[стр. 240—243 бумажной версии номера]

В нашем северном полушарии многие народы отмечают конец зимы как время возрождения жизни и обращают свое внимание на то, что, по их поверьям, саму эту жизнь обозначает. Именно поэтому в конце зимы в России с удовольствием празднуют три праздника. Их происхождение и формальное значение («День святого Валентина», «День защитника отечества», «Международный женский день») совершенно различны, но современным массовым сознанием они были переосмыслены и теперь посвящены тому взаимоотношению полов, которое ведет к воспроизводству жизни. Празднуют любовь меж мужчинами и женщинами, поздравляют мужчин за то, что они мужчины, и женщин за то, что они женщины [1].

Важно, что праздники эти – феномен нашей городской современности. В них гораздо меньше традиции (живой или реконструируемой), чем в весенних же Масленице и Пасхе, не говоря о Наврузе, Рамадане, Ураза-Байраме и Песахе. Но в них интересно проявление тех древних архетипических начал, которые вместе с современной урбанистической средой делают эти праздники внеконфессиональными и вненациональными.

Мужскому и женскому началам, как и началу любви – регулятору их отношений, – ох, как нелегко в этой современной урбанистической среде. И не потому, что в ней все спешат, а вместо рощиц и лужаек лишь бетонные многоэтажки и загазованные перекрестки. Дело в том, что начала распадаться та их связь, которую мы считаем природной. Стоит начать с того, что пока является исключительным, экзотическим, вынужденным – это ЭКО, экстракорпоральное оплодотворение. Ключевой момент зарождения жизни, изначальная и конечная цель соития мужчины с женщиной, теперь отвлечен от этого акта. Но к тому же привел и момент, который сегодня стал вполне повседневным. Витрина с презервативами в аптеке несет строгое и современно-респектабельное название «Средства планирования семьи». Планирование заключается в том, что так называемая «прокреативная» цель изымается из оного соития и остается лишь рекреативная. При устранении связи между соитием и деторождением слабеет связь между соитием и институтом семьи. Опросы показывают, что общество все более соглашается считать нормой интимные отношения до создания семьи, без создания семьи и вне/помимо семьи. Многообразные формы межчеловеческих отношений, при которых меж людьми существует и поддерживается физическая близость при отсутствии отношений семейных, имеют свои имена, при этом не нагруженные осуждением, как, скажем, слово «адюльтер». «Они встречаются», «у них союз», «у них связь» и так далее.

Связь деторождения (и первичной социализации младенца) с семьей тоже надорвана. Если рожает несовершеннолетняя или установлено, что у будущего ребенка серьезные отклонения от нормы, врачи сами предлагают матери оставить новорожденного на попечении государства, не брать с собой, не включать в семью или не создавать с ним семью. Известно, что многие матери в силу разных причин оставляют рожденных ими младенцев. Эти дети будут жить вне семей. Сироты от рождения, а также так называемые «социальные» сироты составляют контингент специальных учреждений, принадлежащих (не административно, а типологически) к категории систем, где люди содержатся принудительно и где они изолированы от остального общества. Там пахнет неволей. Но все же там много сотрудников, которые привязаны к своим подопечным, которые их любят и не хотят никому отдавать. В том числе в семьи. «Мы знаем, что там с ними не справятся. Вернут нам. Жалко детей». Во многих случаях они оказываются правы. Воспитывать детей не в семьях, а в особых коллективах – идеал, о котором мечтали многие утописты, – в наши дни находит себе реализацию в этом драматическом гротеске.

Наряду с этим, пусть пока в микромасштабах, набирает силу явление включения в семью детей, взятых из описанных заведений. Иногда семья возникает в результате того, что одинокая женщина, не родившая или потерявшая свое дитя, берет ребенка из детдома. Этот феномен подтверждает тенденцию упразднения обязательной связи семьи с соитием, зачатием, рождением – а также с браком.

Разлет этих элементов, некогда существовавших как части единого института брака/семьи, в разные стороны социального пространства не привел к утрате ни одной из них, хотя пророчеств на сей счет было немало. Более того, обособившись от других частей, каждая зажила собственной жизнью, стала, скажет социолог, особым институтом. То есть появились правила и порядки, как это надо делать, какой смысл в это действие вкладывать, что думать и чувствовать. Институционализация говорит о том, что общество живет и развивается. Но не всем это приносит радость. Взять наше общество, празднующее День влюбленных, и посмотреть на тех, кому любви не досталось. У них ведь нет и не будет своего праздника. Взять тех, кто за свободные отношения, но вынужден их искать через сайты знакомств. Взять, наконец, браки, где один партнер считает, что союз невозможен без того, что он зовет «верностью», а другой – без того, что он зовет «свободой».

Вероятно, правы те, кто связывает норму моногамии в нашей (мы ее считаем «европейской») культуре с имущественными отношениями прошлых эпох, когда ценностью обладал не индивид с его кратким веком, а коллективный, существующий сквозь время субъект – семья, род. А в нем все достояние передавалось по наследству, а наследование могло состояться, только когда соитие/рождение совершалось в рамках этого коллективного целого – семьи. И если здесь рождались чувства, называемые любовью, то это были чувства, исключающие любящих друг друга из всех других отношений с тем, чтобы продолжить существование этого коллективного субъекта – семьи/рода.

Данные рамки во многом разрушены, трансляция ценного совершается во многом совсем иными путями, вышедшими за пределы семьи/брака. Любовь может быть связана с ними, а может быть от них отделена. Исключительность любовных отношений и моногамия как ее правило продолжают существовать для одних как единственно мыслимое условие любви и теряют это значение для других. Встреча двух таких пониманий любви обрекает участников на муку от невозможности ответить друг другу на вопрос: «Как же так?» У любовных отношений появляется моральное измерение (светский эквивалент понятия о грехе). Эмоциональное состояние влюбленности, физиологические вроде бы акты поцелуя, объятий или соития, если это совершено с «другим», категоризуются одними как право, другими как его нарушение.

Наша страна велика, и куда глубже, чем столь часто обсуждаемое различие между уровнями доходов, оказывается различие в отношении к этим нормам. Относительная либеральность и легкость этих представлений в некоторых городских кругах сосуществует с нормами, требующими карать неверность смертью. Что порой еще делается в районах гор и предгорий. Но если встречи этих столь социально далеких друг от друга групп маловероятны, то, увы, случается, что городской Купидон сводит людей, чьи представления, если всмотреться, восходят к этим столь разным источникам.

Современники ищут себе утешения в снижении проблемы греха до грешка и в снятии ответственности с индивида и перенесении ее на гендер. Происходит приписывание девиантных (осуждаемых) моделей поведения всему противоположному полу. «Все мужики такие», – утешают женщины женщин. «Все бабы такие», – уверяют мужчины мужчин. Ну, а потом они друг другу это прощают, и женщины поздравляют мужчин с тем, что они мужчины, а мужчины – женщин с тем, что они женщины. Так жизнь утверждает и продолжает себя с каждым концом зимы.