздывания, с которым мы живем до сих пор — и в этом смысле метромост является таким же примером[14], — имеет определенное отношение к сложившейся в таких местах среде и к жизни данной территории, как-то уже освоенной… моими друзьями, моими одноклассниками. Есть сложившаяся внутренняя среда, внутренняя жизнь, она вполне встраивается в тот запрос, который нами здесь формируется, а потом разрушается в результате строительства моста, который должен был на самом деле появиться еще 30 лет назад. И это мост, который становится символом шанцевской эпохи[15], его визитной карточкой, его достижением, будто это губернатор «подарил» городу мост. Но на самом деле он дарит нам мост, который должен был появиться задолго до того в другом городе, в городе с другим названием, с другой экономикой, другим устройством и в том числе с другим общественным запросом. И, когда мы говорим про границы одного периода, другого периода, одной истории, другой истории, мне кажется важно, что мы все время еще сталкиваемся с тем, что из какого-то предыдущего периода нас вдруг что-то настигает. И, как правило, нас настигают как раз развязки, мосты, объездные дороги, проекты, которые реанимируются 40—50 лет спустя. Похожая история происходит сейчас со мной в моей загородной жизни. Когда моя бабушка в 1970-е получала дачу, дед, работавший в Гражданпроекте, говорил, что это очень плохое место, здесь пойдет объездная дорога. Но совершенно спокойно три поколения моей семьи отсидели в заповедном лесу в абсолютной тишине, а сейчас я каждое утро просыпаюсь в километре от объездной дороги и понимаю, что она меня догнала, а ведь дед предупреждал. Просто это произошло не в 1970-е, а сейчас.

Игорь Кобылин: Так что модерн как бы умер, но его эффекты будут настигать нас еще очень долго.