[стр. 266—271 бумажной версии номера]

Мои коллеги – Юрий Левада, Лев Гудков, Борис Дубин – не раз обращали внимание на то, что драматические перемены в жизни нашего общества отражались на представлениях людей о будущем. Отмечали они и то, что с определенного момента будущее как бы исчезло из общественной повестки. Мне кажется важным детально обсудить значение этого обстоятельства.

Ретромания – тяга к прошлому – обычно свидетельствует о неудовлетворенности настоящим. Наши современники имеют много претензий к своему сегодняшнему положению, и обозреватели с готовностью указывают по крайней мере на одну из причин: доходы населения уже давно не растут и не первый день падают. Однако вспомним, что игра и в дореволюционное прошлое, с ятями и прославлением русского купечества, и в советское, с серпом и молотом, началась еще в «тучные» 2000-е. И элементом государственной пропаганды последняя сделалась не после экономического спада и не в связи с ним – то есть причина бегства в прошлое не в уровне жизни в настоящем.

А в чем? Расхваливая советскую жизнь, ей приписывают два очень важных для наших людей атрибута, отсутствующих в современности. Это «уверенность в завтрашнем дне» и «стабильность», что есть по сути то же самое. Но если действительно вспоминать советские времена, а не использовать сегодняшний миф о них, то следует сказать, что эта «уверенность в завтрашнем дне» не была элементом советской бытовой культуры. Это был пропагандистский штамп, используемый при критике «буржуазного / капиталистического строя»: там-де у трудящихся нет «уверенности». Из этого должно было автоматически следовать, что в СССР она есть, причем звучало это весьма пафосно: «Наш народ с уверенностью смотрит в будущее». Те, кто жил в советские времена – тоскуют они по ним или нет, – могут спорить насчет политического содержания этой фразы, но сама конструкция («народ смотрит в будущее») сомнений не вызывает. Наличие будущего было для жителей СССР само собой разумеющимся.

Нынешняя «ностальгия по СССР», стремление играть в советскую жизнь – что у простых людей, что у политических дизайнеров и пропагандистов – это стремление представлять себя людьми, у которых это будущее есть. Есть не как нечто особенное – вроде будущего у футуристов или футурологов, фантастов и прорицателей, – а как заурядная, но непременная часть ментального обихода: вот прошлое, вот настоящее, а вот будущее – простая, но полная система временных координат.

В конце 1980-х – начале 1990-х коммунизм рухнул как идеологическая система, как смысловая и ценностная конструкция. Коллапс «коммунистической» модели социального устройства обрушил системы статусов, социальных лестниц и лифтов, а значит – карьеры, жизненные траектории, перспективы, планы и надежды. Миллионы индивидуальных частных будущих в одночасье перестали существовать. Это была лавина частных катастроф, причем не только для убежденных коммунистов, но и для тех, чей привычный жизненный уклад основывался на соответствующей системе институтов. И с исчезновением коммунистического будущего чуть было не была сметена и идея будущего как такового.

Но этого не случилось, потому что Михаил Горбачев, ища социальную опору вне партийного аппарата, призвал сторонников демократической перспективы для России. Они откликнулись, поверили в то, что им поверили, и пришли. На место исчезнувшего коммунистического будущего почти сразу было помещено будущее рыночно-демократическое. Принятие демократической утопии вызвало волну антиутопий, пророчеств о грядущей гражданской войне и новом тоталитаризме, но само наличие будущего снова стало несомненным.

В новой формирующейся перспективе интересна роль «органов», которые всегда в советской России стремились перейти со второго на первое место в устройстве власти, и все никак у них это не выходило. У Лаврентия Берии не получилось, у Александра Шелепина не вышло. Даже андроповские попытки оказались неудачными. А в 1990-е, в «разгул» демократии, их шансы были на низшей точке. Впору было «кадрам» искать работу на стороне и опасаться: не дойдет ли дело до люстраций.

И вдруг их призвали, как варягов, володеть и княжить. Кто призвал? Самые что ни на есть демократы и рыночники – те, кто шел в авангарде приватизации и демонтажа советских конструкций. Почему они? Именно потому, что шли впереди и первыми нащупали, ощутили момент наилучшего соотношения остатков социалистического и начатков капиталистического, чтобы начать строить небывалые схемы, дающие фантастический моментальный доход. То, что позже назвали «приватизацией доходов при национализации расходов», было по сути схемой работы теневых предприятий советского времени, но масштабированной на экономику в целом и декриминализованной. Для ее реализации надо было резко остановить реформы, но и не дать откатиться назад. Надо было закрепить найденный баланс советского и рыночного, оформить новую государственную систему – притом быстро, не по закону и науке, а «как надо». Стали искать людей, для которых закон – это приказ начальника, и нашли не одного такого человека, а целую корпорацию. Произошло все это во многом потому, что ни пришедший к власти в Кремле человек, ни его ставленники не задумывались ни о прошлом ни о будущем. Они были людьми настоящего – момента или даже мгновения. Демократическое будущее, как и будущее вообще, они поначалу не отменяли, они просто им не интересовались. Оно превратилось в частное дело демократов, кои где-то оставались во власти, а для кого-то были властителями умов. Но вскоре стало ясно, что реформам дальше ходу нет. Реформаторы или переставали ими быть, или теряли свои посты прорабов и руководителей.

Время шло, экономика-кентавр остепенялась, рыночная ситуация вкупе с развалом советской индустриальной системы стала порождать капитализм, как говорил Ленин, «ежечасно и в массовом масштабе». Появился частный предприниматель как социальный тип, повысилась ценность частной инициативы, самостоятельности и личной ответственности. Но заработали и другие законы капитализма, в частности, концентрации капиталов, оказавшиеся сильнее законов свободного рынка. Интересы крупных бизнес-структур, в силу условий их появления, не требовали – как в странах классического капитализма – опоры на мириады малых бизнесов. Частно-государственным гигантам было интереснее расчищать для себя поля и пространства, консолидировать ресурсы и рынки. Мощность факторов, рождающих малый бизнес, и факторов, его уничтожающих в пользу крупного, сравнялась. Число малых предприятий перестало расти, в обществе сложилось представление, что предпринимательство, начинающее с малого, малым и останется или угаснет. Авторитетность предпринимателя как социального типа снизилась. Набиравшие мощь силовики демонстрировали, напротив, пример хорошей карьеры. Любой сотрудник «органов» (вроде как подчиненный системе), легко и всегда держал верх над любым предпринимателем (вроде как свободным). Общество не оставило это без внимания.

Новый строй оказался устойчивым, в нем стали нормой свои инструменты и типы действия –например, произвол и коррупция, – выстроилась своя иерархия. Те, кто его создавал или обживал новое социальное пространство, стремились сохранить чудом найденный баланс социализма с капитализмом, государства с частными интересами. Любое будущее стало рассматриваться только как сохранение настоящего – этой задаче были подчинены усилия по оформлению строя властными и пропагандистскими институтами. Пропаганда потихоньку занялась дискредитацией предшествовавшей фазы – привычное дело в России, – а придумывать свое будущее она и не пыталась.

Общество, наконец, осознало, что демократического будущего не будет. Уже не раз говорилось, что демонтаж демократии прошел при полном равнодушии большинства. Оно ведь не успело вкусить плодов демократии, ему было не жалко, когда ей обрубали одну ветвь за другой. Исчезновение демократической перспективы и отсутствие новых предложений означало исчезновение перспективы вообще. О будущем перестали думать. Среди немногих замечавших это специалистов такая социальная ситуация – вообще говоря, вполне драматическая – рождала тягостные метафоры: «аборт будущего», «ампутированное будущее».

Публика не чувствовала и не чувствует фантомных болей. На вопросы «Левада-центра» о том, на какой срок человек может представить себе будущее, респонденты (застигнутые врасплох), как правило, называют срок покороче: «не более нескольких месяцев», «не более нескольких недель» [1]. Подчеркнем, так отвечали в период «стабильности», а не в обстоятельствах кризиса или резких колебаний валютного курса.

Отсутствие будущего как специальной темы – травма не для всех обществ. В сложившихся и слаженно живущих государствах у граждан может и не быть идеи какого-то плана, мыслей относительно перспектив для общества в целом. Им достаточно понимания перспектив других, важных для них, локусов – их города, улицы, прихода, бизнеса или предприятия. В государстве же, которое ставит себя заведомо выше и важнее любых других структур, и время принадлежит ему. И если у него нет будущего времени, то оно не полагается никому.

Дефицит будущего, как оказалось, можно восполнять избытком прошлого. Нет телевизионного канала, который не крутил бы старое советское кино. Это не только дешево, но и безотказно для рейтинга; действует не только на пожилых, но и на внуков. Ресурс используют более двух десятилетий, а износа ему почти нет. Но главный прием – нещадная эксплуатация Победы, действительно, единственного в нынешнем культурном запасе символического интегратора национального масштаба. Вот тут инфляция явно подступает и скоро приведет к истощению его символического потенциала. Но для тех, кто не видит будущего, это не выглядит угрозой.

Дела последнего времени связали проблематику безбудущности с персоной Владимира Путина и «обнулением». При изучении того, на какую дистанцию в будущее заглядывают люди с образовательным уровнем и статусом существенно выше среднего, удалось выяснить, что после «обнуления» у них выстроилась-таки перспектива ближайшего десятилетия. Многие рисовали эту перспективу как мрачную, но они смогли ее себе хотя бы представить (а до этого – нет). То есть иерарх предстал не только как держатель времени, но и как сила, его порождающая [2]. Но сразу за границей десяти лет для этих респондентов наступал обрыв, про более далекое будущее они отказывались говорить. Некоторые осознавали, что в нормальной ситуации они должны были бы иметь некие представления о будущем – но этого нет. Это их начинало волновать и сердить. Но ни в обществе в целом, ни в отдельных его сегментах беспокойства по этому поводу нет. Радоваться такому покою не стоит. У тех, кто правит страной, план один: оставить все как есть. С такой перспективой не согласны многие, но своего предложения у них нет.

В этом месте экономисты и прочие специалисты, разрабатывавшие программы «России 2020», «Россия 2030», скажут, что они до рубля рассчитали, что и когда надо делать в будущем, только их программы не исполнили, а что взяли, то исказили. А товарищи из КПРФ, господа из ЛДПР, коллеги из «Яблока», прочти они эти строки, вынут свои партийные документы и речи и скажут, что у них программы и планы давно есть, просто им надо прийти к власти и тогда они их реализуют. Программы левых и правых схожи в том, что они перечисляют все то, что сейчас плохо, и обещают в каждом пункте это исправить. Векторы исправления, имеющие в виду будущее, на деле обращены в прошлое. У правых – в то прошлое, что начиналось в марте 1917 года или с реформами 1991-го, у левых – в то прошлое, что начиналось в октябре 1917-го и вершилось вплоть до 1985-го.

К сожалению, солидность традиций, к которым апеллируют разные политические силы, мало помогает их популярности в народе, завороженном настоящим. Их скромный и устойчивый результат на президентских выборах показывает, что предлагаемые ими картины псевдобудущего публику не впечатляют. Люди голосуют за того, кто обещает, что будет «как сейчас, а может, даже лучше». И за правящую партию голосуют не потому, что она что-то пообещала в грядущем, а потому, что она в настоящем и тем самым – правящая. Примечательно, что правящая партия или правящий президент не удосуживались оспаривать или обсуждать программы альтернативных политических сил – ведь они не составляли им конкуренции. Президент не боится конкуренции на уровне концепций грядущего. Все его проблемы только с настоящим. Его партия и ее члены порой проигрывают кандидатам из других партий потому, что от устроенного ими настоящего людей иногда начинает воротить.

У темы отсутствия будущего есть, так сказать, ее тень. Люди не знают, какого будущего страны надо хотеть, но они все чаще заявляют, какого будущего в своем регионе, городе, переулке, дворе они не хотят. Они выходят с протестами против строительства дома, который закроет им вид; против уничтожения парков, где не смогут гулять их дети; против свалок, которые отравят почву, воду и воздух. Увы, из этого негатива позитив не возникает.

Где взять привлекательный образ грядущего? Предложить еще раз очароваться замыслом быстрого превращения в славянский вариант шведского капиталистического социализма – не выйдет. Призывать идти в Евросоюз или задружиться с США еще долго будет нельзя. Запад удалось так крепко скомпрометировать, что он может рассматриваться только как перспектива для частных карьер. Поборников реального возвращения в советское прошлое тоже не много. Что бы ни сулили экономисты левого толка, у нас перед глазами драматический пример Венесуэлы, где «забота» сверхпопулярного лидера о своем народе, в том числе жесткое регулирование цен, быстро и наглядно довела эту микромодель нашей нефтяной страны до полного тупика. В 1990-е китайский путь пленял многих, но в наше десятилетие КНР явила оруэлловскую антиутопию полицейского государства со всевидящим электронным Большим братом. Такая перспектива привлечет разве что профессионалов сыска, массы ею не прельстились.

Положение трудное. Вытащить наше общество из безбудущности сейчас может только появление конкурирующих идей-утопий. Их обсуждение, осмеяние и поругание, принятие и отвержение способно породить новую ситуацию в общественном сознании – а за ним и в общественном бытии.

***

Чтобы спровоцировать процесс появления идей-утопий предлагаю рассмотреть такой вариант. Россию, как известно, губит гипертрофированная бюрократия, и лишить ее источников дохода без сопротивления не получится. Но надо избрать мирный путь: за счет соответствующих законов конвертировать ренту в предпринимательский доход, сделав каждого бюрократа предпринимателем, а сферу его компетенции и распоряжения – его предприятием. Так Россия станет страной полноценного капитализма. Это не означает наступления всеобщего счастья, но обещает на месте нарастающей стагнации создать условия для нарастающего динамизма. Уязвимость этой идеи автору, разумеется, видна. Но просьба ко всем, кого она насмешит или возмутит, взамен предложить свою.