[стр. 136—152 бумажной версии номера]

Чем фантастичнее идея, тем больше людей ее не поймут. Вот в чем смысл этого протеста. В мечтах о технологиях и богатстве. В силе киберкапитала, которая, в конце концов, доводит людей до смерти. В чем главный недостаток человеческой рациональности? […] Она не замечает ужас и смерть в конце построенного ею плана. Это протест против будущего. […] Будущее всегда целостно и однообразно. Там мы все счастливы. […] Вот почему будущее не наступает. Никогда не наступает. Оно не может быть таким же светлым, каким мы его пытаемся сделать.
Дон Делилло. «Космополис» [1]

Введение: техноспинозизм

Можно ли построить будущее? Начиная с этого вопроса я, во-первых, сразу отсылаю к популярному диагнозу, согласно которому «сегодня нам легче представить тотальное разрушение Земли и природы, чем разрушение позднего капитализма» [2]; во-вторых, ставлю под вопрос действенность востребованного «лекарства»: в ситуации неспособности вообразить будущее, не соизмеримое с настоящим, возникает спрос на конструктивистские проекты, которые якобы могут (заново) открыть для нас будущее, однако подобные попытки размыкания парадоксальным образом осуществляются в модусе «воспоминания». Именно эту фигуру будущего-в-прошлом -- как правило, неотделимую от реабилитации утопического мышления – я попытаюсь проблематизировать ниже. Образцовой платформой для выполнения этой задачи, на мой взгляд, является так называемый левый акселерационизм, или, как я буду называть его ниже, «техноспинозизм».

Уже в «Манифесте акселерационистской политики» (2013) – документе, положившем начало этому интеллектуальному бренду, – Алекс Уильямс и Ник Срничек постулировали: «Несомненно, мы даже не знаем пока, на что способно модернизированное техносоциальное тело» [3]. Не удивительно, что этот техноремикс знаменитого тезиса Спинозы [4] снискал похвалу Антонио Негри, который автоматически связал акселерационистский импульс с автономистскими мотивами общественно продуктивной кооперации интеллектуального труда и перераспределения основного капитала. Тем самым Негри предположительно лишь укрепил статус проекта Срничека и Уильямса как «англосаксонского дополнения к перспективе постопераизма» [5] – то есть по сути постделёзианского спинозизма множеств [6].

Далее, самоопределение левого акселерационизма в качестве такового оказалось недолговечным, так как уже в послесловии 2016 года к работе «Изобретая будущее» (2015), написанной по следам манифеста и представляющей собой экспликацию его основных положений, заявлено о стремлении «активно избегать термина “акселерационизм”… из-за шлейфа конкурирующих толкований, которые возникли вокруг этого понятия» [7]. Как позднее прокомментировал ситуацию Срничек: «Термин “акселерационизм” стал бесполезным – им обозначается что угодно для кого угодно» [8].

Наконец, онтологическим фундаментом акселерационизма является специфический монизм производства, в свою очередь основанный на переосмысленном спинозизме, в рамках которого субстанция становится «монструозной плотью капитала», выступающего горизонтом, матрицей и трансцендентальным условием нашего опыта [9]. Исходя из этого я считаю более целесообразным использовать термин «техноспинозизм», который, во-первых, лучше передает суть проекта «изобретения будущего» (обнаружение скрытого потенциала технологий с целью их переориентации) и, во-вторых, позволяет указать на его ключевую (спекулятивную и политическую) проблему.

Назовем ее проблемой Запредельного – используя закрывающую манифест метафору -- и сформулируем так: если будущее – другое имя Запредельного как порядка, радикально несоизмеримого с «вечным настоящим» позднего капитализма, то мобилизация футуристических образов, почерпнутых в утопиях просвещенческого прошлого, аннулирует импульс к разблокированию коллективного воображения, превращая проект конструирования будущего в экземплификацию реактивного ретрофутуризма. Как справедливо заметил Бенджамин Нойс, такой «жест возвращения [назад в будущее] делает акселерационизм ностальгией, которая противопоставляет себя ностальгии» [10]. Здесь допустимо справедливое возражение:

«От прошлого не убежишь. В попытках вообразить будущее и представить себе утопию мы всегда обращаемся к средствам, идеям и понятиям из прошлого – у нас в руках арсенал элементов, из которых мы стараемся пересобрать нечто новое. […] Однако здесь упускается из виду, что воображение представляет собой всякий раз уникальную пересборку элементов – скорее в смысле комбинаторного подхода к представлению будущего, нежели придумывания из ничего. Ретрофутуризм, стало быть, в какой-то степени неизбежен» [11].

Неизбежна, следовательно, и «зараженность» желаемого будущего ностальгическим прошлым, которое Срничек и Уильямс вроде бы предали анафеме, провозгласив, что вместо моделирования будущего по лекалам прошлого нам следует «сосредоточиться на создании своего собственного будущего» [12]. В сущности, это императив: взять управление будущим в собственные руки. Но разве «тайм-менеджмент» способен стать залогом несоизмеримости будущего и настоящего? В конечном счете, если рассмотреть левый акселерационизм в качестве «техносоциального» перевода спинозизма, мы вынуждены будем поставить под вопрос способность Срничека и Уильямса провести линию к Запредельному; это обусловлено онтологическими ограничениями имманентистской метафизики Спинозы: одно из значений имманентности – отсутствие выхода [13].

Но каков же путь к Запредельному, если он есть? В этом контексте универсалистский «боевой клич», причудливо смикшированный с девизом «идти дальше» (разумеется, в движении рынка, раскодирования и детерриториализации), бьет мимо цели: если за пределами капитализма действительно ничего нет, а сам он при этом объявлен «агрессивно распространяющейся универсалией», отменяющей любые «автономные зоны», тогда чаемый доступ к Запредельному приобретает проблематический статус.

Универсальная комбинаторика

Впрочем, в этом онтологическом барьере можно (было бы) усмотреть и сильную сторону техноспинозизма, представив его в качестве формы радикального материализма, порывающего с любыми аватарами трансцендентного в пользу всецело внутренних тенденций. Именно этот шаг сделал Франко «Бифо» Берарди, связав гипотезу об ускорении с утверждением имманентной освободительной мощи, скрытой в текущих формах производства. Однако на этом пути нас подстерегает опасность – риск выдать возможность актуализации скрытых потенций за необходимость [14]. Чтобы разобраться, насколько успешно программа Срничека и Уильямса уклоняется от детерминистского искушения, стоит рассмотреть ее подробнее.

Начнем с «эпитафии»: «В эпоху модерна изобрели будущее, но все закончилось» [15]. Отсюда теоретический вывод: необходимо реанимировать (левую) модерность, чтобы его – будущее – переизобрести. Такова вкратце генеральная линия проекта Срничека и Уильямса. Диагностируя приближение апокалипсиса и сокрушаясь об утраченном будущем, они предлагают нам обратиться к «большим надеждам», зафиксированным в «образной дорожке» из прошлого столетия: от посттрудовых миров до космического коммунизма советской эпохи и далее. Воображение левых, несмотря на технологические ограничения ХХ века, было устремлено к коллективной трансформации мира. На сегодняшний день многие из этих ограничений de jure исчезли (современная инфраструктура позволяет выполнить многие традиционные требования левых), однако, «несмотря на лоск нашей технологической эпохи, нас продолжают связывать прежние, отжившие социальные условности» [16]. Таким образом, подступающее будущее всегда оказывается инфицировано прошлым: будущее и новое не совпадают. Футуристическое воображение вязнет и чахнет в длящемся кризисе, экономической стагнации и генерализованной прекарности, а на горизонте – виртуальный планетарный экологический коллапс.

В контексте исторической победы капитализма со всеми вытекающими из нее обстоятельствами возникает симптоматический двойной вопрос: почему левые разучились воображать лучшие миры и, разумеется, кто в этом виноват? Козлом отпущения для «изобретателей будущего» становится так называемая «народная политика», под которой понимается коллективный политический здравый смысл – исторически сложившийся, но утративший актуальность. Конкретнее: народная политика – широкая совокупность установок внутри левого движения, опознаваемая по ставке на прямую демократию и фетишизации горизонтализма, локализма и аутентичности (наиболее яркие примеры: антиглобализм и движение «Захвати Уолл-стрит»). Исходя из этого народная политика дисквалифицируется Срничеком и Уильямсом как реактивная во временнóм и партикулярная в пространственном отношении, так как она обесценивает стратегию в пользу тактики (в первом аспекте) и отдает предпочтение маломасштабному, а не глобальному (во втором). Предлагаемое авторами новое решение по сути сводится к старому космистскому рецепту: преодолеть пространственно-временной локализм. Конкретнее: сформулировать принципы лучшего мира и создать универсальную контргегемонию – альтернативный здравый смысл, способный демонтировать неолиберальную идеологию и пробудить политическое воображение.

Как воплотить контргегемонный проект на практике? Ответ напрямую отсылает к концептуализации платформы как материального трансцендентального, в котором сходятся все три аспекта освободительного рецепта: плюралистическая экономика, переориентация технологий и утопический нарратив. Если моделью гегемонии сегодня стала цифровая экономика, то платформа как доминирующая цифровая инфраструктура, обусловливающая межчеловеческие интеракции и позволяющая пользователям создавать самые разные продукты, услуги и рынки, должна быть переориентирована – модифицирована в инструмент, который (как позднее выразится Срничек) поможет «построить более гармоничное будущее» [17]. В этом (ключевом) пункте своей программы Срничек и Уильямс, по видимости, все-таки уступают искушению предопределенностью:

«Материальные платформы производства, финансов, логистики и потребления можно перепрограммировать и переформатировать так, чтобы они служили уже нуждам посткапитализма, – и они будут перепрограммированы и переформатированы» [18].

Таким образом, мы как будто переходим от «техономического» [19] редукционизма к «детерминистской» футурологии, восстанавливающей в правах трансцендентность, что, на первый взгляд, не стыкуется с онтологическим выбором в пользу имманентности. Однако о каком «трансцендентном» здесь идет речь? Это «общий знаменатель» и «пустой шаблон», не заполняемый «законченными определениями» [20]. Трансцендентность такого рода принимает вполне посюсторонние черты: не Бог, а всего лишь достаточно гибкий строительный план. И это ничуть не удивительно, ведь Срничек и Уильямс, отбраковывая любые формы сопротивления и неучастия как «реактивные» (поскольку вне капитала якобы нет ничего), исходят из «анти-эдипального» принципа: «не выходить из процесса» [21]; то есть позиции, которую сам Делёз позднее охарактеризовал не иначе, как «спинозизм бессознательного» [22]. Срничек и Уильямс всего лишь ставят на место бессознательного платформу, дополняя полученный таким образом техноспинозизм элементом навигации в монистическом «пространстве возможностей». На смену natura naturans приходит technologia naturans, но суть остается прежней: всякая экстериорность элиминируется [23]. В этом свете проект изобретения будущего предстает в качестве универсальной комбинаторики, основанной на зондировании техносоциального тела и размыкании технологических аффордансов, которые призваны послужить строительным материалом для утопии.

Технократическая утопия

Вернемся к вопросу о детерминизме: даже если «мы еще ничего не видели», то есть не знаем скрытых потенций техносоциального тела, это отнюдь не означает, что неявные способности в конечном счете будут выявлены и актуализованы. Между капиталистическим настоящим и посткапиталистическим будущим пролегает пропасть. Исходя из этого мы вынуждены признать, что заявление Срничека и Уильямса – пусть и манифестарное по своему характеру – попадает в ловушку предопределенности. Выбраться из нее им позволяет реконцептуализация утопии. Переформатированный утопизм не просто артикулирует тенденции и высвечивает иные горизонты, тем самым задавая угол зрения, подходящий для критики настоящего, – мышление такого рода буквально «взламывает будущее»: «утопии суть воплощения гиперверий прогресса» [24]. Что под этим подразумевается? Утопии (здесь) – аффективные модуляторы, смещающие границы рациональности через манипуляцию желаниями и ощущениями. Такое концептуальное решение de facto инсценирует удерживание вместе утопического нарратива и маркетингового механизма. Проясним этот ход: чтобы «сработать», вера в возможность другого мира должна стать буквально заразительной, отсюда -- ставка на коммуникационные технологии, способные выступить платформой для распространения утопических мемов. По сути, утопии как гиперверия – это кибернетически активные верования, задающие режим, в котором будущее трансформирует настоящее через петли обратной связи; так понятые утопические нарративы суть перформативные фикции, то есть вымыслы, которые делают себя реальными, (как бы) вторгаясь в мир из будущего и подрывая линейную темпоральность [25]. Резюмируем: утопии – (аффективные) технологии хроноклазма. Изъятая из экспериментального дискурса CCRU [26] и трансплантированная на почву левой теории, постлейбницианская онтология фикций призвана открыть доступ к недетерминистской концептуализации прогресса:

«Прогресс следует отнести к гипервериям: то есть к области вымысла, но такого, что нацелен на воплощение в реальность. Гиперверия работают катализаторами, собирают распыленные ощущения в исторические силы, осуществляющие будущее. Их временнáя форма – будущее совершенное, will have been. Эти гиперверия прогресса скорее создают направляющие нарративы для навигации, нежели являются устойчивым или необходимым свойством мира» [27].

Таким образом, здесь мы имеем дело уже не столько с детерминизмом, сколько со специфической формой технооптимизма, где утопия – инструмент побега из капиталистической «Вселенной Единого Бога», которая дисквалифицирует контргегемонные фикции и тем самым препятствует конструированию посткапиталистического будущего. Так под теоретическим скальпелем Срничека и Уильямса утопический нарратив становится «магическим» оружием в борьбе с неолиберализмом. Но здесь нас поджидает очередная проблема. Как убедительно продемонстрировал Александр Уилсон, в основе описанной выше модели лежит слепая вера в способность технологий будущего решить проблемы настоящего: «В отсутствие эксплицитных вероятностей такой оптимизм по необходимости предполагает некую форму ретрокаузации, где будущее каким-то образом оказывает ретроактивное воздействие на прошлое» [28]. В этом свете ставка на утопию как гиперверие представляет собой частный случай «инструментализации позитивного мышления». Иными словами, попытка подорвать неолиберальную гегемонию посредством кибернетически истолкованной утопии воплощается в причудливом «рациональном суеверии». Следовательно, попытка отыскать будущее в прошлом – «подшить» себя к Просвещению, дабы реанимировать модерные ценности прогресса и рациональности, – зиждется на иррациональных основаниях. Приняв это во внимание, бегло рассмотрим предложенную авторами футурологическую модель.

В основе этой утопической программы лежит инверсия марксистского императива полной занятости [29]. Новый «большой нарратив» должен воплотиться в полярном требовании всецело автоматизированной экономики. Здесь наиболее явно заявляет о себе собственно акселерационистский аспект проекта: мировая фабрика роботизируется, но это якобы происходит недостаточно быстро (и недостаточно «экспериментально»), поэтому нужно форсировать ускорение тенденций, ориентированных на замену человеческого труда машинным. Однако сразу возникает затруднение: «Скорость развития и распространения технологий может превращать целые сегменты населения в отживший излишек» [30]. Человеческий фактор неизбежно выступает в качестве силы трения, тормозящей акселерацию, и, следовательно, в пределе должен быть исключен: из-под красочного полотна, живописующего революционное могущество технологий, доносятся ландианские оды грядущему человеческому вымиранию. «Бунтуя» против своего акселерационистского наследия, Срничек и Уильямс, впрочем, стремятся переосмыслить гуманизм, а не просто отбросить его в качестве «синонима отсталости», поэтому они смело принимают технологический вызов, провозглашая необходимость введения безусловного базового дохода и дополняя свой «боевой клич» императивом преодоления трудовой этики. Нужно, по их словам, предоставить каждому гражданину денежную сумму, которой хватит на поддержание приемлемого уровня жизни. Более того, безусловный базовый доход должен быть не только достаточным и всеобщим: «он должен дополнять социальное государство, а не служить ему заменой» [31]. Итак, полная автоматизация, безусловный базовый доход, максимальное сокращение труда и преодоление «демонизации» тех, кто не работает, – все это в совокупности создаст платформу для воплощения синтетической свободы – обеспечения базовых человеческих потребностей, сопровождаемого расширением социальных ресурсов и наращиванием технологических возможностей. Исходя из этого следует заключить, что технологии выступают как условием, так и результатом конструирования будущего. Более того, между «вторжением утопии» и технологическим переформатированием, по сути, ставится знак равенства, ведь именно «призыв к осмыслению и перенастройке технологий становится той искрой, которая воспламенит утопическое воображение в самом сердце прогнившего капитализма» [32]. Какой вывод из всего этого следует сделать? Полагаю, вряд ли я преувеличу, если скажу, что в данном контексте утопический порыв редуцируется к технологическому прорыву.

Таким образом, мы оказываемся в любопытной ситуации. С одной стороны, Срничек и Уильямс (очевидно) пытаются следовать принципу, согласно которому «без новой утопии мы никогда не придем к видению новой политики» [33]; с другой, – в рамках их проекта политика уступает место технологии [34]. Эта подмена политического технологическим придает посттрудовой утопической программе явные технократические оттенки. Симптоматична логическая нестыковка в авторских манифестациях: сначала Срничек и Уильямс, перефразируя знаменитое делёзо-гваттарианское кредо, предупреждают: «Не думайте, что одной лишь технологии достаточно, чтобы спасти нас»; однако далее авторы, ничтоже сумняшеся, провозглашают курс на безудержный прометеанизм, ведь, по их словам, «лишь политика Прометея – политика, стремящаяся к максимальной власти над обществом и природой, – способна решить глобальные проблемы» [35]. Напомним, что в основе прометеанизма лежит позиция, согласно которой абсолютно все поддается конструированию и перестройке, поскольку якобы нет никакой причины для принятия предзаданных пределов на пути к тому, чего люди могут достичь, и тому, как они способны преобразовать самих себя и мир [36]. Важное уточнение: преобразовать посредством технологических интервенций. Исходя из этого уместно заключить, что утопическая программа Срничека и Уильямса не что иное, как облаченная в благие намерения технологически опосредованная воля к господству, а под маской «рационально-суеверной» реконцептуализации прогресса во имя абстрактности и сложности современного мира прячется то, что на языке Делёза и Гваттари можно было бы назвать «технонарциссизмом» [37]. В этом свете ничуть не удивительно, что колоритная утопия посттрудового мира заслужила характеристику «технократического государственного социализма» [38]. Удивляет, однако, тот факт, что, настаивая на революционном потенциале технологий, который призван стать залогом грядущих «нереформистских реформ», изобретатели будущего, во многом наследующие Делёзу, проигнорировали его предупреждение:

«Есть две ошибки, которые, по сути, представляют собой одно и то же: ошибка реформизма или технократии, нацеленных на последовательную и частичную реорганизацию социальных отношений согласно ритму технических достижений; и ошибка тоталитаризма, стремящегося подчинить тотальному охвату все, что вообще поддается означиванию и познанию согласно ритму того социального целого, что существует на данный момент. Вот почему технократ – естественный друг диктатора: компьютеры и диктатура, но революционное живет в зазоре» [39].

Другое имя такого зазора – производственный сбой, в котором заявляет о себе динамика внешнего. И здесь я перехожу к ключевому пункту своей статьи. Выше я сказал, что модель Срничека и Уильямса выстроена на спинозистском онтологическом фундаменте. Имплицитным следствием этого решения становится утверждение радикальной имманентности, до некоторой степени сглаживаемое через «впрыскивание» элемента навигации, который, впрочем, воплощается в технократическом утопизме. Технократическая утопия и предлагается нам в качестве желанного будущего. Вне зависимости от того, кто именно желает такого будущего, прививка «обновленного здравомыслия» не в состоянии решить главной проблемы, которая, подобно призраку, преследует спинозистский имманентизм: этимологически слово «имманентность» (im-manere) означает, что «все всегда остается внутри» [40]. Однако, по справедливому замечанию Эндрю Калпа, «бросить настоящий вызов капитализму можно только извне»; следовательно, необходимо все-таки выйти из процесса, поскольку лишь так можно достичь точки максимального расхождения – того «не-места», где «будущее уже не напоминает настоящее» [41]. Призыв к зондированию капиталистической инфраструктуры в поисках латентных мощностей превращает проект Срничека и Уильямса в причудливый «технологический прудонизм» – позицию, согласно которой у капитализма есть хорошая и плохая стороны; достаточно просто взять благое и отбросить пагубное [42]; главное – оставаться внутри. Ведь «скрытой истиной» универсалистской программы технологического переформатирования является вычеркивание любой потенциальной экстериорности: глобальный капиталистический мир замыкается. Но отсутствие внешнего идет рука об руку с отсутствием будущего [43]. Значит, даже если вне глобального капитализма нет ничего, необходимо помыслить имманентное внешнее. Я считаю, что наиболее значимым претендентом на эту роль является «антипроизводство», и в заключительной части статьи попробую развернуть эту мысль.

Заключение: архитектура и антипроизводство

В научно-фантастическом рассказе «И построил он себе скрюченный домишко» (1941) Роберт Хайнлайн предлагает любопытный взгляд на проблему конструирования будущего, кристаллизованный в лапидарной формулировке: во время нельзя забивать гвозди [44]. Как мы увидим, «нельзя» здесь обозначает не столько невозможность, сколько непредсказуемость последствий. Повествование строится вокруг затеи архитектора Квинтуса Тила совершить революцию в зодчестве. Чтобы отвоевать «место для трансформации» и «для активных конструкций» в архитектуре, Тил решает построить для своего друга Гомера Бейли и его жены «Дом Будущего», спланированный в виде гиперкуба. Сколь бы безумным ни казался замысел, архитектору все-таки удается его воплотить. Однако в результате легкого землетрясения «восьмикомнатный дом в виде развернутого тессеракта» становится «настоящим тессерактом». Как следствие, архитектор и его друзья, войдя в четырехмерное сооружение, оказываются замкнутыми внутри архитектурной инновации, поскольку «Дом Будущего», устойчивый в трех измерениях, оказался неустойчивым в четвертом, то есть превратился в лабиринт перманентной рекомбинации. При этом никакая навигация здесь попросту невозможна: комнаты размыкаются друг в друга совершенно непредсказуемым образом. Наконец, чудом выбравшись наружу, друзья оказываются в незнакомой местности, и проезжий фермер подвозит их до тессерактового дома, но на месте последнего – лишь голый фундамент. Побродив вокруг, архитектор заключает: «В общем, я не вижу оснований для того, чтобы падать духом. Дом застрахован, а мы узнали поразительные вещи. Открываются широкие возможности» [45].

Я считаю, что из этой истории можно извлечь тройственный урок. Во-первых, «скрытая истина» плана состоит в том, что он представляет собой магическую интервенцию в мир, то есть попытку этот мир заколдовать, навязав ему «слишком человеческую» логику. Однако оптимизм рациональной калькуляции неизбежно сталкивается с нередуцируемым остатком неисчислимого: «между замыслом и воплощением… опускается тень» [46]. Поэтому – во-вторых – в пику риторике больших возможностей следует сменить угол зрения. Анти-Эдипова формула «мы еще ничего не видели» – отсылающая к спинозистскому постулату, с которого мы начали, – может быть с легкостью перетолкована в предостережение. Иными словами, мы еще не знаем всего разрушительного потенциала, который будет актуализован, если мы откажемся «выходить из процесса». Следовательно -- в-третьих, -- вопреки Прометеевой логике «сделал, потому что могу» некоторых возможностей все-таки не стоит реализовывать. Таким образом, принимая всерьез зазор между замыслом и воплощением, необходимо ввести дистанцию между мышлением и действием. Если, как утверждает Фредерик Нейра, «всякая технология – это космотехнология» [47], нужно заранее проработать параметры «космоса», который мы беремся конструировать, то есть учесть (насколько это вообще осуществимо) всевозможные последствия собственных действий. (Надо ли говорить, что такая работа требует значительно бóльших усилий, нежели практика создания глянцевых утопических образов? Миры не изобретают на скорую руку.)

Утопические программы живописуют гомогенное будущее всеобщего благоденствия, а их апологеты ретранслируют однообразные слоганы: «Исследуй, строй, удвой свои усилия!» [48] – и доступ в Утопию обеспечен. Но парадокс в том, что адепты ускорения, отметающие всякую возможность остановки и зазора – тех самых автономных зон, что дисквалифицированы изобретателями будущего как «реактивные», – во имя воспеваемой на все лады сложности современного мира игнорируют сложность, отказываются от современности и забывают о мире. Разве девиз «Назад к модерну!» – это не паническая реакция на неспособность контролировать процесс, сама мысль о выходе из которого при этом объявляется неэффективной? Нельзя не заметить, что «неэффективность» – ярлык, который Срничек и Уильямс приклеивают ко всему, что идет вразрез с претензиями на планетарный «эффективный менеджмент», редуцирующий будущее к образу «глобальной архитектуры», где горизонталь сойдется с вертикалью, а децентрализованное – с иерархическим [49]. Вот тогда и наступит мессианское царство: все будут счастливы – достаточно лишь передать управление «космическим кораблем Земля» в руки амбициозных технократов. Отсюда – более чем справедливая характеристика «акселерационистской политики» как «евроцентричной эсхатологии Прогресса, которая ностальгирует по рационалистскому, империалистскому, триумфалистскому прошлому» [50].

Утверждая необходимость осознать глобальный характер капитала и объединиться против универсального врага во имя строительства «всеобщего множественного будущего», адепты «политической экономии ускорения» воспроизводят вневременную нарративную схему: «мифы о происхождении, теологические пророчества об апокалипсисе и научно-фантастические вторжения инопланетян – все они обещают наступление периода великой скорби, из которого человечество выйдет объединенным» [51]. Причем между всеобщим и множественным разгорается явный конфликт, поэтому, принимая во внимание универсалистские амбиции, следует признать, что теоретическая попытка усидеть на двух стульях изначально обречена на апологию преодоления различий ради «всеобщей гармонии». Тем самым вычеркивание внешнего оказывается как условием, так и результатом строительства будущего – вероятно, потому, что для самих строителей «инаковость [уже] исчезла с лица Земли», а следы ее будут окончательно стерты по пути в «посткапиталистический миллениум» [52]. Срничек и Уильямс презрительно отбраковывают всякое сопротивление глобальному капитализму как «народное» – но что они ставят на пустующее место народа? Технологию! Ведь даже их робкие вылазки за пределы западной системы координат ограничиваются чилийским «Киберсином» – неудачной технократией родом из 1970-х, навязчивое упоминание которой свидетельствует о паталогической одержимости реанимацией прошлого, то есть о внутренней инертности футуристического строительного плана. Мне кажется, что здесь уместно прислушаться к Берарди, по словам которого, модерное будущее было неотделимо от ускорения, технологичности и экспансии, но эта идея потерпела крах, поэтому «теперь нам нужно остановиться, нам нужно сделать перерыв и взглянуть на проблему будущего по-другому» [53]. Повернуться лицом к сложности современного мира – значит оставить в прошлом всевозможные «машины времени». Я переформулировал бы этот тезис, обратившись к двум полярным научно-фантастическим фигурам: следует переключить внимание с хроноклазма на «эффект бабочки»; отказаться от гомогенизации времени в пользу принципа, согласно которому зазор минимален, но следствия глобальны. Отсюда – конститутивная роль несовпадения, схваченная в парадоксальной формулировке Мишеля Серра: «Мир функционирует, потому что он не функционирует» [54]. Именно в этой дисфункции, в этом несовпадении заявляет о себе имманентное внешнее, не поддающееся конструированию, программированию и контролю: антипроизводство.

Концепт антипроизводства был введен Делёзом и Гваттари в «Анти-Эдипе», чтобы обозначить тело без органов как анархическую инстанцию, которая силится изъять себя из производства и организации. Фредерик Нейра реанимирует и перерабатывает этот концепт, напрямую связывая его с тем, что он обозначил как «неконструируемое»:

«Мы должны считать неконструируемым то, что ускользает от любого строительства – прошлого, настоящего или будущего. […] Всякое действие -- как созидательное, так и разрушительное – требует сокращения, вычитания, антипроизводства, которое предшествует ему [действию] в качестве темной стороны или изнанки» [55].

Неконструируемое – не объект, не субъект, но событийный траект (traject), непредсказуемая траектория, пересекающая живое и неживое и выступающая различительной силой, самой матрицей Другого. В этом смысле неконструируемое обусловливает частичное изъятие «экзистенциальных территорий» из интерактивных потоков и переплетающихся реляционных сетей через введение разделительной дистанции, или «дефинитивной атопии» [56]. Такая оптика позволяет помыслить множественную имманентность, основополагающим компонентом которой является внутренний интервал: пространство для маневра, или, выражаясь в духе Делёза, «вакуоль не-коммуникации» [57]. Только такое «не-место» способно выступить залогом подлинно политического мышления и действия, ведь последние попросту немыслимы без дистанции: «когда все полагается континуальным и связанным без разрыва или внешнего, на место решений приходят автоматические реакции» [58]. Иными словами, в пространстве генерализованной взаимосвязи освободительным потенциалом обладает не столько утопия, сколько атопия. Утопические программы изымают из будущего саму его будущность – несоизмеримость с настоящим, – инсценируя ситуацию, в которой «оно [будущее] уже пришло и уже выдохлось» [59]. Будущее неопределенно? Что ж, оставим его таковым – в пику НФ-капитализму [60], упаковывающему его в яркие, красочные образы. Здравый смысл подсказывает: что не поддается конструированию сегодня, вполне может стать конструируемым завтра; однако главный вопрос все-таки в том, можно ли сконструировать само это «завтра». Смешивая и смещая родственные концептуальные ходы, я рискну предположить, что если мы хотим оставить за будущим несоизмеримость, то его следует помыслить как то, что расположено в «резерве несвязности, без которого не было бы различия и разнообразия»; и в этом смысле будущность соотносится со стихией «антипроизводства, перманентно преследующей производительные силы», и «множественности, не поддающейся интериоризации планетарными мегамашинами» [61]. Исходя из этого я отвечу на вопрос, поставленный вначале, отрицательно: будущее – это не продукт, производимый на высокотехнологичной фабрике, а непрогнозируемый сбой в ее работе.