Журнальный клуб Интелрос » Неприкосновенный запас » №129, 2020
Татьяна Евгеньевна Ворожейкина – политолог.
[стр. 13—34 бумажной версии номера]
Подъем протестного движения в Москве и других крупных городах летом и осенью 2019 года вновь возвращает нас к главным вопросам общественного развития в России в течение последнего, «путинского», двадцатилетия. Можно ли, рассуждая о нашей стране, говорить о сложившемся гражданском обществе или мы по-прежнему имеем дело лишь с разрозненными его элементами? Какие процессы преобладают в российском обществе: деградация, распад социальных связей, подчинение коррумпированной власти и приспособление к ней или, напротив, мы наблюдаем многообразные и множащиеся проявления самоорганизации, которые позволяют говорить о становлении российского общества как исторического субъекта и его начавшемся отделении от государства? Иначе говоря: происходит ли модернизация российского общества и становление в нем внутренних, отличных от государственных и не сводимых к ним механизмов интеграции или авторитарной власти пока удается сохранять традиционный тип господства приватизированного государства над аморфным обществом? [1]
Настоящая статья не может, конечно, претендовать на сколько-нибудь исчерпывающий ответ на поставленные вопросы. Более того, таких ответов, как представляется, на сегодня не существует, несмотря на то, что двадцать лет – большой срок и в жизни общества, и тем более в жизни отдельного человека. Тем не менее в хаосе встречных и разнонаправленных процессов можно попытаться выделить какой-то общий вектор.
Споры о наличии или отсутствии у нас гражданского общества продолжаются на протяжении всей истории постсоветской России, причем аргументы сторон остаются в основном неизменными. С точки зрения «пессимистов», которые преобладают, гражданское общество в России или вовсе отсутствует, или настолько слабо, что разговор можно вести лишь о его неустойчивых элементах [2]. По мнению Льва Гудкова, «признаком серьезных изменений, если говорить о становлении гражданского общества, была бы систематическая, повседневная партийная или общественная коммуникативная работа по репрезентации групповых интересов и консолидации общества», но, поскольку такая работа, как считает исследователь, не ведется, то нет и устойчивых форм самоорганизации. Подобная логика приводит к выводу, согласно которому «мы имеем дело со спорадически возникающими реакциями на какие-то возмущающие людей события, что в свою очередь можно рассматривать как проявление накопленного диффузного раздражения, недовольства системой» [3].
По мнению же «оптимистов», к которым принадлежит и автор этих строк, гражданское общество в России не только существует, но и развивается, несмотря на временные срывы и попятные движения. Примерно с середины 2000-х в России начинается очевидный подъем общественной самоорганизации, в публичное пространство входят многообразные движения – правозащитные, экологические, городские, профсоюзные, благотворительные, волонтерские. Эти движения, а также уличные протесты второй половины 2000-х (всероссийские – против монетизации льгот – в 2005-м и региональные -- во Владивостоке и Калининграде в 2009–2010 годах) создавали и постепенно расширяли ту неполитическую публичную сферу, независимую от государства и часто противостоящую ему, которая и является сферой гражданского общества [4]. К началу 2010-х выжили и усилились те ассоциации и движения, которые отстаивали непосредственные жизненные интересы своих участников: движения в защиту жилищных прав, против уплотнительной застройки, принудительных выселений и за сохранение архитектурного облика городов, экологические инициативы в защиту среды обитания. К сохранившимся старым добавились новые правозащитные организации, которые отстаивали права граждан, ущемляемые произволом государственных чиновников, правоохранительных органов и бизнеса. Кроме того, в тот период появились многочисленные ассоциации, нацеленные на защиту интересов различных групп: благотворительные организации и фонды – волонтерские движения, помогающие жертвам катастроф и природных катаклизмов, поддерживающие стариков, больных детей и детей-сирот, защищающие бездомных животных [5]. Хотя некоторые из них создавали долговременные структуры – как, например, волонтерский фонд «Старость в радость» или занимающееся поиском пропавших людей движение «Лиза Алерт», – большинство составляли неассоциированные группы, распадавшиеся после достижения цели или, чаще, неудачи своего начинания.
Важнейшей проблемой и одновременно фактором становления гражданского общества в России были его отношения с властью. С одной стороны, авторитарное государство, все более подчиняясь частным интересам приватизировавших его групп, фактически перестало быть системой основанных на праве публичных институтов и оказалось вполне совместимым с закрытыми неформальными структурами, в том числе криминального характера. Эта ситуация породила новое направление в гражданском движении, целью которого стало разоблачение многообразных злоупотреблений в государственных органах и среди государственных служащих – этим занимаются, в частности, Фонд борьбы с коррупцией Алексея Навального и сообщество «Диссернет». С другой стороны, в середине 2000-х уже было очевидно, что российская власть взяла курс на сужение пространства гражданского общества. Законодательное ужесточение контроля над некоммерческими организациями, произведенное в 2006 году, вполне укладывалось в проводимую Владимиром Путиным общую линию на ликвидацию независимых центров активности сначала в федеративной структуре, законодательной власти и партийной системе, а затем в экономике и средствах массовой информации.
Однако, несмотря на постоянное и нарастающее в конце 2000-х – начале 2010-х давление, гражданское общество оказалось способным не только на дальнейшую самоорганизацию, но и на успешное проведение общественных кампаний сопротивления власти там, где она ущемляла интересы различных групп и граждан в целом. Кроме того, оно принимало на себя функции государства в тех случаях, когда последнее очевидно не справлялось со стоящими перед ним задачами. Это касалось коллективного гражданского действия (помощь бездомным и больным, сбор средств для них, тушение пожаров в 2010 году и помощь жертвам наводнения в Краснодарском крае в 2012-м), различных выступлений против властного произвола и коррупции, протестных акций (марши «несогласных», акции «Стратегии 31») [6]. Вместе с тем столкновения с коррумпированными чиновниками разного уровня, происходившие по частным проблемам, неизбежно приводили к вынужденной политизации общественных движений.
«В условиях, когда исполнительная власть подчинила себе законодательную и судебную ветви, устранив тем самым барьеры для коррупционных интересов чиновников федерального и местного уровня, уничтожив легитимный механизм разрешения конфликтов (независимый суд), общественные инициативы, сталкивающиеся с властным произволом, начинают ему сопротивляться. В итоге они либо прекращают свою деятельность, либо (если уровень институционализации позволяет им вести работу в неблагоприятных условиях) политизируются» [7].
Вынужденная политизация распространялась даже на те гражданские организации и движения, которые при своем возникновении были настроены на сотрудничество с властью.
Такое развитие, казалось, подтверждало представление о том, что в условиях авторитарного режима именно в гражданском обществе с наибольшей вероятностью происходят изменения – возникают институты и формируются горизонтальные связи, – которые в конечном счете приводят к демократическим преобразованиям в политической системе, к ее «завоеванию» снизу. Иначе говоря, общественные интересы, сложившиеся в гражданском обществе, в неполитической публичной сфере, постепенно заполняют пустую скорлупу наличных имитационных институтов реальным представительством интересов. Подтверждением тому служит опыт демократизации в странах Латинской Америки, а также Восточной и Центральной Европы. Вацлав Гавел в своей знаменитой работе «Сила бессильных» (1978) писал:
«В посттоталитарной системе по-настоящему значимые политические события происходят при иных обстоятельствах, нежели в системе демократической. В том, что большая часть общества относится столь безразлично, если не откровенно недоверчиво, к выработке концепций альтернативных политических моделей, программ или хотя бы концепций, не говоря уже об инициативе создания оппозиционных партий, сквозит не только разочарование в общественных делах и утрата “высшей ответственности” как результат всеобщей деморализации, но и проявляется здравый общественный инстинкт: будто бы люди почувствовали, что действительно все уже стало “иным” и на самом деле пришло время действовать иначе» [8].
Реальное развитие пошло, однако, по-другому. Именно политические мотивы – протест против очередной фальсификации результатов парламентских выборов – вывели зимой 2011-го и весной 2012 года десятки тысяч людей на улицы Москвы. Многообразные процессы социальной самоорганизации второй половины 2000-х в сочетании с нараставшим в обществе недовольством произволом властей, невозможностью защитить свои права и повлиять на положение в стране, несомненно, подготовили почву для возникновения массового политического протеста. Но этот протест не стал продолжением социальной самоорганизации, результатом горизонтального структурирования общества, формирования неполитической повестки и возникновения на этой основе оппозиционной политической альтернативы авторитарному режиму, как это происходило, например, в Польше или Бразилии в 1980-е. Напротив, возмущение участников протестных выступлений в Москве было в основном стихийным. Политическая активность граждан и ассоциаций, организовавших массовое наблюдение за выборами («Голос», «Гражданин наблюдатель»), а также деятельность оппозиционных политических партий и организаций («Солидарность», РПР-Парнас, «Яблоко», «Левый фронт»), конечно, сыграли определенную роль, однако в подавляющем большинстве десятки тысяч людей, которые вышли на улицу в ту памятную зиму, не были затронуты ни одним из этих видов деятельности и никогда прежде не участвовали в политических митингах и демонстрациях.
В этом заключались как сила, так и слабость первой волны протестного движения. Сила опрокидывающего авторитарный режим массового протеста – в его стихийности и, как правило, в полной непредсказуемости того события, которое переполнит чашу терпения десятков и сотен тысяч людей. Впервые в путинскую эпоху произошло резкое, хотя и кратковременное, расширение пространства гражданского общества за пределы «третьего сектора». В него оказались вовлечены не только разнообразные ассоциации, но и множество отдельных людей, которые – пусть даже в неординарных условиях общественного подъема – через социальные сети были включены в горизонтальные структуры гражданского взаимодействия. Однако трансформировать потенциал общественного недовольства в политическое действие, направленное на изменение политической системы, можно, только опираясь на устойчивые структуры общественной самоорганизации. Таких структур в Москве не возникло, хотя попытки создать их предпринимались и во время протестных выступлений («Оргкомитет митингов», «Мастерская протестных действий», «Лига избирателей»), и после них («Координационный совет оппозиции»). Все эти организации сошли на нет по мере спада протестной волны. При отсутствии же таких структур общественное воодушевление неизбежно сменилось нарастающим разочарованием, главным фактором которого стала безуспешность протеста.
Еще одной заметной слабостью протестного движения 2011–2012 годов стала его неспособность включить в демократический проект социальные требования большинства населения страны, в особенности проживающего за пределами Москвы. Это был по преимуществу политический протест городского среднего класса – именно так он воспринимался самими его участниками, независимыми аналитиками и средствами массовой информации [9]. В том же ключе он был представлен и телевизионной пропагандой, увидевшей в нем выступление «богатых», «норковых шуб», «офисных бездельников». Это в свою очередь положило начало в целом успешной политике властей по изоляции протестного движения, заметно ужесточившейся после возвращения Путина на президентский пост. Устроив по сути провокацию против массовой демонстрации 6 мая 2012 года, власть перешла в контрнаступление, сделав ставку на репрессивную составляющую своей политики. Репрессии были направлены против как политической, так и социальной самоорганизации, в которой авторитарный режим справедливо видит для себя смертельную угрозу. Начиная с 2012 года власть инициировала принятие Государственной Думой целого комплекса репрессивных законов, открыто нарушающих основные конституционные права и свободы граждан [10]. Закон о некоммерческих организациях – «иностранных агентах», ставшее более суровым законодательство о митингах и демонстрациях и, главное, политические процессы против участников и организаторов демонстраций на Болотной площади поставили активистов гражданских организаций в очень тяжелые условия, резко сузив пространство гражданского общества в России.
В отличие от 2005–2011 годов, когда власть, ведя позиционные бои с гражданским обществом, все же оставляла ему отдушины не только для независимого действия, но и для нормального сотрудничества с государственными органами на местном и региональном уровне, после 2012-го путинское государство объявило, по существу, тотальную войну любым формам общественной активности, которые оно не могло подчинить себе и поставить под полный контроль. Это происходило на фоне идеологического разворота российского авторитарного режима, сопровождавшегося атакой на демократические и либеральные ценности, а также на западную цивилизацию вообще, и все более громкой апелляции к традиционалистским, православным и автократическим «устоям российской государственности», восстановление которых путинский режим объявил своей миссией. Кульминацией этого процесса стала аннексия Крыма и неприкрытая поддержка вооруженного сепаратизма в восточной Украине, развязавшие имперскую истерию в российском общественном мнении и сплотившие его вокруг власти [11]. Все упомянутое, несомненно, оказало мощнейшее демобилизующее воздействие на те структуры и институты гражданского общества, которые начали возникать в 2005–2012 годах.
Можно ли считать такой результат – тяжелое поражение, нанесенное гражданскому движению в 2012–2014 годах, – неизбежным или даже предопределенным изъянами гражданского общества в России, на которые обычно указывают его критики: слабостью и фрагментарностью организационных структур, неготовностью большинства принимать участие в протестах, низким уровнем общественного доверия, патерналистскими настроениями и зависимостью большинства населения от власти? Лев Гудков пишет:
«Моральный протест не трансформируется в систему общественной организации, в повседневную партийную или активистскую общественную работу. [...] Это крайне опасная ситуация, которая грозит тем, что очень быстро наступит разочарование, деморализация. Что и последовало. “Крым” расколол это протестное множество, и большая часть из тех, кто поддерживал протесты, присоединилась к Путину, получив компенсацию своему недовольству. Тем самым через имперский патриотизм это раздражение было снято» [12].
На мой взгляд, это слишком простое объяснение весьма сложной проблемы. Более того, констатация перманентной слабости институтов и структур гражданского общества в России, неэффективности и политической бесплодности уличного протеста [13] как бы снимает вопрос об источнике развития общества и игнорирует изменения, которые в нем происходили и происходят в течение последних двух десятилетий. Во-первых, даже стихийный массовый протест должен быть кем-то организован, какие-то структуры, организации, личности должны взаимодействовать с органами городской власти, назначать даты митингов или шествий, согласовывать меры безопасности. Во-вторых, митинг в путинскую эпоху становился осмысленным и иногда весьма эффективным средством достижения конкретных целей городских сообществ, противостоящих властному произволу. Вот, что в этой связи говорит Алексей Гаскаров, один из фигурантов «Болотного дела»:
«Тогда [в 2010--2012 годах] не было четких правил, а гражданские институты, с помощью которых ты можешь что-то поменять, не работали. Но были какие-то неформальные механизмы. Если тебя что-то задевает и ты готов это отстаивать, то вероятность того, что чаша весов склонится в твою сторону, велика. И стройку можно было остановить, и вырубку леса. [...] Люди выходят на митинги с ощущением, что они могут принимать решения, что от них что-то зависит, что с ними надо считаться» [14].
Это ощущение собственной ответственности за происходящее и, главное, представление о том, что, приложив усилия, человек может что-то изменить в жизни страны, в 2011–2012 годах вышло за пределы активистских групп и распространилось, хотя и кратковременно, на широкие круги участников массовых протестов. Именно так возникает субъект, актор, гражданского общества.
Кроме того, протестное движение упомянутого периода представляло собой этическую альтернативу тому предельно циничному контракту безнравственной власти с деморализованным обществом, который сложился в России за годы путинского правления. Суть этого контракта заключалась в том, что общество в целом соглашалось с навязываемым властью консенсусом относительно того, что нет и не может быть иного способа жизни в России, кроме адаптации к существующей системе и принятия ее правил игры. Но на рубеже 2011–2012 годов неожиданно выяснилось, что отнюдь не все готовы и дальше вести унылое существование в рамках этого контракта. Потребовав честных выборов, протестующие открыто выступили против лжи и коррупции, пронизывающих российскую жизнь. Тысячи людей не пожалели своего времени и сил, чтобы быть наблюдателями на выборах в декабре 2011-го и марте 2012-го, десятки тысяч выходили в мороз на митинги и шествия. Пространство политической оппозиции режиму выстраивалось как поле морального противостояния властному произволу, авторитаризму и коррупции. Распространенное убеждение в том, что весной 2014 года бóльшая часть тех, кто выходил на протестные акции, поддержала крымскую политику Путина, в этом контексте представляется малоубедительным. Антивоенные демонстрации в Москве в марте и сентябре 2014 года, не будучи столь многочисленными, как митинги и шествия 2011–2012 годов, собирали тем не менее десятки тысяч участников. Эта традиция морального противостояния общества властным структурам представляет собой важнейшее наследство протестной волны 2011–2012 годов, которое, на мой взгляд, сохранилось, несмотря на все разочарование последующего периода.
Очевидная деморализация общества на фоне, с одной стороны, спада протестной волны и подъема имперского патриотизма, а с другой стороны, усиления репрессий и давления на гражданские организации и активистов, существенно ухудшили условия существования гражданского общества. Однако те факторы, которые побуждали людей к самоорганизации в защиту собственного двора, города и района, среды обитания и в конечном счете собственного достоинства, никуда не исчезли. Напротив, все более жесткий нажим со стороны власти и связанного с ней бизнеса порождал ответную реакцию людей, которые чувствовали себя объектом произвола. Забастовки водителей-дальнобойщиков против введения платы за проезд по федеральным трассам, выступления учителей и медиков против нищенских зарплат и тяжелых условий работы, протесты горожан против уплотнительной застройки, возведения православных храмов на местах городских парков и прокладки автомобильных дорог через заповедники – все это свидетельствовало о том, что по сравнению с предыдущим десятилетием способность и готовность граждан к самоорганизации не только сохранилась, но и возросла. В исследовании, посвященном процессам самоорганизации в Москве, Денис Волков и Андрей Колесников отмечают важнейшую связь этого этапа гражданской активности с предшествующим:
«Предыдущий опыт мобилизации 2011–2012 годов под политическими лозунгами показал, что возможна и самоорганизация на уровне городских локальных сообществ. Общество, внешне смирившись с усилением авторитарного государства на всех уровнях, в действительности осталось свободным. Активные его представители готовы пользоваться этой свободой, как минимум защищая свои городские, как бы неполитические, права и становясь потенциальными агентами перемен, способными превратить общество из толпы обывателей в содружество объединенных общим делом граждан» [15].
В 2010-е одним из центров многообразных процессов общественной самоорганизации оставалась Москва. Обманутые дольщики и вкладчики, защитники городских парков («Дубки», «Торфянка», «Ходынское поле») и национального парка «Лосиный остров»; группы, выступающие за сохранение культурного наследия Москвы и против точечной застройки, разрушающей среду обитания людей и исторический облик города; объединения жителей московских муниципальных районов – эти и подобные им ассоциации продолжали отстаивать право граждан на участие в принятии решений, которые непосредственным образом затрагивают их жизнь. В 2017 году московское правительство приняло программу реновации, предполагающую снос жилых домов массовых серий 1957–1968 годов постройки, переселение жителей и новое строительство на освободившихся площадях. Программа, потребовавшая принятия Государственной Думой специального закона, который внес изменения в гражданское и градостроительное законодательство, фактически нарушала конституционные гарантии частной собственности: решение о включении в нее того или иного дома принималось большинством в две трети его жителей, а это лишало несогласных возможности самостоятельно распоряжаться своим имуществом. Мэр Москвы Сергей Собянин сразу объявил, что в бюджете города нет средств, позволяющих выкупать жилье в сносимых домах по рыночной стоимости, – что означало отход от конституционной нормы, устанавливающей, что «принудительное отчуждение имущества для государственных нужд может быть произведено только при условии предварительного и равноценного возмещения» (статья 35 Конституции Российской Федерации). Денежная компенсация тем собственникам, которые предпочли бы ее переселению в новое жилье, полагалась по оценочной – гораздо более низкой – стоимости. Помимо нарушения конституционных прав граждан, противники реновации указывали на неизбежное разрушение сложившейся городской среды и экологии: плотность застройки в старых районах была низкой, а сносимые пятиэтажки были разделены скверами, по большей части созданными самими жителями. Высказывались обоснованные опасения относительно этажности и плотности новой застройки, которая угрожает превратить уютные спальные районы в «вертикальные трущобы», «человейники» [16]. В мае 2017 года по инициативе муниципальных депутатов Юлии Галяминой и Елены Русаковой на проспекте Сахарова прошел митинг под лозунгом «Против сноса Москвы, в защиту частной собственности», в котором, согласно данным «Белого счетчика», приняли участие 22 тысячи человек. Стоит, однако, заметить, что одновременно тысячи москвичей приняли участие и в стихийных митингах в поддержку реновации, требуя включения в программу ветхих и аварийных домов.
Отношение москвичей к программе реновации наглядно выявляет два типа общественной реакции на вмешательство власти в повседневную жизнь людей, которые анализируются в исследовании Дениса Волкова и Андрея Колесникова:
«Базовый мотив и причина самоорганизации людей – несправедливые действия властей или бизнеса, явным образом с ними аффилированного. Как правило, граждане не видят никакой связи между вседозволенностью властей, которые в последнее время перестали даже проводить публичные слушания по поводу переустройства городской среды, и отсутствием в стране, и в том числе в городе, нормально работающих политических институтов и механизмов обратной связи. А если и видят, то сами не хотят политизировать проблему, потому что любая политизация мешает решать вполне практический вопрос, как, например, то же изгнание бульдозеров из родного двора» [17].
Патернализм, апелляция к той же власти в надежде решить конкретные проблемы препятствуют политизации большинства городского населения – даже той его части, которая становится объектом властного произвола. Но есть и второй тип реакции:
«У части горожан – тех, кто участвовал в протестах 2011–2012 годов, – возможно, осталось и проявилось снова возмущение произволом: мало того, что отняли политические права, возможность выбирать власть, теперь вот лезут еще и под окна со своей строительной техникой, мусором, пылью, причем лезут, не спросив разрешения и не посоветовавшись. И в этой точке может прийти понимание того, что пренебрежение правами на большом политическом уровне и умаление прав на уровне жилья, дома, парка – это прочно связанные вещи и носят они политический характер» [18].
Наиболее заметные и изученные в Москве процессы социальной и протестной самоорганизации в конце 2010-х охватывают все большее количество российских регионов. В 2019 году разрушение системы бесплатного здравоохранения в ходе его «оптимизации» и выполнения так называемых «майских указов» Путина вызвало несколько десятков «врачебных бунтов» и «итальянских забастовок» медиков в Карелии, Пермском крае, Новгородской и Самарской областях, Пензе, Орле, Владимире и многих других городах. Загнанные непосильной работой, неоплачиваемыми сверхурочными и ночными дежурствами, нищенскими зарплатами врачи, медсестры, работники скорой помощи во многих случаях смогли добиться выполнения своих требований [19]. Рост влияния независимых профсоюзов (например «Альянса врачей») позволил эффективно распространять опыт социальной самоорганизации медиков на все новые регионы, где медицинские работники сталкиваются с теми же проблемами: врачи все меньше склонны молчать и мириться с унизительными условиями работы и зарплатами. Протесты медиков вынуждали городские и региональные власти реагировать:
«Когда в полумиллионном городе парализована работа “скорой”, – это не просто вопрос жизни и смерти рядовых граждан, это вопрос соответствия занимаемой должности местного губернатора. И тут уже ему надо выискивать внутренние ресурсы, чтобы не рухнула карьера» [20].
Отсутствие системных решений по поддержке здравоохранения, реакция государства по принципу латания дыр, все более многочисленные увольнения квалифицированных и зачастую уникальных специалистов, их по сути «крепостное» положение даже в самых известных медицинских центрах (уместно упомянуть об увольнении детских врачей в онкологическом центре имени Н.Н. Блохина) – все это свидетельствует о том, что кризис в здравоохранении будет углубляться, а протесты и самоорганизация усиливаться.
Еще более мощным и ярким проявлением социальной самоорганизации, перерастающей в политический протест, стало движение за закрытие действующих мусорных свалок и против строительства новых полигонов бытовых отходов и мусоросжигательных заводов. Эта проблема не решалась десятилетиями: бытовой мусор из городов свозился на легальные и нелегальные свалки, которые, постепенно переполняясь, начали отравлять фильтратами реки и грунтовые воды, а свалочным газом – людей, живущих в непосредственной от них близости. Большинство этих свалок, в частности, в Московской области, контролировалось бизнес-структурами, связанными с областной администрацией. В конце марта 2018 года в Волоколамске десятки людей, включая детей, почувствовали симптомы отравления сероводородом, выделяемым свалкой «Ядрово». Заявления городских властей, что экологическая ситуация в городе остается вполне нормальной, вызвали взрыв возмущения и выход тысяч людей на протестный митинг. Похожие ситуации, варьирующие по напряженности и массовости протестов, в течение весны и лета того же года возникали практически по всему Подмосковью: жители выходили на митинги и требовали закрытия свалок в Клину, Серпухове, Чехове, Подольске, Коломне, Шатуре, Черноголовке, Ногинске, Солнечногорске, Воскресенске и других городах. Под влиянием массовых протестов 24 из 39 работавших в Подмосковье мусорных полигонов были закрыты, что еще больше обострило ситуацию с вывозом мусора – в первую очередь из Москвы. В январе 2019 года президент Путин подписал указ о создании единого мусорного оператора (Российского экологического оператора); одновременно было принято решение о строительстве в Подмосковье четырех мусоросжигательных заводов и вывозе мусора за пределы московского региона, в частности, в Архангельскую область. Бенефициарами этих решений оказались бизнесмены и чиновники из ближайшего путинского окружения, а также их дети: Игорь Ротенберг (трест «Гидромонтаж»), Сергей Чемезов («РТ-Инвест», дочерняя компания «Ростеха»), Игорь Чайка («Хартия») [21]. При этом для решения проблем были выбраны технически устаревшие, экологически вредные и экономически затратные варианты, что не удивительно, поскольку «мусорную реформу» предполагается финансировать из государственного бюджета [22].
Общественное сопротивление мусорной реформе продемонстрировало новое качество процессов самоорганизации в российском гражданском обществе – создание устойчивых активистских и профессиональных сообществ, которые противостоят произволу власти и своекорыстным действиям осваивающего госбюджет бизнеса.
«Протесты против свалок обозначили новую для России тенденцию. Люди не просто ставят подписи под петициями в Интернете – они готовы к живому протесту. Они сплачиваются в группы, тратят свое время и деньги на этот протест. Юристы, инженеры, строители, врачи – у каждого своя роль. Кто-то оформляет жалобы в прокуратуру и СК, кто-то работает с документами по технологиям утилизации мусора, кто-то консультирует по медицинским вопросам, другие за свой счет проводят экспертизы, устанавливают камеры на полигонах и ведут круглосуточное наблюдение. Теперь люди не просто жалуются и просят – они требуют. А главное, хотят лично контролировать каждый шаг властей. “Доверия больше нет”, – говорят они» [23].
Закрыв свалки в одних случаях и силой подавив массовые выступления в других, властям удалось сбить волну «мусорных» протестов в московском регионе к концу лета 2018 года [24]. Однако предложенное ими альтернативное решение – вывоз московского мусора в Архангельскую область и строительство огромного полигона в районе железнодорожной станции «Шиес» – вызвало небывалое по силе, организованности, длительности и общественному резонансу сопротивление местного населения. С июня 2018 года действует палаточный лагерь защитников Шиеса, в котором, постоянно сменяясь, живут не только жители близлежащих деревень и городов Архангельской области, но и приезжие из Республики Коми, на границе с которой запланирована свалка, а также Вологодской и Кировской областей, Санкт-Петербурга и других мест русского Севера. Их задача не допустить или хотя бы максимально затруднить проезд строительной техники и подвоз материалов и горючего к полигону, который они требуют закрыть.
«[Администрации губернатора Архангельской области] удалось то, что не удавалось всем силам российской оппозиции вместе взятым, – поднять и объединить глубинку. Протесты в самом Шиесе и вокруг него продолжаются больше года, за это время оформилось и набрало вес протестное движение, которое, кроме экологической повестки, освоило уже и политическую. В когда-то тихой Архангельской области теперь на согласованные и несогласованные митинги выходят по 10 тысяч человек, с самодельных трибун требуют отставки не только губернатора, но и верховной власти, на штрафы политзекам скидываются всем миром, а статьи Конституции, посвященные правам человека и гражданина, вызубрил каждый школьник» [25].
Стойкость и упорство протестующих в Шиесе объясняется главным образом тем, что люди вышли на защиту своей земли и своего права жить на этой земле так, как они этого хотят. Люди отстаивают социальную, экономическую, культурную основу своей жизни – строительство полигона уничтожает лес, а следовательно, грибы и ягоды, составляющие важную часть личного потребления в достаточно бедном регионе. Кроме того, зарытый в землю московский мусор будет десятилетиями отравлять болота и вытекающие из них местные реки, которые питают многочисленные притоки Северной Двины, губить воду и рыбу, которая также составляет основу рациона жителей Поморья. Вдобавок к этой традиционалистской основе самоорганизации – защита привычного образа жизни от пришлых и местных хищников (московского бизнеса и администрации области) [26] – в Шиесе очень быстро и органично сложились вполне современные структуры гражданского общества, которые базируются на горизонтальных связях, основанных на доверии. В движении нет лидеров, в каждом районе действует собственная группа активистов – например, «Чистая Урдома» или «Комитет защиты Вычегды», – не зависящая от других групп, но координирующая с ними свои действия. В каждой инициативной группе происходит постоянная ротация членов. «Попытка расколоть движение невозможна, поскольку у народной массы отсутствует единая система организации», – говорят активисты общественной кампании «Поморье – не помойка» [27]. Несмотря на провокации со стороны властей [28], безнаказанные избиения активистов сотрудниками частных охранных фирм и обвинения протестующих в незаконных действиях и оскорблении полицейских, участники протеста отдают себе полный отчет в том, что, пытаясь предотвратить экологическую катастрофу, они одновременно защищают гражданское достоинство – свое и других людей. «Если это место не центр возрождения, то однозначно сосредоточения гражданского общества», – говорит один из них [29].
После почти полутора лет невиданного по длительности и упорству противостояния его исход остается открытым. Ни региональная, ни федеральная власть пока не решаются силой разогнать лагеря протестующих. Вместе с тем они уже не могут допустить успешного завершения столь далеко зашедшего протеста, поскольку это подорвет миф о том, что нынешняя российская власть никогда не отступает под нажимом «улицы». Шиес, по словам Льва Шлосберга, «стал символом бандитского отношения и к людям, и к земле» [30]. Отношение к земле и природным ресурсам как к личной собственности власти и связанного с ней бизнеса в случае Шиеса такое же, как отношение к Москве как стройплощадке для так называемой «реновации», месту для «выращивания квадратных метров» в целях личного обогащения городских чиновников и строительных компаний. По сути дела это продолжение колониального отношения власти к собственной стране и населяющим ее людям, о котором пишет в своей книге Александр Эткинд [31]. Население мешает этому процессу, оно, по всем параметрам, оказывается «лишним». Его надо принудить к смирению, поддерживая в нем неоднократно описанный социологами «комплекс выученной беспомощности», -- и уж тем более необходимо подавлять очаги возникающего сопротивления, чтобы никто не возомнил, что может себя защитить. Поэтому губернатор Архангельской области Игорь Орлов, заключив кулуарное соглашение с Москвой о ввозе мусора, одновременно утверждает под телекамеры, что никакого ввоза мусора в регион не будет, и затем публично называет возмутившихся этой ложью людей «шелупонью». Поэтому генерал ФСБ Иван Ткачев убеждает главу администрации Серпуховского района Александра Шестуна отказаться от поддержки мусорных протестов: «Тебя просто в этот момент переедут катком, и на этом все заглохнет. У нас народ трусливый и управляемый» [32]. Противостояние в Шиесе стало наиболее основательной в истории современной России попыткой гражданского общества сопротивляться отношению к людям как к пассивному объекту государственных решений.
Тот же самый по сути конфликт – конфликт частных интересов авторитарной власти и общества, стремящегося защитить свои интересы через представительные институты, – лежал в основе протестного движения, развернувшегося в Москве летом 2019 года. Этот протест, как и протесты 2011--2012 годов, выглядел как преимущественно политический (против недопуска независимых кандидатов на выборы в городскую думу) и моральный (против несправедливости и репрессий, в защиту прав и достоинства). Однако, в отличие от 2011–2012 годов, у нынешнего протеста есть мощная социальная составляющая: экологические проблемы и уплотнительная застройка, о которых говорилось выше, продолжающееся падение уровня жизни (сокращение доходов, рост потребительских цен, повышение пенсионного возраста, рост тарифов ЖКХ), постоянное ухудшение качества медицинского обслуживания на фоне неприкрытой, часто демонстративной коррупции, ставшей способом существования московской власти. Именно это сочетание породило комплексный конфликт – вокруг выборов в Московскую городскую думу, вокруг распределения огромного городского бюджета, вокруг очевидной диспропорции между коррупционными («плитка и бордюр») и социальными статьями, здравоохранением в первую очередь. Конечно, политический конфликт между независимыми кандидатами и поддерживающими их гражданами, с одной стороны, и московской мэрией и администрацией президента, с другой, не сводится к контролю над городским бюджетом. Власть, как городская, так и федеральная, справедливо видела в возможной победе независимых кандидатов угрозу для собственной политической монополии. Причем в системе, где власть и собственность едины, это одновременно и угроза монопольному контролю над собственностью. По этой причине сугубо неверным представляется распространенное мнение, что выборы в столичную городскую думу были лишь малозначащим предлогом для мобилизации оппозиции. Напротив, речь шла о ключевом, хотя и «спящем» до поры, институте контроля над распределением власти и собственности [33]. Подспудный смысл протестных акций можно было выразить исторически прославленным лозунгом «No taxation without representation»: это была борьба за эффективные институты демократического представительства граждан, которые заменили бы непрозрачные механизмы принятия решений [34]. Иначе говоря, речь шла о поиске институциональных путей демократического выхода из тупиков нынешней авторитарной системы, лишенной каких-либо эффективных каналов обратной связи с обществом.
Вместе с тем летние протесты 2019 года представляли собой важнейший шаг в развитии гражданского общества, обретении им исторической субъектности и в преодолении положения, при котором власть, по словам Юрия Левады, при всех превратностях и потрясениях российской истории неизменно остается «осевым» общественным институтом [35]. На протяжении почти трех месяцев начиная с протестного марша в поддержку Ивана Голунова 12 июня 2019 года десятки тысяч людей выходили на согласованные и несогласованные митинги и шествия в условиях, когда бóльшая часть лидеров протестного движения находились под арестом. Это потребовало от общества нового уровня самоорганизации в первую очередь через социальные сети, но не только через них. Многие из тех гражданских ассоциаций, которые были созданы в предыдущие годы по частным поводам – обманутые дольщики и вкладчики, противники реновации, защитники национального парка «Лосиный остров», муниципальные объединения Московской области, сопротивляющиеся свалкам, – участвовали в больших московских митингах. Таким образом, связь между институциональной и гражданской составляющей протестного движения становилась все более очевидной, притом не только в Москве. Участник массовых протестов, развернувшихся в Элисте против назначения эксглавы так называемой «Донецкой народной республики» Дмитрия Трапезникова исполняющим обязанности мэра города, сформулировал это следующим образом: «Все наши государственные институты сгнили, и нужно самоорганизовываться» [36].
Ответом власти на протестную самоорганизацию граждан стали ужесточение репрессий и расширение насилия: избиения протестующих, задержания тысяч людей, возбуждение уголовных и административных дел. Но ситуация стала иной:
«В отличие от 2012 года, эта волна репрессий не ввергла общество в ступор, а вызвала ответную волну мобилизации, включающую массовые уличные акции против политических репрессий (10 августа, 31 августа и 29 сентября), массовые пикетирования, посещения судебных заседаний, коллективные обращения и заявления различных профессиональных “корпораций”, акции солидарности, сети и сетевые флэшмобы и так далее» [37].
По данным Дениса Волкова, «жесткий разгон демонстрантов оказал, может быть, даже большее влияние на общественное мнение, чем сами протесты; он произвел гнетущее впечатление даже на сторонников власти» [38]. В этих условиях власть вынуждена была частично отступить: снять со всех задержанных, за исключением одного, Самариддина Раджабова, первоначальные обвинения в участии в массовых беспорядках, прекратить некоторые уголовные дела, снизить уже назначенные судом сроки наказания, отпустить некоторых обвиняемых из СИЗО под домашний арест и подписку о невыезде. Тем не менее к середине декабря 2019 года 14 человек были лишены свободы по так называемому «московскому делу» [39]. Очевидно, что власть вынужденно отступала, столкнувшись с массовой волной негодования и солидарности, но, когда осенью протесты начали ослабевать, репрессии снова усилились: ужесточились приговоры, появились новые арестованные, оживилась активность Государственной Думы по ограничению Интернета и социальных сетей, апофеозом которой стало принятие позорного закона о частных лицах, «выполняющих роль средств массовой информации – иностранных агентов».
Изменение общественного отношения к государственному насилию, включая кампанию солидарности с политзаключенными, в которой участвовали и продолжают участвовать сотни людей, стало очень важным достижением на пути становления гражданского общества в России.
«Эта ситуация является новой для российской политической реальности: прежде правозащитная тематика вызывала сочувствие лишь очень ограниченных слоев “закоренелых” демократов, теперь же власти, пожалуй, впервые за последние годы столкнулись с ситуацией, когда применение репрессий ведет к издержкам, превосходящим выигрыш от их использования» [40].
По мнению Дениса Волкова, «реакция [власти] и была такой жесткой, потому что власть чувствует себя сильной. Мол, кто они такие, чтобы с ними считаться? Мы вам честно сказали, что будем разгонять, и разогнали» [41]. С моей точки зрения, жесткое и демонстративно несправедливое применение репрессий есть скорее признак слабости авторитарного режима и все более явного исчерпания того социального контракта, на котором он базировался в первые полтора десятилетия своего существования. Власть ощутимо теряет способность к кооптации населения: «крымский» мобилизационный потенциал практически исчерпан, а на растущее социальное недовольство ей нечем ответить. Кроме того, нельзя исключить, что она в принципе не может удовлетворять социальных запросов в силу выбранной стратегии концентрации государственных доходов исключительно для силового сохранения существующей модели власти. Государственная власть в России, таким образом, все больше теряет источники внешней по отношению к себе самой легитимности, что неизбежно размывает устойчивость авторитарной модели.
***
Пытаясь ответить на вопросы, которые были поставлены в начале этой статьи, я сосредоточилась на анализе тех сторон самоорганизации в современной России, которые, как представляется, свидетельствуют о нарастании потенциала гражданского общества. Более того, можно предположить, что именно гражданское общество все больше становится потенциальным источником изменений в стране. Конечно, это общество фрагментировано, в нем преобладают процессы локальной самоорганизации, в то время как появление единых структур представительства гражданских интересов крайне затруднено как патерналистскими тенденциями в самом обществе, так и противодействием власти. Деятельность гражданских ассоциаций по-прежнему охватывает очень небольшой сегмент российского населения, бóльшая часть которого вынужденно остается один на один с коррумпированной и хищнической властью. Все еще не преодолен разрыв между политическими требованиями наиболее активной части гражданских ассоциаций и социальными нуждами большинства граждан. Тем не менее, как мне кажется, оглядываясь на последние полтора десятилетия, мы можем, хотя и с осторожностью, но все-таки говорить о восходящем векторе в развитии процессов самоорганизации, которые с разной степенью успеха пытаются противостоять общественной деградации и распаду социальных связей.
Если не сводить гражданское общество к сумме его акторов и институтов, а рассматривать его прежде всего как «ненасильственный способ действий, с помощью которого граждане стремятся коллективно утвердить свой суверенитет по отношению к государству» [42], следует признать, что эта тенденция, несомненно, присутствует и развивается в России. Разумеется, можно говорить о преобладающей пассивности населения и его подчинении власти – и все это будет правдой. Но этому все больше противостоят «граждане, способные предъявлять требования к государству, и в некоторых случаях – добиваться победы; граждане, способные на доверие и мобилизацию и отдающие себе полный отчет в том, в какой политической реальности они существуют» [43]. С этой точки зрения, мы можем говорить об исчерпании традиционной для России модели взаимоотношений власти и общества: власть теряет способность быть единственным интегрирующим социум фактором, а в обществе появились акторы, способные коллективно отстаивать его интересы.
[1] См. обсуждение сложившегося в России типа власти: Ворожейкина Т. Авторитарный режим и общество в России // Неприкосновенный запас. 2018. № 5(121). С. 89–112.
[2] См.: Green S.A. Moscow in Movement: Power and Opposition in Putin’s Russia. Stanford: Stanford University Press, 2014. P. 3.
[3] Гудков Л. Протесты рутинизируются и становятся частью системы // Встречная мобилизация. Московские протесты и региональные выборы – 2019. Аналитический доклад / Под ред. К. Рогова. М.: Либеральная миссия – Экспертиза, 2019. С. 103–104.
[4] Подробнее об этом периоде развития российского гражданского общества см.: Ворожейкина Т. Гражданское общество: что дальше? // Отечественные записки. 2014. № 3(60) (https://bit.ly/3bnNwLA).
[5] См. результаты проведенного в 2010–2011 годах качественного исследования, посвященного проблемам гражданского общества в России: Волков Д. Рост общественной активности в России: становление гражданского общества или очередной тупик? // Вестник общественного мнения. 2011. № 2(108). С. 8–28.
[6] Он же. Протестные митинги в России конца 2011 – начала 2012 гг.: запрос на демократизацию политических институтов // Вестник общественного мнения. 2012. № 2(112). С. 83.
[7] Там же. С. 82.
[8] Гавел В. Сила бессильных // Мораль в политике. Хрестоматия / Сост. и общ. ред. Б.Г. Капустина. М.: Книжный дом «Университет», 2004. С. 250–251.
[9] Волков Д. Протестные митинги в России конца 2011 – начала 2012 гг… С. 74.
[10] Подробнее см.: Ворожейкина Т. Авторитарный режим и общество в России.
[11] См.: Рогов К. «Крымский синдром»: механизмы авторитарной мобилизации // Контрапункт. 2015. № 1. С. 1–18 (https://bit.ly/2UcMPzc).
[12] Гудков Л. Указ. соч. С. 103–104.
[13] В статье, опубликованной еще до начала массовых протестов 2011 года, Денис Волков отмечал: «До сих пор массовые протесты в России не приводили к изменениям, но служили сохранению статус-кво, регулярно снимая общественное напряжение, не решая основополагающих проблем» (Волков Д. Рост общественной активности в России… С. 27).
[14] Цит. по: Прусенкова Н. «Мы были там, где должны, и делали то, что нужно» // Новая газета. 2019. 6 мая (https://bit.ly/2xq8GKj).
[15] Волков Д., Колесников А. Самоорганизация гражданского общества в Москве: мотивы, возможности и пределы политизации. М.: Московский центр Карнеги, 2016. С. 10.
[16] На стадии обсуждения программы в 2017 году мэр Собянин заверял, что этажность нового строительства в зоне реновации будет определяться индивидуально для каждого района и составит от 6-ти до 14 этажей. Тем не менее в районе Покровское-Стрешнево в рамках реновации в 2019 году планируется возвести 72-этажный дом. Жители других районов Москвы говорят о планах строительства 25-ти и даже 40-этажных домов.
[17] Волков Д., Колесников А. Указ. соч. С. 6.
[18] Там же. С. 9.
[19] Чернова Н. Зажим! Власть не видит в бунтах врачей системной проблемы – но для здравоохранения это катастрофа // Новая газета. 2019. 25 ноября (https://bit.ly/2QJ601c).
[20] Там же.
[21] См.: Сарджвеладзе С. Игорь Ротенберг взялся за отходы // РБК. 2018. 4 июня. № 98(2822) (https://bit.ly/2JdEPrc); Опарышев В. Андрей Шипелов «разгоняет» мусор? // The Moscow Post. 2019. 8 ноября (https://bit.ly/2Ue1iuu); Ляув Б. Игорь Чайка становится крупнейшим оператором по мусору // Ведомости. 2018. 26 апреля (https://bit.ly/3bk4udV).
[22] См.: Смирнов Л. «Мусорный скандал»: вредные выбросы увеличат в десятки раз // Росбалт. 2019. 18 февраля (https://bit.ly/2WGX5RF).
[23] См.: Гордиенко И. Мусорный ветер перемен // Новая газета. 2018. 28 марта.
[24] Глава Серпуховского района Александр Шестун, давший разрешение на проведение митинга за закрытие свалки «Лесная» и добившийся ее закрытия через арбитражный суд, был арестован в июне 2018 года по обвинению в мошенничестве и отмывании преступных доходов. Новая администрация района, назначенная губернатором Московской области Андреем Воробьевым, несмотря на судебное решение, вновь разрешила использование свалки, мощность которой давно превышена.
[25] Брицкая Т. Хоп, мусорок! Губернатор, назвавший избирателей «шелупонью», собрался на третий срок // Новая газета. 2019. 22 ноября (https://bit.ly/2xmXL42).
[26] «Я уже пожила, но буду ездить на пост и отстаивать нашу землю ради восьми внуков и шестнадцати правнуков, – говорит пожилая жительница соседней деревни. – Как я на том свете буду, зная, что здесь помойку построили?» Цит. по: Шулятьева А. Мусор, революция, единство. Разговоры на Шиесе накануне предполагаемой зачистки палаточного лагеря // Новая газета. 2019. 18 ноября (https://bit.ly/3dqyoyX).
[27] Вареник Я. Мусорный протест в Шиесе. Без головы, но в лицах // Фонтанка.ру. 2019. 4 июня (https://bit.ly/2xgRqat).
[28] Власти Республики Коми попытались внедрить в среду защитников Шиеса националистов из организации «Рубеж Севера» – это делалось для того, чтобы превратить мирный протест в насильственный, а потом, в ответ на насилие, ликвидировать лагерь протестующих. См.: Брицкая Т. Фашиесты. Придворные политтехнологи из Коми сдали местных наци в лизинг инвестору свалки, чтобы превратить мирный протест на Шиесе в бойню // Новая газета. 2019. 18 ноября (https://bit.ly/2y8ddSl).
[29] Цит. по: Шулятьева А. Указ. соч.
[30] Лев Шлосберг: интервью // Эхо Москвы. 2019. 21 ноября (https://bit.ly/2xjKKbB).
[31] Эткинд А. Внутренняя колонизация. Имперский опыт России. М.: Новое литературное обозрение, 2016.
[32] Колыванов Ю. Генерал ФСБ Иван Ткачев: «У нас народ трусливый и управляемый» // ОКА.FM. 2018. 19 ноября (https://bit.ly/39c30Rr).
[33] См.: Ворожейкина Т. Не может быть раскола элит без давления снизу, но и уличное давление само по себе не приведет к трансформации режима // Встречная мобилизация… С. 98–101.
[34] См.: Юдин Г. Кризис репрезентации и его проявления // Там же. С. 101–102.
[35] Левада Ю. Феномен власти в общественном сознании: парадоксы и стереотипы восприятия // Он же. От мнений к пониманию. Социологические очерки 1993–2000 годов. М.: Московская школа политических исследований, 2000. С. 325.
[36] Азар И. Бунт на корабле пустыни. Калмыки восстали против мэра из «ДНР» и губернатора-кикбоксера: репортаж из Элисты // Новая газета. 2019. 11 ноября (https://bit.ly/3draGmg).
[37] Рогов К. Информационный разрыв: отношение к протестам как долгосрочный вызов // Встречная мобилизация… С. 76.
[38] Волков Д. Социология протеста // Там же. С. 74.
[39] Восемь человек были приговорены к реальным срокам заключения по обвинениям в применении насилия в отношении полицейских (статья 318 Уголовного кодекса РФ), один человек – Владислав Синица – получил пять лет за угрозы в отношении полицейских и их родственников, еще один – Константин Котов – был осужден на четыре года за неоднократное нарушение установленного порядка проведения митингов. Четверо обвиняемых по статье 318 находятся в СИЗО. В трех случаях, включая наиболее скандальные – Павла Устинова и Егора Жукова, – обвиняемые получили условные сроки.
[40] Рогов К. Информационный разрыв… С. 77.
[41] Фролова Н. Почему россиянам нравится идея великой державы и что они думают о странах Балтии? Интервью с социологом Денисом Волковым // Delfi. 2019. 14 ноября (https://bit.ly/3doEaBa).
[42] Green S.A. Op. cit. P. 54.
[43] Ibid. P. 220.